Дуракам везёт (гет)

История первая: Особенный

Холодно.

Тишина. Гробовая, мертвая.

Ему было хорошо в этой одиночной камере. Он сам решил жить в этом месте. Тёмном. Холодном. Уютном? Ему казалось, что да — уютном. Он сам навёл здесь порядок. Он здесь главный. Он хозяин.

В этом месте только я. Всё по моим правилам. По моим законам.

Стеклянные банки, наполненные не дай бог узнать чем, бутылки, колбы. Везде лежали книги: на старом столе, в ящиках, в кресле, даже на полу. Но во всем этом хаосе не было и пылинки. Он тщательно протирал каждую вещь, но никогда не клал её на место.

Жизнь — это хаос. Беспорядочность, непредсказуемость. Но грязь — это другое. Ей здесь не место.

Орочимару медленно крался по комнате, оглядываясь по сторонам. Словно змея: тихо и медленно. Он что-то выискивал в комнате. Подойдя к комоду рядом с жужжащим компьютером, на мониторе которого зелёным светом высвечивались данные о последнем эксперименте, Орочимару осторожно достал тускло-бежевую книжку. На её обложке еле-еле виднелись красные чернила, потускневшие с течением времени. Это были записи Второго Хокаге. Его список техник, попавших в разряд запретных. Орочимару довольно вытянул уголки губ вверх и сел на стул. Облизнув указательный и большой пальцы, он аккуратно перевернул страницы к содержанию. Задумчиво хмыкнул и медленно спустил подушечку пальца по списку, не касаясь ногтем о пергамент жёлтой бумаги.

Он уже давно понял, что ему интересны вещи, которые другим кажутся безумием. Запретные техники, рушащие законы всего, что человечество с ужасом пытается сохранить. Оживить мертвеца, убить кого-то не касаясь в долю секунды с дальнего расстояния, увеличить поток чакры в теле... достичь бессмертия.

Бессмертие манило Орочимару. Ещё с детства, когда умерли его родители. Когда он остался один.

Старик Хокаге думал, что Орочимару просто талантливый от природы. Но нет, всё дело было в особых условиях жизни, в которых вырос несчастный мальчишка. Он морил себя голодом. Не специально, неосознанно. Нет, он не желал своей смерти. Просто лишившись в три года единственных, кого он любил, он сам того не подозревая лишился всего живого в душе. Орочимару забывал о себе, как будто бы он и не существовал вовсе. И в конечном счёте, сам того не замечая, его организм стал вырабатывать чуть больше чакры, которая не давала мальчику умереть от безумия, в котором он топил себя каждые час, минуту, секунду.

Один. Всегда один он сидел в тёмной комнате и смотрел на дверь, ожидая, что мама войдёт. Или хотя бы постучится в дверь. Но в дверь заходили только надоедливые дети, с которыми Орочимару делил комнату в детском доме. Он отличался от них. Слишком мрачный, меланхоличный и немой, как рыба. И это лишь эмоциональная разница. Детей пугали его глаза: ядовито жёлтые, как у змеи. Именно поэтому он и отрастил волосы и чёлку — чтобы скрыться ото всех, чтобы лишний раз поставить блок между собой и остальными. А что до них? Они смеялись, они плакали, они пугались и радовались — они жили.

А Орочимару смотрел на дверь. Смотрел и ждал. Смотрел и думал.

Думал. Кто он? Зачем живёт? Какой смысл в его существовании? Ведь, никакого смысла нет.

Его нет! Мы сами наполняем своё существование тем, чем захотим. И человек — хрупкий, глупый, слабый — это не то, к чему стоит стремиться. Я буду другим. Я — особенный.

Так Орочимару стал стремиться к величию. Он много читал, много тренировался. И попал в Академию ниндзя аж в возрасте пяти лет. Он был особенным. Странным, тихим, загадочным и пугающим. Его вид отталкивал остальных.

Только Джирайя не побоялся дружить с ним. Только он посмел заговорить с ним в первый день, в то время как остальные невольно морщились, глядя на особенного ребёнка с болезненно белой кожей и ядовитыми глазами, виднеющимися из-за чёрных волос.

