Сказ о двух птицах (джен)

Серый дым, заволокший маленькую избушку, разнес запах горькой полыни, застывший где-то под потолком. Трава, загоревшаяся от свечи, все еще чадила, и Щук никак не мог перестать откашливаться. С самого пира все у него пошло кувырком, покатилось вниз по склону. Будто не хватало ему мелких неприятностей, теперь вот и пучки трав, раньше даже сквозняком не колыхаемые, падали прямо на свечи.

Он с трудом распахнул ставни на ближайшем окне, но дым покидал избушку медленно, нехотя. Дышать по-прежнему было нечем, так что Щук схватил небольшой веничек, которым обычно стряхивали со стола, и замахал им. Дым двинулся в сторону, но совсем не в ту, что требовалось, а прямо в противоположную. Еще пару раз взмахнув веником и не добившись никакого результата, Щук бросил его на стол и вышел из избы, хлопнув дверью.

Над вершинами могучих дубов, окружавших город со всех сторон, алело светлоокое ярило, теплое и ясное. Устроившись на перевернутой колоде неподалеку от крыльца, Щук довольно вытянул ноги, подставляя теплу, сощурился от удовольствия. Ни дать ни взять, кот на завалинке решил погреться.

Да, кувырком все пошло, с самого пиру... И пока Щук следил, чтобы слуха не пошло, будто царевич пропал, в избушке у него переворачивались горшки, загорались травы, проливались отвары. Неужто домовой шутит али гневается?

Рядом замурлыкало, заклокотало; Щук нехотя приоткрыл один глаз — у его ноги терся рыжий полосатый кот. Заметив, что на него смотрят, котяра торжественно обошел колоду, а потом внезапно скакнул Щуку на колени.

— Эх ты, шалопай рыжий, — только и смог сказать Щук, поглаживая коту за ушком. — Шалопай...

Кот замурчал, прикрыл глаза, словно только этого и ждал. Говорят, где-то далеко-далеко, там, где вместо поросших травой холмов наслаиваются один на другой песчаные барханы, люди поклоняются кошкам, как богам.

— Ну, от меня уж такого не жди, — улыбнувшись своим мыслям, пробормотал Щук. — У меня с вашим племенем разговор короткий: чуть что — сразу веником под хвост.

Отгорал закат, и солнце опускалось все ниже и ниже, окрашивая в алый макушки деревьев. Кот все не слезал у Щука с колен, а его самого до того разморила дрема, что впору уже спать было ложиться. Незаметно для себя он прикрыл глаза, дыхание замедлилось, и сон настиг его.

* * *

Над громадным дубом, упирающимся кроной в облака, вились две птицы — какие именно, не разглядишь. Только две темные крылатые тени, кружащие, казалось бы, уже целую вечность.

В корнях дуба, подтянув к себе одно колено, сидел человек — лицо его было размыто, не разберешь. Только синий плащ, ярким пятном выделявшийся на фоне шершавой коры, приковывал к себе взгляды.

Человек вдруг поднялся, из ниоткуда в руках его появился булатный меч и просвистел в воздухе, сверкнув блестящим лезвием на солнце. На металле на миг отразилось его, Щуково, лицо, но после сменилось образом женщины — черноволосой, в красных одеждах. Изображение будто усмехнулось, а после растаяло. Вместо него с лезвия меча глядели два совершенно разных человека, объединенных в одно. Правая половинка принадлежала царевичу Яромиру, а левая травнику Терну.

* * *

Восточное кочевье напоминало пчелиный рой: ни один, не считая совсем уж дряхлых стариков, не сидел без дела. Юные девушки, стыдливо пряча глаза, когда мимо них проходили молодые мужчины, шили, дубили кожи, расстеленные прямо на траве, носились туда-сюда с вязанками хвороста, не забывая при этом приглядывать за младшими братьями-сестрами. У матерей семейства тоже дел невпроворот — скоро наступит время остригать отары, и тогда уж некогда будет стряпать да стирать, знай собирай мягкую шерсть в мешки да отделяй приставшие травинки и колючки. Потому и вялилось сейчас в юртах мясо, будто к зиме, да варилась козу, чтобы мужчинам было чем подкрепить силы.

