Объекты в зеркале (гет)

На улице ветер швырялся мусором и трепал деревья, то тут, то там вспыхивали молнии, но дождь никак не мог начаться, хотя наэлектризованный воздух отчётливо пах озоном. Когда тошнота прошла, мне жутко захотелось курить, так что я дошёл до телефонной будки, остановился под скрипящим на ветру фонарём и стал искать по карманам сигареты, которых почему-то не было там, куда я привык их класть. Проверяя один карман за другим и смутно припоминая, что утром выбрасывал пустую пачку, я нашёл кое-что другое: ключ-карту от номера в отеле, которую забыл вернуть.

Мысли, не предвещающие ничего хорошего, загудели как осы в разворошенном улье, и, первым делом запретив себе принимать какие-либо решения сгоряча, я сунул карту обратно в карман и очень медленно двинулся в сторону круглосуточного магазина неподалёку. Там я взял сигарет с запасом, вернулся к телефонной будке и закурил.

Можно было просто поехать туда, благо мозг услужливо подсовывал мне тысячи разных оправданий: карта не моя, она может быть нужна Моне. Вдруг Мона не знает, где я, и не может сама меня найти. Вдруг ей нужна помощь. Я снова достал карту, чтобы разглядеть её получше: кроме номера комнаты на ней мелким шрифтом было указано название отеля, и я сторговался с собой на то, что, прежде чем натворить глупостей, попробую сделать хотя бы что-то осмысленное. Затянувшись покрепче, чтобы спалить сигарету до фильтра, я выбросил окурок, зашёл в телефонную будку и вечность листал справочник в поисках нужного номера, а когда снял трубку, в стекло ударили первые крупные капли дождя.

Гудки один за одним уходили в пустоту и обрывались, но, когда я уже смирился с провальностью своей идеи, очередной гудок прервался щелчком, и мне ответил мужской голос. Я поздоровался и попросил соединить меня с номером, указанным на карте.

— Одну минуту…

Зашелестели страницы.

— Боюсь, в этом номере сейчас никто не проживает.

— Как давно?

— Как давно что? В последнее время там много кто останавливался.

В банкомате рядом с телефонной будкой пропадала связь, и его экран, то и дело вспыхивающий надписью «Не работает», крал всё моё внимание. Я отвернулся от него, привалившись спиной к стеклу и переложив трубку в другую руку.

— Недели полторы назад там жила женщина, может, вы могли бы…

…сказать, куда она уехала? Откуда ему знать? Я не смог сходу сформулировать вопрос, и мой собеседник охотно воспользовался возникшей в разговоре паузой:

— Послушайте, сэр, я не могу раскрывать вам никакую личную информацию о наших гостях.

— А если бы я сказал, что я из полиции?

— В этом случае, сэр, возможно всё, если вы приедете сюда с ордером.

Ну какой идиот.

Я вымок и замёрз, пока добрался домой. Гроза выливалась со всей силой, которую накапливала целый день, сверкало и гремело так, что в доме начались проблемы с электричеством, свет в лампах дрожал от нестабильного напряжения. Я думал, что отогреюсь в душе, и мне станет полегче, но усталость навалилась ещё сильнее, а навязчивые мысли стали ещё громче. Когда я перешагивал порог своей квартиры, и натянутая струна, на которой держалось моё напускное спокойствие, ослабевала, я оставался выпотрошенным, разбитым, опустошённым. Вся эта история очень дорого мне обходилась.

Опасаясь, что боль вернётся, я закинул в себя очередную таблетку, а потом ходил по квартире из угла в угол, торгуясь с совестью и здравым смыслом. Погасил почти весь свет, кроме лампы под кухонными шкафами, включил телевизор на минимальном звуке и лёг на диван в надежде уснуть под бормотание какого-нибудь старого сериала, но, разумеется, не то что не уснул, а даже успокоиться толком не мог.

Всю неделю Морган искал ко мне подход, пытаясь подковырнуть с каждой стороны, казавшейся ему слабой, пробуя на зуб каждую деликатную тему. Но только сегодня ему удалось резануть меня по больному, задав вопрос про мою дочь, ещё и в контексте разговора о Моне. Вряд ли Морган осознавал, насколько сильным будет этот удар, но знал, что он может меня подкосить, и я действительно едва не перешёл черту. Если бы я сорвался, можно было бы сделать выводы о моих отношениях с Моной, потому что при их отсутствии я не выдал бы иной реакции кроме недоумения.

Я поднялся и вышел покурить на пожарную лестницу, откуда открывался чудный вид на глухой двор, обнесённый забором, и кучу мусора в углу. В пятне света, вырванном у ночи фонарём, дождь переливался золотыми нитями. Капли не попадали по мне напрямую благодаря навесу от верхнего этажа, но обдавали водяной пылью, звонко ударяясь о металл лестницы и ограждения. Где-то взвыла сирена полицейской машины, и в ответ из переулка раздался собачий лай.