Впрочем, эта дружба была Орочимару по вкусу. Что-то новое, что-то странное. Что-то привлекло внимание Орочимару в непутёвом и шумном мальчишке. Его жизнь — она билась из него через край! И это в какой-то степени привлекало внимание замкнутого ребёнка, помешанного лишь на своих проблемах. Поначалу Орочимару менялся под влиянием Джирайи, становился лучше.

Впоследствии, уже после всех войн, после пережитых смертей, Орочимару признается себе, что на самом деле это не он был особенным и от того лучшим. Им всегда был Джирайя — глупый неумеха, проскочивший в ряды великих гениев своей страны.

А о чём думал Орочимару в то время? Что его заботило? Он тогда был ещё не полностью потерян для общества — вера всё же осталась в его душе. Ведь он смотрел на дверь, и он ждал. Но в юношестве приоритеты его изменились — и теперь он смотрел не на дверь, а на свои пальцы и мечтал. Да, он мечтал тогда. Он думал, что сможет стать счастлив с «ней». Его мысли о Соуле так сильно закипали в голове, что иногда в толпе ему будто мерещилась её тень, её голос и смех. Орочимару даже видел нить. Но это были проделки его расшатанной психики. Злосчастной верёвки не было.

Он отчаялся. Потерялся. Злился на судьбу. Ведь у таких бездарей, как Цунаде и Джирайя был шанс найти друг друга уже в шесть лет. Так чем же он хуже? Почему он одинок?

И самое глупое, что из-за своей мании он даже не желал замечать, что и без красной веревки нравился девочкам. Он искренне ненавидел всех своих поклонниц, которые за годы в Академии буквально собрались в клуб почитателей юного гения Скрытого Листа. Они восхваляли его таланты, которые на фоне непутёвых навыков Джирайи лишь сильнее выделяли Орочимару из толпы.

Однако нить появилась. За ней пришло лёгкое чувство спокойствия. Он был рад? Счастлив? Нет, ему было мало одного кольца — теперь ему была нужна «она». Орочимару с жадностью думал, как найти Соула, где увидеть. Но нить обрывалась у его ног, и Орочимару не знал, куда бежать за невидимой связью.

Пришла война. На душе его Соула было неспокойно. «Она» боялась и вместе с тем злилась. И эта смесь чувств привлекала Орочимару, манила. Но он понимал — на войне им не встретиться. Здесь он должен сначала спасти своих, а потом уже думать о себе. Ведь его не просто так поставили на пост главнокомандующего одного из подразделений.

Он был лидером. Он был сильным воином. Героем, который пронзил сердце невинной девушки из другой страны. Она умерла сразу. Орочимару даже не услышал её голос, не узнал, как её зовут. И тогда он впервые понял: война — это бессмысленная игра верхушек общества. То, что рушит жизни простых рядовых, отдавших жизни невесть за что. Ведь правда тогда была за спинами у всех стран. Но никто из них так и не смог собраться в одной комнате и всё обсудить, чтобы избежать глупого кровопролития. Многим странам война была на руку, несмотря на ужасы, происходящие на поле боя.

Глупые смерти, как эта. Вот, что происходило на войне. Орочимару не стал трогать её. Даже не положил её тело к дереву. А просто ушёл. Неторопливо, медленно. На поле боя он увидел почти мёртвого Джирайю. Тот бредил. Из его тела сочилась кровь. Даже такой могучий ниндзя, как он, на самом деле был хрупким.

Смертным.

Такое определение Орочимару впервые вывел именно на той войне. После смерти Дана, после вновь увиденных слёз Цунаде. Ему стало страшно. Ему не хотелось умирать, ведь столько всего он ещё не сделал, столько боялся упустить. Орочимару считал себя особенным, но на деле был просто трус, который после смерти Соула потерял интерес к остальным настолько, что предложил Цунаде бросить Джирайю умирать в пещере. Ведь главное спастись самим. Какая разница на остальных? Они всё равно...

... смертные.

Он блуждал по мирной Конохе словно тень кровавой войны. Ни с кем не говорил, ни чем не занимался. Его, как и Цунаде с Джирайей, все вокруг возвели в особый ранг — «Саннин». Мудрый, сильный воин — вот кем его считали в Деревне. И потому с тройки победителей войны никто ничего не требовал. Им даже подавали бесплатно еду в забегаловках и ресторанах. Почёт. Честь.