Молодые кочевники, на фоне суетливой женской возни выглядели сосредоточием спокойствия и неторопливости — они собирались на охота. Хороший мужчина прежде всего воин, а уж потом хозяин отары хоть из десяти, хоть из ста голов — по крайней мере, так мыслит молодежь. Зрелый человек, отец семейства, усмехнулся бы и сказал, что одной войной не прокормишься, но против охоты никто ничего не имел.

Именно во время сборов и привел Тархан, муж [1. здесь в значении «мужчина] уважаемый, в кочевье двух чужаков. Коли бы женщины не были заняты мирскими делами, которые мудрецы учат оставлять без внимания, то тоже бы остановились и с интересом стали разглядывать эту процессию: пешие чужаки, одетые в длинные плащи темно-бордового цвета, а перед ними Тархан с лошадью в поводу. Самым последним заметили бы сына Тархана, молодого Джучи, перекинутого через седло словно пленная рабыня.

Но женщинам, как водится, не полагается совать нос в мужские дела.

Тархан подвел лошадь к одной из юрт, а потом повернулся к собравшейся молодежи и крикнул:

— Эй, бездельники, помогите-ка своему товарищу!

Двое отделились от общей толпы и сняли Джучи с лошади. Нраву они оказались самого что ни на есть веселого да задиристого, а потому сразу же принялись сыпать шутками, которым их товарищ, если бы тотчас пришел в себя, непременно обиделся бы. Проходя мимо двух чужаков, один из кочевников попытался подколоть и их, но те лишь переглянулись и не ответили — не понимали языка. Зато понял Тархан.

— А ну пошевеливайся, сын собаки! Глядишь, еще станешь человеком! — прикрикнул он на шутника, и Джучи поспешили поскорее занести в юрту, чтобы не нарваться на гнев его отца.

Только полог, закрывавший вход в юрту, упал, Тархан поманил за собой чужаков и подошел ко все еще внимательно за ними наблюдавшим джигитам.

— Эти люди — гости мне, и если кто посмеет нарушить священный закон гостеприимства, пусть пеняет на себя.

Возражать никто не стал.

* * *

Яромир чувствовал себя заморским зверьком, на которого пришли поглазеть со всех окрестностей — такой интерес он и Терн вызвали у жителей Восточного кочевья. Причем на последнего вообще глядели, как на что-то сказочное и раньше казавшееся выдуманным, почему только — Яромир точно сказать не мог. Может, из-за светлых волос да худого телосложения? Кочевники ведь сами по себе коренастые и черноволосые, кожа у них смуглая и загорелая.

Их привели в другую юрту, ничем не отличающуюся от той другой — и как только эти кочевники узнают, где чья? — и усадили на расстеленные на полу покрывала. Совсем молоденькая девица, которую Тархан называл Сайран, принесла большой котел с мясом — как только не надорвалась? — и снова вышла. Потом на одном из покрывал, на которое никто не садился, появились сосуды с узкими горлышками, кожаные бурдюки, стопка золотистых лепешек и прочая снедь.

— Угосяйтесь, — с огромным трудом сказала Сайран на их языке и поднесла Терну на ноже отрезанный только что кусок мяса.

В Священной Дубраве не было, конечно, изысков, которыми хвалились другие города — например, железных ложек, которые В Калиновом граде выменивали у заморских купцов — но ели все-таки не руками. Вилки тоже не были особо распространены, и Терн впервые их увидел на пиру в Дубраве, но, несмотря на это, мясо или рыбу он с детства ел, накалывая на заточенную палочку.

Не желая обидеть девицу, он все же снял мясо с ножа и откусил кусок. Пальцы тут же покрылись слоем бараньего жира, а скатерти, чтобы вытереть, не было. Яромир рядом тоже вгрызался в свой кусок, неумело скрывая свою растерянность. Уж он-то точно без ложки и вилки разве что сдобные булки ел! Впрочем, вскоре все неудобства позабылись: мясо оказалось действительно вкусным, Сайран всучила каждому по лепешке — «а тё зивоты болеть» — и фляге с каким-то необычным напитком, напоминавшим кислое молоко и называемым кумысом.

