Последняя милость (джен)

Говоря о лесном чудище, охотник Леон погорячился. Отцом той твари был вовсе не дьявол. И вообще связь того жуткого зверя с Преисподней была весьма и весьма опосредованной.

Родителями зверюге послужили обычные обитатели этих обширных и диких лесов. Правда, не белочки или зайчики, но медведи — которые вовсе не нуждались в некой адской силе, чтобы нагнать страху хоть на других зверей, а хоть и на неосторожных двуногих, забредших в чащу. А особо невезучим встреча с ними даже стоила жизни.

Вот только в данном случае везенье изменило как раз самим хищникам. Конкретно, медведице, которой только предстояло дать жизнь зверю, впоследствии названному дьявольским ублюдком.

Наверное, редкий зверь, даже хищный, пренебрег бы едой, которая покорно валяется под ногами. Не пренебрегла и медведица, по-своему, по-звериному рассудив, что свежее мясо еще догнать надо, а зачем утруждать себя, силы тратя, если вот оно — еще съедобное тело двуногого, не разложившееся и не расклеванное покамест мародерами-воронами. Тем паче, медведица уже носила в себе детеныша, уже чувствовала его вроде незначительную, но навязчивую тяжесть. И потому гоняться за свежатиной желанием не горела.

На беду — в том числе и на ее, медвежью, беду — тело принадлежало некроманту Лиру. Что как раз за пару дней до прихода медведицы стал пленником оскверненной пещеры.

Разумеется, новоиспеченный труп был пропитан Скверной — от опытного некроманта и не стоило ждать другого. И (ну а как же иначе?) почти вся эта Скверна перешла в медведицу вместе со съеденным мясом. Вкус у того мяса даже ей, хищнице, не брезгующей падалью, оттого казался не шибко приятным. Но в борьбе брезгливости и голода чаще все-таки побеждал голод. Каковой медведица с недавних пор чувствовала особенно остро, ибо питаться ей приходилось за двоих.

И именно этот, второй, которому медведица была обязана своим голодом, еще до рождения своего испытал действие Скверны в полной мере. Нет, родился-то он таким же существом из костей и мяса, как и его родители. Вот только путь себе — самый первый путь в жизни — медвежонок проложил когтями, выросшими у него слишком рано. Гораздо раньше, чем у других косолапых обитателей лесов.

Наружу медвежонок выбрался, буквально прорвавшись сквозь мать. С кровью вылез — после чего шансов выжить у медведицы просто не было. Но тот, кому предстояло вырасти в чудовищного зверя, способного в одиночку расправиться с отрядом баронских ратников, не больно-то, как оказалось, нуждался в материнской заботе. И хоть присосался он жадно к еще теплому телу медведицы, но жаждал не молока — крови.

С той-то поры именно кровь сделалась любимым блюдом этого хищного урода, без какого предпочла бы обойтись любая, не расставшаяся до конца со здравым смыслом, семья. Вскоре грибники и охотники, забредая в лес далеко, стали все чаще натыкаться на растерзанные и обескровленные трупы зверей. Их, трупов этих, требовалось много, чтоб насытить растущую тварь. И потому много оставалось после его трапезы отходов: мяса, внутренностей, жил, не говоря уж про кости. Ничего из этого аппетита у отродья Скверны не вызывало.

Нельзя было, впрочем, сказать, что те же кости совсем не интересовали чудовище. Для останков злополучного некроманта тварь сделала исключение, оказавшись не чуждой своего рода сентиментальности. Точнее, ощущала некое родство с костями Лира — тоже оскверненными, тоже тронутыми этой злой, искажающей творения Всевышнего, силой.

Вот потому чуявший Скверну зверь сумел разыскать череп и другие уцелевшие кости некроманта. Обнаружились они, кстати, неподалеку от «родной» берлоги: медведица, наткнувшаяся на труп Лира, только часть объела на месте, а остальное запасливо отволокла домой.