Какой ценой?

Ценой смерти, которую ему надо было преодолеть.

Я не могу умереть. Я не хочу умирать. Для меня важна лишь моя жизнь.

Он сидел в холодной комнате, набитой холодными вещами, и холодными глазами вдумчиво читал одну строчку за другой. Он был один. Ему так легче. Только так он и привык существовать с тех самых дней, когда он смотрел на дверь и ждал.

Но он устал ждать. Он перестал ждать. Теперь ему совсем плевать на мировые проблемы, на условия жизни в Конохе, на детей, на взрослых, на людей.

Он был один, когда узнал о начале Третьей Войны. Ему было всё равно.

* * *

История вторая: Потерянная во времени

Я бы и не заметила, сколько времени прошло с того дня, как покинула дом. Дни сливались бы в месяца, а те, в свою очередь, в года. Мне сложно видеть жизнь — ведь сама я застыла в одной точке, из которой не видно ничего, кроме сплошной пустоты.

Цунаде лениво приподняла чашку и взглянула в своё отражение на поверхности чая. Она абсолютно не постарела. Наоборот, стала выглядеть моложе. Подтянутое лицо, на котором не было ни единой морщинки, ровный бледный тон кожи, румяные щёки и пухлые, аккуратные губы. Лишь печаль в глазах могла выдать её настоящий возраст. Печаль и грусть. Сенджу аккуратно поднесла чай к губам и сделала два маленьких глотка. Вкус был терпким, горьким — как она и любила.

Цунаде меланхолично вздохнула и медленно поставила чашку на стол. Она сделала это предельно тихо и аккуратно, чтобы не создавать лишних звуков, мешающих её ученице читать очередную книгу по медицине.

Не будь рядом со мной Шизуне всё это время, я бы, наверное, и не заметила бы, как много времени пролетело с того дня, как я стала нукенином.

Светло-жёлтые волосы Цунаде ярко поблескивали под лучами солнца. Она оперла подбородок на ладонь и грустно усмехнулась, глядя на повзрослевшую девушку двенадцати трёх лет. Чёрные волосы, чёрные глаза — чем могла быть похожа Шизуне на своего дядю Дана? Ничем. Но Цунаде, знающая каждую черточку его лица, могла с уверенностью сказать: «Малявка чертовски похожа на Дана. Всем!» И дело было не только в повадках и манерах общения. Шизуне внешне сильно походила на погибшего дядю: те же губы, уши, руки, пальцы. Однако её черные, бездонные глаза отвлекали на себя внимание. Привлекали взгляд любого, кто её заметит в толпе. И ещё нос. Он был другим: маленьким и аккуратным, чуть вздёрнутым.

Девушка резко подняла глаза на сенсея, не отпуская из рук книгу.

— Вас что-то тревожит, Цунаде-сама? — быстро спросила Шизуне, поймав пристальный взгляд Цунаде.

— Да нет, всё хорошо, — солгала Сенджу, опустив руку на стол и посмотрев на еле заметное алое кольцо на безымянном пальце.

— Вы опять пьёте саке? — недовольно спросила Като, быстро перехватив графин с чаем.

Цунаде взмахнула правой рукой и, не отпуская чашку чая, отошла к окну.

— Иногда чай — это просто чай, Шизуне, — меланхолично изрекла Сенджу, пристально всматриваясь в окно.

Девочка понюхала содержимое в графине и медленно отставила его обратно.

— Я не буду извиняться, — дерзко произнесла она, вновь уткнувшись в учебник.

— И не надо.

Как быстро она выросла.

Цунаде присела на подоконник и присмотрелась к улочке: песчаные дороги, обрамлённые низкими кустарниками, велосипедисты, проезжавшие раз в три минуты, дети, бегающие по поляне. Они смеялись, радовались. Жили.

Как давно я перестала по настоящему жить?

Этот вопрос часто вертелся в голове Сенджу. Ещё с тех дней, как она решилась покинуть Коноху. Ей казалось, что отстранившись от своего родного дома она, наконец, почувствует себя хоть немного лучше, свободнее. Но вместо этого на её душе нависла пустота.

И пустота её не смущала. Она ей нравилась.

Нравилось, что ей некуда спешить по утрам.

Нравилось, что незнакомцы не смотрят искоса на неё, пока та гуляет по улочкам деревни.