Я знал, что не смогу уснуть без алкоголя: из-за сегодняшнего разговора на поверхность сознания всплыла странная и страшная мысль: «У меня была дочь». Раскручивая её, я мог довести себя до сумасшествия, поэтому даже в моменты жесточайшей рефлексии старался держаться подальше от этого минного поля. Ещё я знал, что от алкоголя после таблеток мне будет непредсказуемо плохо — от рвоты и судорог до галлюцинаций, но моя зависимость всегда находила убедительные аргументы: сегодня я подумал, что, может, выиграю в лотерею бесконечно длинного списка побочных действий моих таблеток и, наконец, сдохну.

На третьем бокале скотча я залип в экран телевизора и задремал, и тогда ко мне постучали. Я добрёл до двери в каком-то полукоматозном состоянии, открыл её, и за ней оказалась Мона.

— Метро затопило, — сказала она. — Пришлось идти пешком.

С её потяжелевшего, насквозь промокшего плаща капало на пол, губы посинели от холода. Она попыталась стряхнуть с себя воду, отжала волосы, потом улыбнулась и развела руками, как бы извиняясь:

— Кажется, мне лучше пойти в душ.

Я отступил, пропуская её внутрь, на паркете за ней оставался мокрый след. Она зашла в ванную и закрыла за собой дверь, а я стоял как завороженный до тех пор, пока не услышал звук льющейся воды.

Тело не слушалось меня, руки и ноги были ватными, я будто никак не мог проснуться. Что-то нужно было сделать. Отнести ей полотенце? Но в ванной и так было чистое. Просто сидеть и ждать, пока она выйдет? Я допил свой скотч, взял второй бокал, налил скотча себе и ей, вернулся на диван, поставил бокалы на стол рядом, пощёлкал каналы, не ища ничего конкретного. За окном шумел дождь, в душе шумела вода, звуки сливались в один убаюкивающий белый шум, олицетворение помех на телеэкране. Спать хотелось до покалывания в затылке, и я лёг, по ходу придумывая, как пошутить на этот счёт, когда Мона, наконец, выйдет. Я был пьян, находился на кратковременном эйфорическом уровне, ради которого пьют те, кто в депрессии: хотя бы на время вынырнуть из тьмы, ощутив что-нибудь примитивно хорошее. И мне было примитивно хорошо в тот недолгий момент, когда я засыпал: тело было таким тяжелым, что словно впитывалось в диван, ничего не болело, ничего не нужно было никому объяснять, никем не нужно было притворяться, а ещё меня переполняло нежностью к женщине, которая — снова — нашла меня и пришла ко мне.

Я закрыл глаза, ожидая момента, когда шум воды оборвётся, и эта женщина зайдёт ко мне в комнату, заговорит со мной, прикоснётся ко мне. Ждал, будучи готовым ждать целую вечность, поймав такое же медитативное ощущение, которое иногда возникает в дороге, когда тебе хочется никогда в жизни никуда не приезжать. И тогда, засыпая, я подумал вдруг, что готов на что угодно, лишь бы она осталась. Что больше не хочу быть один, и если для этого придётся поджечь полицейский участок, чтобы все улики сгинули в огне, я сделаю это. Если придётся сказать, что я люблю её, — я это скажу. Только пусть она останется здесь навсегда, ляжет спать со мной и будет здесь, когда я проснусь. Я хотел её как хотят тишины. Как хотят света в окнах, возвращаясь домой.

Шум воды не стих, но я почувствовал сквозь дремоту, как от шагов прогибается паркет. Мона, кажется, спросила что-то, но я не расслышал и не ответил, и тогда она забралась на диван с ногами и встала на колени надо мной. На ней была футболка — не знаю, моя или нет, и если моя, то откуда она у неё. Я вообще мало что понимал.

— Прости, что разбудила.

Я покачал головой. Это должно было значить «ничего страшного».

Она наклонилась ко мне и поцеловала меня, чуть прикусив губу. Её рука опустилась туда, где ей давно следовало быть.

— Мне пришлось прийти, потому что я вдруг поняла, что не смогу уснуть, если не отсосу тебе.

Я кивнул и попытался улыбнуться. Это должно было значить «как здорово, что я могу тебе с этим помочь».

Я чувствовал, что она смотрит на меня, и слышал, как она смеётся. Вода лилась так громко — почему она её не выключила? Или это шуршала ткань? Или это было её дыхание? Я был пиздец как пьян и мне было пиздец как хорошо от того, что она со мной делала. Она дала мне кончить и осталась у меня в ногах, и я потянулся к ней, чтобы запустить пальцы в её волосы. Это должно было значить «я люблю тебя, пожалуйста, останься».