Пока они ели, девица всячески старалась им услужить: то еще одну лепешку подаст, то кусок мяса получше выберет, то флягу придержит. На памяти Яромира никто еще не прислуживал за столом с таким усердием. Хотя, откуда ему видеть, как ведут себя преданные слуги? В Дубраве ведь из прислуги одни кухарки да свита у царицы — дочери богатых и знатных родов, больше схожие с подругами. Не настолько еще избаловали себя Яриловы витязи, чтобы ждать, когда за ними приберут да почистят. Кухарки по очереди мыли полы и стирали белье, если что из мужской работы требовалось сделать, воевода по первой просьбе отправлял в помощь молодых отроков. А во время пиров все те же знатные девицы подносили витязям чарки с вином.

Задумавшись, он не удержал равновесия — все-таки так долго сидеть на полу непривычно, и ноги уже начали неметь — и из фляги, рука с которой сама собой взметнулась вверх, выплеснулся белый, как молоко, кумыс. Не успел Яромир опомниться, как Сайран уже подлетела к нему с какой-то тряпицей и принялась быстрыми движениями стирать с его рубахи мокрое пятно.

Какими бы избалованными не слыли в народе царские дети, Яромир к их числу относиться не желал. Он неловко перехватил девичью руку, аккуратно разжал ее пальцы — тряпка упала на пол.

— Я сам, не надо.

Его рука удерживала ее запястье чуть дольше положенного, и Сайран зарделась, лицом становясь похожей на розы, которые в стеклянных горшках привозили купцы с далекого юга.

Яромир вовремя разжал пальцы: полог, закрывавший вход, откинулся, и в юрту снова вошел Тархан. Из-за его плеча, становясь на цыпочки, выглядывала сморщенная как персиковая косточка старуха. Завидев ее, Сайран подскочила, поклонилась, а после, когда старуха махнула ей рукой, горной ланью выскочила из юрты.

Жаркое солнце припекало сквозь специально проделанное для дыма отверстие; солнечный зайчик вдруг прыгнул на рукоять охотничьего ножа у Тархана за поясом, оттолкнулся и попал прямо Яромиру в глаз, и тот мигом сощурился, признавая свое поражение.

* * *

Солнечный зайчик опять скакнул ему в лицо, только в этот раз отразился он от посеребренного наконечника стрелы, ожидавшей, когда же молодой кочевник отпустит тетиву. Пальцы в крепкой кожаной перчатке разжались, и резной наконечник воткнулся ровно в нарисованную на мешке с соломой мишень. Довольный удавшимся выстрелом лучник обернулся к собравшимся позади и широко улыбнулся, сверкнув ровными зубами.

Яромир стоял поодаль, опершись спиной о столб, к которому привязывали лошадей, и наблюдал за упражнениями в стрельбе молодых кочевников. Что уж греха таить — с луком они обращались куда лучше, чем Яриловы витязи, считающие его неплохим оружием, но все же не своим любимым. Больше учились драться на мечах, булавах, палицах — все для ближнего боя, когда противника легко можно и рукой достать.

Тем временем к мишени подобрался другой кочевник; этот лук сжимал в руках так, как хватается за соломинку утопающий. Он неуклюже, не с первого раза, вскинул стрелу на тетиву и, прицеливаясь, разжал пальцы. Каленная стрела продырявила мешок с краю нарисованной мишени — еще чуть-чуть, и стрелка-недотепу освистали бы и отправили в сторонку, чтобы не мешал. Но выстрел можно было назвать удавшимся, поэтому остальные заулюлюкали, хваля своего товарища.

Вышел третий стрелок. Этот все проделал все крайне быстро: раз, два, три! — стрела уже торчит из мешка. Мишень была поражена в самое яблочко. Опять раздались голоса гордых своим соплеменником кочевников.

