Следы на ветру (джен)

— Я никогда его не любила, — говорит Арибет, раздраженно дëрнув плечом, и надменно вздергивает острый подбородок. Её холодный взгляд скользит по заснеженной линии горизонта, цепляется за голые, сухие ветви обледенелых кустарников и вспарывающие брюшину чёрных небес скалы; за их небольшой лагерь, в котором они по естественному стечению обстоятельств остались в одиночестве и ягоду велокса в собственных пальцах.

Её холодный взгляд не задерживается на лице Иссанд ни на мгновение.

Занятно.

Впервые она услышала об Арибет де Тильмаранд еще в юности, в бытность свою леди Иссандрией Ассенгрэн, дочкой знаменитого чародея из Серебряных Пределов. Тогда отец еще не додумался сослать её в Хиллтоп, а молва о Свете Невервинтера уже гремела по всему Побережью Мечей, расползаясь от торговцев до кабатчиков, от шлюх до дворян; стремительно облетая предместья и отдалённые деревни Сильвермуна. Говаривали, будто Арибет де Тильмаранд невероятно красива; будто великолепие её стана сравнимо лишь с её же добротой и силой веры. Говаривали, будто сами боги благословили её вершить судьбы мира сего. Говаривали, что она — идеальна.

Это раздражало.

Слухи о сиятельности невервинтерской паладинши быстро набили оскомину. Слухи о красоте — вызывали сопротивление. Иссанд не вскрывала подноготную своих чувств, не знала — или не хотела знать, — была ли ее неприязнь завистью или самым обыкновенным желанием идти против толпы, но она никогда не верила в святой, неопалимый образ этой женщины, никогда не мечтала её встретить и откровенно насмехалась над теми, кто этого желал.

…потому, когда Арибет де Тильмаранд пала, напоив свой город кровью, первой эмоцией Иссанд было постыдное злорадное облегчение; застарелый внутренний триумф равзязался внутри, подпитываемый каждым словом о жестокости. О предательстве. О монстре, движимом злобой, движимом местью…

…за любовь.

—…я не любила его, поэтому я здесь, — продолжает Арибет, встряхнув спутанными медными волосами. — Вот и вся правда.

Она похожа на зимнее солнце.

Былая слава, былая красота — сама жизнь — облетели с неё, будто позолота; тело превратилось в разрушенный, оскверненный храм; уста — в отравленный источник.

Идеалов не существует, в который раз напоминает себе Иссанд и молчит, наблюдая за тем, как эта живая-неживая женщина из легенд, по странной иронии куда более живая в посмертии, нежели при жизни, упрямо поджимает обветренные губы. Как подрагивают её тонкие, мозолистые пальцы, которые она то и дело сплетает в замок, тщетно пытаясь то ли спрятать, то ли отогреть. Иссанд видит, как она избегает его имени и отводит взгляд — нарочито упрямый; слишком, слишком холодный, — и не испытывает к ней ни капли былой злобы.

Лишь сочувствие — и вязкую, пугающую сопричастность, сочащуюся прямо из сердца: в конце концов она сама проделывала подобное не раз.

Не раз низводила ценное, облекая в ложь то, что болит.

Как же всё-таки иронично, что теперь им приходится выживать вместе; что они встретились здесь — в Кании — ледяном аду, в который низвергаются все…

— Неискренние, — говорит Иссанд одними губами и усмехается, вдруг осознав всю простоту и жестокость сбывшегося откровения. — Ты здесь, потому что ты — неискренняя. Даже сейчас. И твоë истинное имя тебе очень идёт. Будешь спорить?

Живое воплощение неискренности, Ваардалия Двоедушная отстраняется и скрещивает руки под грудью: смотрит зло, будто затравленная, уставшая волчица; сжимает в ладони ягоду велокса.

Но молчит.

Всё-таки молчит.