Оставшиеся от трапезы, кости белели под ближайшим к берлоге деревом, превратившись в обычный мусор. Но оскверненное чудище не сочло такую участь для ближайшей к себе родственной сущности справедливым. И осторожно, по одной, перенесло в зубах останки Лира в свое новое логово. Там новоявленный мохнатый и косолапый источник Скверны мог вдоволь насладиться соседством с тем, кто при жизни был ее носителем. И кого по этой причине Скверна не оставила даже после смерти.

Еще зверь-источник потихоньку делился Скверной со своими «трофеями» — приумножая и усиливая ту ее толику, что еще оставалась на злополучных костях.

В силу всех перечисленных причин посланцы мастера Бренна не имели ни шанса избежать встречи с тварью. Именно к ней указал дорогу амулет — когда Равенна, снова водрузив волшебную диадему на голову и обозревая окрестности, наткнулась взглядом на скопище Скверны где-то в глубине леса. На скопище Скверны, еще более сильное, чем то, что пленило в пещере некроманта Лира!

Ибо оно, вдобавок, служило теперь ее источником.

Попали в поле магического зрения Равенны и другие следы Скверны — мелкие искорки, разбросанные по лесу. Но волшебница и ее спутники без лишних препирательств решили для начала наведаться к этому, большому пятну. Ведь даже если этот след окажется ложным, и останков Лира там не окажется, столь большое количество Скверны все равно необходимо было уничтожить.

В дорогу, кстати, отправились впятером. Если до пещеры, где томился призрак некроманта, от опушки можно было дойти за час, то источник Скверны поселился, по меньшей мере, в трех днях пути — здешние леса оказались по-настоящему обширны. Да и путь предстоял непрямой: овраги и слишком густые заросли, болото и бурелом, раз за разом могли заставить отклониться от курса, свернуть в сторону. А потом еще в сторону и еще. Да так и не заметишь, что плутаешь в трех соснах. Ну, или, скажем, между сосной, елью, дубом и березой. Что тоже не шибко полезно.

Так что свои слова опрометчивые — предложение «пойти лесом» — Освальду пришлось волей-неволей взять назад. На следующий день после знакомства он и его спутники снова встретились с охотником Леоном. И ответили согласием на его предложение.

Дело свое, кстати, Леон знал крепко. Признавали даже Сиградд с сэром Андерсом — даром, что рыцарь в былые времена не был чужд охотничьих забав, а варвар, так и вовсе, жил охотой, подобно большинству сородичей.

Но ни тот, ни другой не забирались в чащобу столь далеко и глубоко. Поэтому, будь посланцы мастера Бренна предоставлены сами себе, наверняка заблудились бы уже к концу первого дня. И амулет, с которым время от времени сверялась Равенна, едва ли бы сильно тогда им помог.

Зато Леон — другое дело. Петляя через лес, становившийся с каждым часом пути все гуще и все менее легко проходимым, охотник умудрялся находить проход там, где простые смертные попросту бы не разглядели. И путь выбирал таким образом, чтобы расстояние до пятна, увиденного Равенной благодаря волшебной диадеме, неуклонно сокращалось. Медленно, но верно.

Другое дело, что приближались все пятеро не абы к чему, но к месту обитания зловещей твари. Все чаще путникам попадались трупы зверей — то разорванные, то почти целые, но сильно похудевшие без высосанной из них крови. А еще потемневшие и лишенные листьев деревья… точнее, голые стволы с реденькими, но уже отмирающими ветками. И пятна потрескавшейся бесплодной земли, особенно заметные из-за соседства с травой. Зато пение птиц, стрекот насекомых и другие голоса, прославлявшие дикую жизнь, слышались с каждым часом все реже.

Лес… по крайней мере, эта его часть, несомненно, была осквернена. Хотя и не до конца — не до полной гибели или уродования всего живого. Но как нельзя быть немножко беременной, так и наличие поблизости даже малого количества Скверны вынудило посланцев мастера Бренна надеть защитные амулеты.

Леону, увы, амулета не досталось — не было у Равенны, Сиградда, Освальда и сэра Андерса с собой лишнего. Точнее, был запасной, но один. И пошел на замену тому, который Равенна по неосторожности оставила в оскверненной пещере.