Наконец кто-то из толпы стрелков обратил внимание на Тарханова гостя, все это время наблюдавшего за ними. С минуту кочевники перешептывались, а после один, тот самый, что выстрелил первым, широкими шагами направился прямо к Яромиру. В сажени от столба он остановился и с сильным акцентом сказал:

— Не жилаесь постлелять?

Единственное желание, которое Яромир, к слову, не очень успешно сдерживал — рассмеяться. Даже совсем маленькие дети в Священной Дубраве говорили куда правильней, что уж говорить о взрослых. И теперь кочевничий акцент его забавлял.

— Не откажусь.

Тугой лук, вырезанный из неведомого ему дерева, хорошо лежал в руке, будто для нее и был когда-то сделан, а тетива из животной жилы дребезжала, как струна на гуслях. Кочевники обступили его полумесяцем, оставив свободное пространство вокруг; в толпе тихо перешептывались, но при этом глаз не спускали с чужеземца.

Кто-то подал Яромиру стрелу: наконечник, грубо сработанный не самым умелым из кузнецов, блеснул на солнце, уже понемногу скатывающемся за горизонт, и Яромир понял — то, что нужно. Что-то древнее, чуть моложе Великого Дуба, растущего над Алатырь-камнем, с не оттершимися каплями вражеской крови. То, от чего веет битвой и метким выстрелом.

Он вскинул лук, прищурился — солнце слепило глаза — и мысленно воззвал, но не к богам, а к стреле. «Ты не можешь не настигнуть цель. Ты — закаленная в пламени, пропитанная кровью, не раз опрокинувшая врага с лошади. Ты больше, чем просто оружие».

Здесь были не только гордость и самолюбие, желание доказать, что тоже на кое-что способен. Это настоящий полет души, стремление духа вслед за каленой стрелой.

Задребезжала отпущенная тетива, и вдруг небольшую площадку для стрельбы накрыл многоголосый гул, будто разом зажужжал не возьмись откуда появившийся пчелиный рой. Стрела не просто попала в самую цель — она, словно таран, снесла хвост из цветных фазаньих перьев у своей соседки.

Всеобщий восторг, какой возникает обычно после великой победы, достигнутой общими усилиями, морской волной, никогда не виданной кочевниками, накрыл их ряды. Улюлюканье, свист — все это смешалось в один голос. Голос племени.

— Кароший выстрел! — похвалил Яромира «неуклюжий» стрелок. — Кароший!

Сам Яромир находился в странном состоянии полусна: звуки и окружающий мир не пропали для его слуха и зрения, гортань все еще способна была издавать вполне связную речь, но все это виделось ему чем-то далеким и несуществующим. Перед тем как стрела сорвалась с тетивы, у мишени будто из ниоткуда появилась маленькая птица, с черными, отливающими и изумрудом, и синевой перьями, по-царски роскошным хвостом. Он не успел остановиться; наконечник, закаленный в печи походной кузни, врезался в маленькое трепещущее тельце, и птица протяжно вскрикнула, совсем по-человечьи. Рука, продолжающая сжимать лук, безвольной плетью опустилась вдоль тела, а морок бесследно исчез.

Никто, кроме Яромира, черной переливающейся птицы не заметил.

* * *

Словно мышь, решившая во что бы то ни стало пробраться в амбар, Терн крался к юрте, из которой шел запах полыни и еще каких-то трав. Натертые в дороге ноги нещадно саднили, напоминая, что от затеянного предприятия будет зависеть, прекратится боль или нет.

Он уже видел хозяина этой юрты; невысокий и худощавый, но прыткий старикашка, седой. Беспокойные его глазки следили за собеседником с непревзойденным упрямством и высокомерием. Когда Терн только подобрался к юрте впервые с час назад, решив попросить взаймы трав, — стертые в кровь ноги требовали лечения — старик едва не огрел его клюкой. На ломаном русском он кричал вслед Терну, не смотря на боль в ногах убегающему на удивление быстро, что сделает тетиву из его собственных жил и перережет ей горло одному наглому чужеземцу.

«Не вышло напрямик, найди скрытую тропку, » — именно этим правилом учил Терна руководствоваться волхв Гостомысл. Правда, после он добавлял, что лучше сразу брать желаемое хитростью.