Нравилось, что может проигрывать деньги семьи, не кичась о последствиях.

Нравилось, что ей не дают бесплатную еду — то ли из жалости, то ли из надуманного почёта.

Нравилось, что может налить немного саке в чай, даже зная, что это чёртов моветон.

Нравилось, что ей на всё и всех всё равно.

Почти на всех.

Цунаде перевела взгляд на Шизуне. Като внимательно читала книгу, прикусив кончик карандаша зубами. Она была прилежной ученицей. И была верным другом и помощником Сенджу.

Может, если бы тем холодным зимним вечером она бы не увязалась за Цунаде, Сенджу бы скорее всего закончила совсем плохо: либо проиграла бы наследство семьи в первый же месяц, либо напилась бы до полусмерти в какой забегаловки на окраине опасных городов Страны Огня. А так у грустной неудачницы оказалась вполне сносная нянька... которая была младше Цунаде на двадцать три года.

Если бы не она, я бы пропала.

Цунаде медленно перевела взгляд в окно и сделала маленький глоток чая. Саке, которое она всё же умудрилась подлить в чашку, приятно согревало её. Она тихо усмехнулась своей шалости. Да, даже в таком, отнюдь, не юном возрасте, Цунаде не переставала быть чуточку ребёнком.

На небе она увидела чёрного ястреба, который быстро нёсся куда-то вдаль. Рука Сенджу слегка дрогнула, когда она увидела в острых когтях птицы алый свиток. Она знала, что это означало. И в мимолётном ужасе выронила чашку из ладони.

Чашка разбилась на мелкие осколки, заполнив всё пространство вокруг Цунаде. Она перевела взгляд на пол, а затем на Като. Та удивлённо оглянулась на сенсея.

— Стойте на месте, Цунаде-сама, — спокойно произнесла она, вскочила к раковине, взяла тряпку и быстро начала собирать осколки с пола. — Вы всё же налили себе саке? — недовольно пробубнила девочка, принюхавшись и не глядя на Сенджу.

— Да, — неуверенно произнесла Цунаде, проводив взглядом птицу за горизонт.

— Вы же знаете, что вам нельзя пить, — настойчиво ответила Шизуне, протирая пол.

— Да, — повторила Сенджу ещё тише.

Като удивлённо посмотрела на учителя и выгнула правую бровь.

— Что с вами, Цунаде-сама?

Женщина нервно усмехнулась.

— Ничего, Шизуне, — она продолжала смеяться. — Я опять напилась?

Като поверила наигранному поведению сенсея и, недовольно покачав головой из стороны в сторону, продолжила убирать с пола чай. Сенджу присела на подоконник и посмотрела на детей, бегающих во дворе. Живых, радостных, весёлых.

Цунаде была не одна, когда узнал о начале Третьей Войны. И она убеждала себя, что это её не касается. Что она не подпустит и на милю Шизуне к Конохе, не даст ей увидеть то, что сама Цунаде прочувствовала на кровавом поле боя.

Это всё не важно.

Думала она, глядя на красную нить, испаряющуюся в песке под её окном.

Та жизнь в прошлом.

* * *

История третья: Мечта наследника

Время течёт слишком быстро. Когда я успел стать таким взрослым?

Подумал Джирайя, глядя на свои слегка загорелые руки, покрытые мелкими морщинками. Он медленно шёл по мало оживлённой улице Конохи. Люди прятались в домах, боялись выйти наружу. Дети сидели в академии или школах, а их родители в панике ждали часа, когда им надо будет сорваться с работы и отвести своих детей домой. Всё стало сложным с того момента, как в их деревню вновь ворвалась война. Мир, некогда процветающий в каждом закоулке страны, вновь был задушен на корню Третьей Мировой. Страшно и пугающе ужасно.

Но Джирайя жил последние года словно в астрале. Сначала умерла бабуля Мито, затем сбежала Цунаде. Орочимару от него отвернулся, а старик Хокаге был так занят работой, что не мог выкроить и минуты, чтобы встретиться с учеником. И то было понятно, он пытался предотвратить конфликт, но письмо, которое так важно было передать в страну Песка, было доставлено не вовремя из-за ошибки группы джоунинов. Из-за слишком доброго сердца Хатаке Сакумо, который вместо миссии предпочёл спасти товарищей.