Впрочем, с другой стороны, даже если бы амулет для охотника и нашелся, это все равно не сильно добавило бы ему радости. Потому как понимал Леон, что ждет в конце пути, и пребывал оттого далеко не в восторге.

Нельзя было, впрочем, сказать, что и посланцы мастера Бренна были полностью довольны своим проводником. То есть, конечно, должное его умению они отдавали — Равенна даже как-то употребила применительно к Леону слово «талант». Но в то же время охотник вызывал подозрения, особенно у Освальда. Причем поводы для недоверия за время пути только множились.

Странным казалось уже то, что Леон вызвался помочь людям незнакомым. И которые сами же его предупредили, что избытком денег не избалованы. А значит, отправляясь с ними в путь, новоявленный проводник не мог рассчитывать на достойное вознаграждение. Особенно в свете того, что путешествие в компании посланников мастера Бренна не обещало быть легкой увеселительной прогулкой.

Да, Леон говорил об услуге — некой, не названной им самим, услуге вооруженных людей, в которой он-де нуждался. Но это объяснение отнюдь не развеивало подозрений. Но, скорее, даже усугубляло их своей неопределенностью, недосказанностью.

Второй камешек в стену недоверия между проводником и подопечными… ну или хотя бы одним Освальдом был заложен, когда, уже в лесу, Равенна впервые воспользовалась амулетом поиска Скверны на глазах у Леона. От бывшего вора не укрылось, как изменился в лице охотник, как насторожился и подобрался при виде диадемы и, тем более, когда волшебница водрузила ее на голову, а рубин в форме глаза осветился изнутри вроде как сам собой. Определенно, то обстоятельство, что кто-то из этой четверки еще и владеет волшбой, явилось для Леона сюрпризом — и сюрпризом неприятным.

Хотя, казалось бы, что плохого? Ведь шансы пережить встречу с жуткой тварью в этом случае вроде как повышались.

На ближайшем же привале, отозвав Равенну за деревья, Освальд шепотом поделился с ней плодами своей наблюдательности. Но, к досаде бывшего вора, волшебница, казалось, не заметила в поведении проводника ничего подозрительного.

— Это еще ничего, — с ироничной улыбкой молвила она, — мог бы святыми символами начать себя осенять… или даже побежать к инквизиторам — ябедничать. В моем родном Каллене, во всяком случае, народ чаще всего поступал именно так… когда с колдовством сталкивался. Да и не только в Каллене, я думаю

— Не знаю, — Освальд пожал плечами, — я так, наоборот, обрадовался, когда впервые тебя за работой увидел.

— Потому что, не появись я, тебя бы повесили, — напомнила Равенна.

— Не только, — бывший вор притворно насупился, вроде как изображая оскорбленную невинность. И разговор на этом выдохся.

Но не подозрительность Освальда. Из прежней — до встречи с Дедулей-Бренном — жизни бывший вор успел вынести простое правило: «Если что-то плохое может случиться, оно непременно случается». Следование этому правилу, а вернее, способность предвидеть неприятности, помогало выживать, заодно преуспевая в своих далеко не праведных делишках. А в петлю Освальд чуть не угодил оттого, по собственному мнению, что ослабил бдительность. Попробовал просто наслаждаться жизнью, а не смотреть на мир, как на один сплошной вражеский стан, где каждый шаг грозил смертью.

Теперь же, смерти избежав, он старался больше не повторять этой ошибки. Даже когда напускал на себя легкомысленно-самоуверенный вид. Старался… хотя не всегда получалось.

Вновь теплящийся огонь смутных подозрений вспыхнул в душе Освальда ближайшей же ночью. Когда шел его черед бодрствовать да стеречь сон спутников. И когда проснувшийся Леон вздумал отлучиться, как он сам сообщил, «по нужде». Сообщил-то, сообщил… да только отсутствовал охотник почти час.

«Это ж какое недержание на бедного напало!» — с иронией подумал бывший вор, при свете костра глядя на вернувшегося, наконец, охотника.

Да только, увы, обратить эту странность в шутку он позволить себе не мог. Поделиться подозрениями с соратниками, впрочем, тоже не сподобился — то ли не нашел удобного момента, то ли просто не успел.