Притаившись за соседней юртой, Терн ждал, когда же старикашка решит прогуляться, и — слава богам! — ждать пришлось недолго. Опираясь на кривой посох, старик проковылял прочь от своего жилища. Как только спина его скрылась за одной из юрт, Терн подобрался к выходу, не забывая оглядываться, и прошмыгнул внутрь.

Стойкий запах горецветника и прочих трав ни за какие коврижки не желал выветриваться, и вскоре стало понятно, почему — то ли из страха за сохранность своих колдовских тайн, то ли по какой другой причине в центре свода отверстия, как в остальных юртах, не было. Поэтому под потолком витал полупрозрачный серый дым, тем не менее спускающийся, чтобы мигом проникнуть в легкие.

Откинув крышку сундука, стоящего чуть поодаль, (не самый надежный замок он легко открыл с помощью маленького шила, оставленного на не выделанных кожах) Терн с упоением принялся рыться в его содержимом. В небольших холщовых мешочках на завязках старикашка хранил сухие травы, и определить, где какая, оказалось совсем не сложно. Но как быть с конопляным маслом, которого у кочевников наверняка не держат?

Дно сундука наконец обнажилось, но требуемого Терн так и не нашел. Он отодвинулся в сторону, оглядел комнату — где старик мог спрятать редкие ингредиенты? — и тут его блуждающий взгляд наткнулся на тот же сундук. «Странно. Мне казалось, что у него не такое глубокое дно. Дно!»

Быстрее, чем он в этот миг, мог быть разве что горный барс. Стукнул пальцами по деревянному дну сундука — так и есть! Поддев все тем же шилом одну из досок, Терн легко вытащил ее.

— А старик не дурак, — прошептал он себе под нос, оглядывая содержимое открывшегося ему тайника. — Устроил двойное дно!

Среди разнообразных кувшинчиков, набитых сушенными насекомыми, законсервированными в специальных настойках степными ящерками, обнаружилось не только конопляное, но еще и лавандовое масло, за которое покойный Гостомысл, не раздумывая, отдал бы с десяток лет своей жизни.

Сначала рука сама по себе потянулось к кувшинчику с драгоценным маслом — посмотреть, понюхать, вспомнить, где его можно использовать и прихватить с собой — но потом Терн отдернул себя. Он не тать [2. устар. вор]. Он не ворует — просто берет нужное... взаймы. Когда-нибудь он возместит старику все сполна, честное слово.

В валявшуюся рядом котомку — правда, чтобы ее освободить, пришлось высыпать всех сушеных кузнечиков — перекочевали все требуемые ингредиенты. Терн уже собрался было уходить, но полог откинулся. Тать, не тать — старику разницы не было.

* * *

Поднялся переполох, но отчего — Яромир не знал. Просто в один момент совсем с другой стороны аула раздались крики, ржание лошадей, и стрелки, до этого представляющие собой праздное безделье, сорвались с места и бросились на подмогу.

Он тоже было ринулся за ними — Щук говорил, люди тем и схожи с животными, что, растерявшись и не зная, как поступить, просто повторяют за остальными — но вовремя остановился. Еще затопчут в этакой толпе, не заметят даже.

Тогда Яромир встал у навеса, сооруженного между двумя юртами для лошадей, взглянул на небо. Скоро должно было стемнеть.

Из стога душистого сена он вытащил одну травинку, задумчиво пожевал — нет, даже трава в Священной Дубраве другая. Или это у местной росы неприятный вкус?

Раз! — что-то дернуло его в сторону, и он, не удержавшись, повалился на стог сена за колодой. Правда, к слову сказать, что на ноги Яромир поднялся молниеносно и даже успел принять позу, приготовившись к рукопашному бою, но...

— Тс-с-с! Свои! — приложив к губам указательный палец, шикнул Терн, выступивший из тени за колодой. Одним быстрым движением он перемахнул через колоду и встал рядом с Яромиром.