И вот — война. Все кричали на Сакумо. И единственный выход, по мнению Белого Клыка, из сложившейся ситуации — смерть. Один удар лезвия, и вот он замертво упал на пол. А сын остался один на попечении деревни. Узнав новости о кончине старого друга, Джирайя словно и сам умер внутри. В этот момент и в нём что-то щёлкнуло. Он лишний раз доказал себе, что он неудачник, не способный спасти друзей.

Я — слабак, который только и знает, что подглядывать за голыми девицами да бить таких же слабаков на поле боя. Все они пешки в этой вонючей войне, где исход один — все умрут. Никто не выживет. Никто.

Джирайя протяжно вздохнул и, небрежно упав на ближайшую скамейку, взглянул на белые облака в небе. Они мирно плыли куда-то вдаль. Наверное, как подумал мужчина, туда — где хорошо. Где нет войны, где люди могут не бояться за своих родных и близких. Там всё иначе, не так как здесь. Там все живы и счастливы.

Утопия — как саркастично сказал бы Орочимару.

И эти слова лишь бы раззадорили пыл Джирайи. Но не сегодня. Он чувствовал себя ненужным. Пустым. Он даже не злился. Что уж говорить о радости? Всё вокруг было монохромно-серым. И он уже свыкся с этим безумным спокойствием, которое так и било его по вискам каждый день, час, минуту.

Ещё вчера он бегал в школе, играл с Сакумо в прятки, кричал ему глупые шутки про его «старческий» цвет волос. А сегодня утром он был на похоронах этого седого «мальчика». Джирайя был одним из немногих, кто пришёл. Стоял возле могилы и смотрел, как некогда великого ниндзя без каких-либо слов просто опускают в яму. А тем временем его сын стоял в первых рядах и просто смотрел на гроб. Не плакал, просто смотрел. Он был потерян. Теперь Какаши совсем один — нет ни отца, ни матери. Никого.

Война забирает всех, оставляя детей одних.

Джирайя поморщился и прикрыл глаза. В голове было слишком много мыслей. И все они были печальны. Поэтому он старался меньше думать. Меньше чувствовать. По крайней мере, он стал понимать, почему Цунаде ушла из деревни. Она просто не выдержала всего этого.

Рядом с Джирайей присел высокий парень семнадцати лет. Он тяжело вздохнул, глядя в небо. Никто из них не решался заговорить первым. Джирайя сидел, закрыв глаза рукой, не глядя на ученика, которого видел последний раз год назад.

— Больше не носите эти гэта?

Минато Намикадзе решил прервать затянувшееся молчание неловкой шуткой. Джирайя улыбнулся краешками губ и, убрав руку с лица, перевёл взгляд на ученика.

— Как видишь, мне, как и тебе, приходится теперь носить только форму, — лениво произнёс он, выпрямившись и подвинувшись ближе к спинке скамьи.

Минато ничего не ответил на слова сенсея. Лишь улыбнулся своей фирменной улыбкой. Однако через несколько минут он тяжело вздохнул, улыбка спала с его лица, а глаза наполнились грустью.

— Я слышал, Сакумо-сан мёртв?

Джирайя кивнул, не желая произносить и слова на этот вопрос. Минато отвёл взгляд в сторону, поморщив нос то ли от грусти, то ли от злости. Он был на миссии два месяца и только сегодня переступил порог Конохи. Он не был хорошо знаком с Хатаке Сакумо, но был учителем его сына — Какаши.

— Что же теперь будет с Какаши? — спросил Джирайя, сложив руки у груди.

Минато удивлённо оглянулся на учителя.

— Ты ведь об этом думаешь?

— Да, — угрюмо произнёс Намикадзе, уперев локти в колени. — Я и так за него переживал.

— Почему? — спокойно спросил Джирайя, оглянувшись на ученика.

— Он, как бы вам сказать, — Минато неловко замялся и запустил руку в волосы. — Он бывает слишком замкнут и высокомерен. Не доверяет своей команде, лезет в бой без предупреждения. Боюсь, что теперь с ним возникнет ещё больше проблем.