Когда я открыл глаза, было утро, в комнате было светло, вода больше не шумела — ни за окном, ни через стену, телевизор показывал цветные полосы настроечной таблицы, а бокалы с алкоголем так и стояли нетронутыми, лёд в них растаял, подняв уровень жидкости до краёв. Я осторожно перевернулся на бок, разминая затёкшую шею, взгляд упал на пол, где ночью были мокрые следы: они полностью высохли или никогда не существовали.

Мне не нужно было вставать, чтобы смотреть на совершенно сухую душевую кабину, полотенца на своих местах и прочие неопровержимые доказательства отсутствия в моей квартире кого-либо кроме меня.

Моны никогда не было здесь, но я готов был поклясться, что всё ещё чувствую запах её мокрых волос.

С того момента она снилась мне постоянно. Основные допросы закончились, ОВР перешли к бумажной работе, мы сидели над протоколами допросов, проверяя, вычитывая, исправляя написанное. Где-то я был не согласен с формулировками, где-то приходилось возвращаться к аудиозаписям разговоров, чтобы прояснить спорные моменты. Эти встречи уже не были такими нервными, но я всё равно сильно уставал. Возвращался домой, пил, ложился спать, давая глубине себя утащить, и Мона приходила ко мне, это ощущалось физически. Она ходила по комнате, и звук её шагов эхом возвращался от стен. Она сидела на мне и держала меня за шею. Она лежала у меня за спиной и дышала мне между лопаток. И я просыпался по сто раз за ночь, измученный, обнаруживая, что спал в неудобной позе, и скомканное одеяло путалось у меня в ногах, давило на шею, или я сам был на краю, рискуя свалиться на пол.

Несколько раз мне снился один и тот же мутный сюжет: будто бы я уже не работаю в полиции, а занимаюсь частным сыском. Мона периодически приходит ко мне в офис по вечерам, мы ездим домой ко мне или к ней, едим пиццу, смотрим дурацкие полуночные ток-шоу или сериалы, не заслужившие места в прайм-тайме, занимаемся сексом и ни слова не говорим о прошлом или будущем. Просыпаясь после этих снов, я каждый раз лежал и думал о том, что только так, наверное, у нас могло бы что-то получиться: если бы мы жили как будто в вырванном из большой истории моменте. Если бы мы не задавали друг другу вопросов, не строили планов, не пытались что-то изменить, куда-то продвинуться, в чём-то признаться.

Обрывки наваждений тянулись за мной шлейфом, когда я в утренних сумерках выходил из дома: я слышал голос Моны среди помех, пытаясь поймать радиостанцию, пока грелся двигатель авто, я видел её лицо на рекламных щитах, а люди на пешеходном переходе выглядели так, будто каждый из них был готов передать мне конверт с очередной запиской. Но чем светлее становилось, тем проще было бороться: при свете дня подобные игры разума не имеют никакой власти, контуры их размываются от малейшего прикосновения мысли, остатки тлеют и меркнут на фоне воспоминаний о реально случившемся. Я думал о Мишель. Об обстоятельствах и последствиях смерти Винтерсон. О странной встрече в отеле, пустых разговорах. К тому моменту, как я останавливался закурить у знакомой телефонной будки, вокруг уже было совсем светло, а в голове — прохладно и пусто. И было трудно поверить, что в ближайшую ночь все вновь вернётся к точке отсчёта.

В моём сне она в чёрном платье и с тёмно-красной помадой на губах, в классическом, хрестоматийном образе любовницы: моё подсознание словно пытается пристыдить меня, показывая настолько банальное изображение. Она берёт меня за ремень, тянет к себе и спрашивает шёпотом:

— Можешь сделать мне больно?

Она даже красивее, чем есть, красивее, чем я её помню. Я чуть отступаю, чтобы, как на обыске, прохлопать руками по её телу в поисках спрятанного пистолета, ножа, чего угодно, но у неё ничего нет. Тогда я опускаю взгляд на её туфли, которые она тут же снимает и, спустившись с каблуков, становится ещё ниже ростом. А потом показывает мне раскрытые ладони в знак того, что не затевает никакого обмана.

Хочешь, чтобы было больно?

«Я до сих пор люблю свою жену».

«Я злюсь на тебя, потому что ты выжила, а она умерла».

«Во всём, что случилось, виновата ты одна».

Или ты не это имела в виду?

Она не казалась такой хрупкой, когда я спал с ней. Запястья не были такими тонкими, ключицы не выглядели так, будто их можно сломать большим пальцем, шея вряд ли поместилась бы в обхват одной ладони. Ещё я думаю о том, что моя рубашка вся будет в её помаде, и я никак не смогу это объяснить.

— Придумай стоп-слово, дорогая.