— Ты... ты гдя шляешься?! — не скрывая злости, но сдерживая порыв оттаскать травника за ухо, возмутился Яромир. Как-только закончился обед у Тархана, он вместе с хозяином вышел посмотреть на хваленую кипчакскую лошадь, а Терн остался в юрте. Но стоило Яромиру вернуться, как травника и след простыл.

Выразительно зыркнув по сторонам, Терн шепотом ответил, нисколько не оскорбившись:

— Ноги надо отсюда делать. Скоро они успокоятся и сообразят, что я в другую сторону пошел, а потом и сцапают нас аки волк зайчишек.

Он уж было шагнул вперед, собираясь «делать ноги», но когда держат за шиворот, далеко не уйдешь.

— Так это из-за тебя такой переполох?

Шум вдруг изменил источник; гул приближался все быстрее и быстрее. Стали слышны отдельные голоса, а потом Яромир различил слова: «Рюки вьору отрубить надо!»

Терн только пожал плечами, виновато улыбнувшись:

— Можно и так сказать. А теперь бежим, коли шкура дорога!

Яромиру вцепились в руку и потащили куда-то в сторону, куда именно — не важно, главное, чтобы подальше от разъяренной толпы. Он послушно пробежал с десяток саженей, а потом вдруг остановился:

— Вещи! Без них же не дойдем никуда!

Терн напрасно пытался удержать его («Бесстрашный глупец!»), только рукав рубахи чуть не оторвал. Яромир удалялся от него прямо навстречу кочевникам.

— Черт бы его побрал! — сквозь зубы процедил Терн, прежде чем кинуться Яромиру вдогонку. За плечами у него все еще висел мешок с «награбленным добром».

* * *

Не останавливаясь, Яромир бежал к Тархановой юрте, где оставил всю поклажу, а вместе с ней еду, карту, компас. Голоса становились все громче и громче, к ним примешалось лошадиное ржание — похоже, кочевники решили нагонять беглецов верхом.

Он спрятался за одной из юрт, стараясь скрыться в тени — солнце уже закатилось за горизонт — ожидая, когда можно будет незаметно проскользнуть в нее и забрать свое, не чужое.

— Забираем быстрее и уходим, — этот шепот обжег ему ухо, как кипящая сталь. Яромир оглянулся, почувствовав на душе облегчение: за его спиной стоял Терн. Не струсил, не «сделал ноги», а догнал, остался с ним. От этого стало так хорошо, словно бы Яромира только что мог предать друг или брат, но не ничего плохого не произошло.

В юрте, разложив на полу швейные принадлежности, выделывала кожи Сайран. Когда они юркнули внутрь, девица тихо вскрикнула — уже знала обо всем из ругани разбушевавшейся толпы — но быстро успокоилась.

— Укадите! Вон! — негромко, но жестко сказала она, поднимаясь с пола и вытягивая вперед свое единственное оружие — шило.

Никогда Яромир не видел прежде более разъяренной девицы. В Священной Дубраве женщин не обижали, даже самых глупых, лезущих не в свое дело, так что и сердиться им было не с руки. Но Сайран являла собой в этот миг и недюжую храбрость, и заячий страх.

— Никто тебя не обидит, — спокойно сказал он, показывая раскрытые ладони — мол, оружия нет. — Просто заберем свои вещи, а потом больше не вернемся.

Она недоверчиво взглянула на него — густые брови нахмурились — а после шмыгнула в угол и вынесла их котомки.

— Укадите.

И Яромир, и Терн почти одновременно сцапали свои дорожные котомки, а потом, даже не прощаясь, выскользнули из юрты.

И снова попали впросак. На них надвигались кочевники.

* * *

Чудом увернувшись от летящего в него камня, Яромир пригнулся и побежал еще быстрее. В сотый раз он мысленно если не проклял, так хоть обозвал Терна, не такого поворотливого и уже получившего по лбу небольшим булыжником. «Хорошо хоть стрелы не пускают».

Они добежали почти до самого края аила, но преследователи не желали отставать.

— Да что ты такого украл, что они все никак не успокоятся?! — тяжело дыша, спросил Яромир.

— Травы и конопляное масло.

Яромир от такого признания даже остановился.

— Травы?! Какие травы?!