В воздухе повисла мрачная тишина. Оба они сидели и смотрели куда-то вдаль, сквозь мимо изредка проходящих людей, сквозь дома, деревья. Эта война обещала быть жестокой, ведь даже сейчас, спустя несколько месяцев кровавых боен, всем стал очевиден один страшный факт — деревня не успела отойти от Второй Войны Шиноби. Людей, которые могли бы сражаться, не хватало. А это значило, что, возможно, на поле боя будут отправлять и совсем юных ниндзя. Ведь не зря Учиха Обито стал генином, хоть и провалил теоретический тест.

Дети идут умирать наравне со взрослыми.

Так не должно быть.

Джирайя сжал кулаки со злости и нахмурился. Его жизнь была полна ужаса, и он никому бы не пожелал столкнуться с тем, через что ему приходилось идти все эти годы. Да, возможно, его родители живы, и он не может понять, что такое потерять самых главных людей в жизни.

Но зато он был единственным из тройки Саннинов, кто умел по-настоящему любить. Кто знал цену дружбы. Он был преданным и справедливым. Честным со всеми и даже с самим собой. И поэтому ему и было сложнее всех. Ему было больнее.

— Знаете, Джирайя-сенсей, у меня есть мечта.

Джирайя внимательно посмотрел на ученика, который глядел куда-то вдаль, в небо. Парень улыбался. Джирайя заметил, что выражение лица Намикадзе всё же поменялось. В нём что-то изменилось. Он стал увереннее говорить. Вокруг его глаз появились первые мелкие морщинки: то ли от недосыпа, то ли от недавнего пребывания под палящим солнцем. Его волосы казались более сухими и ломкими, но по-прежнему были такими же ярко-жёлтыми. Джирайя любил этот цвет — это был, по его мнению, цвет счастья, мира. Мира.

Минато улыбался. Искренне.

— Маленький домик, не большой. Деревянный. Из окошка виден тёплый свет. Там горит, может, свечка. Жена машет мне рукой. И ребятишки выбегают встречать меня. Двое или трое. Первый был бы сын. И все мы живём в мире. В гармонии. Вот оно счастье.

Джирайя невольно и сам улыбнулся, представив себе такую картину.

— Думаю, что всё так и будет, — одобрительно произнёс он ученику, похлопав того по плечу.

Намикадзе посмотрел на сенсея и усмехнулся.

— А ещё я хотел бы, чтобы вы стали крестником моим детям.

Джирайя слегка опешил, услышав такое предложение.

— Крестником? — удивлённо переспросил он, глядя на усмехнувшегося Минато.

— Почему вы так удивляетесь, Джирайя-сенсей? Надёжнее вас я никого не знаю.

— Но, — Джирайя хотел возразить, однако не стал, глядя в радостные глаза ученика. — Я буду очень рад.

— Это хорошо, — произнёс Минато, прислонившись к спинке скамьи и сложив пальцы в замок на затылке.

— Да, — улыбнулся Джирайя, вновь переведя взгляд в небо. — Только ты не боишься, что я их плохому научу?

Они рассмеялись. Впервые за долгое время.

Облака всё плыли куда-то вдаль. Неторопливо, медленно. А Джирайя тот вечер проговорил с Минато. Они говорили о жизни, о детстве. Минато похвастался тем, что встречается с самой Узумаки Кушиной. Он поделился тайной, как спас её от вражеских ниндзя, преследуя их по красным волосам и алой верёвочке, которая соизволила показаться им двоим как раз в тот день. Джирайя в свою очередь рассказал, как в юношестве поймал в реке Конохи огромную рыбу, как впервые встретил Орочимару, как бегал к Мито-саме за советами по завоеванию сердца её внучки. Он вспомнил свою первую выпитую рюмку саке, свою первую партию покера с друзьями. Он рассказывал обо всём лучшем, что происходило в его жизни. И с каждым воспоминанием ему становилось чуть-чуть легче на душе. Ведь ради таких моментов и стоит жить.

А облака плыли.

Надеюсь, Цунаде сейчас в безопасности. И, может, она тоже сейчас смотрит на эти облака и вспоминает о том, как хорошо было быть детьми: как мы бегали по полю, как играли в прятки, как валялись на траве, втроём, и смотрели на звёзды. Как давно это было. А облака всё плывут куда-то вдаль. Туда, где нет места войне. Где всё хорошо.