Терн поморщился и недовольно изрек:

— Я ноги натер, мазь хотел сделать.

Под ноги Яромиру шлепнулся еще один камень, к счастью «мишени», не достигший цели, и снова пришлось бежать.

— Смотри, чтобы тебе эти ноги кое-кто не отрезал.

Терн, то ли от тяжести не только своего дорожного мешка, но и котомки с травами, то ли от общей телесной слабости, начал совсем тяжело дышать, но позиций не сдавал.

— Думаешь, пытать станут?

— Они-то может и нет. А я уж точно стану!

У крайней юрты — чудо! — к вкопанному в землю столбу был привязан конь. Настоящее чудо, по-другому и не скажешь.

Яромир запрыгнул на лошадиную спину — седла кочевники не уважали — а потом помог взобраться на круп Терну.

— Держись!

Конь оказался нрава мирного: ни сбросить, ни укусить своих случайных пассажиров он даже не пытался. Просто когда закинутую на столб уздечку сняли и стегнули ей — «Но!» — он сорвался с места, как стрела.

* * *

Заранее закрыв ставни и двери, Лада опять достала Лелино зеркальце. Как пьянчуга тянется к хмелю, она тянулась к зеркальцу — там была другая жизнь, невероятная и полная приключений. А оттого что во всех авантюрах участвовал ее двоюродный брат, события не превращались в нереальную сказку.

Зеркальце помутнело, а после показало ей ночное небо и бескрайнее поле, поросшее невысокой травой. Луна освещала скачущего во весь опор коня и всадников на его спине, кого именно, Лада знала, хоть и разобрать из-за темноты было трудно.

Прямо пред ними просвистела стрела, но не настигла цели. Зеркальце чуть сменило картинку: теперь были видны всадники, не желающие отставать. Лада никак не могла понять, к какому народу они принадлежат: странные головные уборы, непонятный язык. «И куда вас опять занесло?» — мысленно спросила она у Терна с Яромиром.

У преследователей был только один лук: остальные в суматохе ничего не взяли, не считая бесполезных кинжалов. Но и один стрелок мог нанести большой вред.

Одна из стрел вдруг просвистела совсем близко от цели, и Яромир вскрикнул — Лада хорошо знала его голос. В лунном свете было видно, как он, продолжая одной рукой удерживать уздечку, правил лошадью. Разодранный рукав обагрился кровью.

Лада вскрикнула и, бросив зеркальце на постель, закрыла лицо руками. «Мать-земля, не дай им так бесславно сложить головы! Макошь [3. богиня-мать всего живого], защити!» — тихо шептала она, прикрыв глаза. Воин молился бы грозному Перуну, покровителю всех мужчин, но Лада на то и была женщиной, что понимала — богини милосердней богов.

Она снова бросилась к зеркальцу — картинка изменилась. Вот конь, уносящий двух беглецов, остановился у края темнеющей полосы, и его всадники вдруг завалились набок, а потом, достигнув земли, пропали. Лада потерла глаза — уж не мерещится ли? Будто их отродясь там не бывало.

Преследователи, подъехав к лошади без наездника, стали о чем-то тихо переговариваться. Тот, что владел единственным луком, имел вполне довольный вид. Лада не понимала, о чем они говорят, но смысл уловила. Все собирались отправиться назад, уверенные, что с Яромиром и Терном покончено, но один сомневался. Наконец, большинство пересилило. Лошадиные копыта, не поднимая пыли, встревожили мягкую траву. Преследователи удалялись.

— Покажи Терна.

Опять картинка сменилась: у покатых земляных берегов, в высокой траве едва различимо было движение, но человека Лада так и не заметила.

Зеркальце помутнело, перевернутое вниз стеклом. До утра Лада не спала, оплакивая своего брата и несостоявшуюся любовь.

Примечание:

[3] Макошь, Мокошь — верховная славянская богиня, отвечающая не только за плодородие, но и за судьбу. Мать всех богов, Макошь прежде всего покровительница матерей и женщин. Кстати, в пантеоне князя Владимира Красное Солнышко единственный идол, изображающий женщину — Макошь.