Следы на ветру (джен)

Я вижу тебя. Вижу тебя постоянно, и нет конца и края тому, что я чувствую.

Ты светлый и теплый. Переполненный верой и радостью. Нотками смеха, переливающимися солнечными лучами на дне кристально-чистого безропотного сознания. Живой. Любящий. Настоящий.

Мой.

Избранный Богом моим и сердцем моим единогласно и безапелляционно, окончательно и бесповоротно. Безудержно, уверенно и по-настоящему.

Искренне настолько, насколько я смогла бы выбрать.

И пусть выбор мой не понят почти никем, мне плевать — я знаю, кто ты.

Я вижу тебя.

Ты сильный. Не имеет значения то, что люди считают тебя слишком мягким. Я вижу тебя изнутри. Я вижу твою силу, и сила эта не в глухом ударе топора, раскалывающем черепа надвое, но в слове, которым ты можешь исцелять самые болезненные раны. Те раны, что не сумеют залечить ни жрецы, ни святые отцы, ни кто либо еще.

Только ты.

Один лишь ты...

...исцелил меня, омыл словом своим, теплом, звонкой песнью радости и чистоты своей. Тем, чем сердце твое наполнено.

Собой. Светом. Любовью, что мерой немереной отсыпал, вложил в тебя наш усталый, покалеченный Бог.

Покоем стал. Свободой и радостью. Закатами и восходами, солнцем и звездами.

После стольких лет боли и мести бездумной,

стал домом моим.

И вмиг отнял все.

И я думаю, знаешь, на самом деле думаю, что есть вещи, которые мы могли бы исправить. Могли бы изменить, если бы были более осмотрительны, не гнались за собственной спесью и болью, жаждой сокровищ и знаний, а просто присмотрелись к тем, кто рядом, живёт, дышит и чувствует, варится в собственном соку и опыте, которыми не с кем поделиться.

Сражается бок о бок со мной и тобою, в конце концов. Снова и снова, и каждый раз как в последний. Да...

И тогда не было бы спятившей магички, готовой прислуживать Тени, лишь бы не идти с чертовым эльфом. Не было бы друидки, ушедшей искать истину окольными путями, лишь бы не терпеть надругательства над сердцем. Не было бы предательства рейнджера, самовлюбленного, глупого, но хотя бы живого. Не было бы смерти, возможно. Ни паладиньей, ни гномьей. А быть может, мы бы и Шандру спасли. Если бы просто прислушались и в нужный момент были рядом. Понимаешь? Понимаешь меня?

Ай, ничего ты не понимаешь. Ты ведь лежишь вместе с ними здесь, оставив меня на попеченье... Чьё? Я ведь разучились жить для самой себя. Самой смешно, но говорю как есть.

Так что, малой кровью не вышло, друг.

Ничего у нас не вышло.

— Послушайте, братья! Мы пришли с миром и не хотеть причинять вреда! Дикин обещает вам это лично!

В ответ на вдохновенные бардовы возгласы где-то рядом просвистела стрела.

Дикин злобно затряс маленьким кулачком.

— И вот это — мои сородичи?! — огорченно проорал он, вскидываясь. — Эти во... вонючки? Вы позорить наша раса!

И вновь ответом послужил лишь ор и приглушенный топот дюжины маленьких ног.

— Это бесполезно, Дикин. Давай заканчивать.

— Окей, Босс!

Эти слова кольнули его в сердце, но он не подал виду — Босс всегда лучше знать.

Завязался бой. Неравный бой. Дикин знал это с самого начала. Из бардовой лютни раздалось раздосадованное "трынь".

"И чем они думают, тупицы? Босс может победить даже великан и дракон! А уж кучка маленький кобольд — дело пары минут!" — подумал он.

А через несколько минут все действительно было кончено.

Встряхнув головой, Дикин достал из заплечного мешка смятый пергамент и магическое перо.

"Тридцать седьмая попытка поговорить — снова неудача! Тридцать седьмая! — шустро накарябал он, смешно поморщив морду. — Иногда, моя почти готов бросить эту затея, раздери ее болотная жаба! Но Дикин так просто не сдается, нет! Дикин знает, что вонючкам просто нужно немного... веры? Да, веры! Такой, какой Босс поверила в Дикина.

И еще мозгов."

Из соседней пещеры послышался топот. Дикин набрал побольше воздуха в легкие, а затем, когда в проеме появился очередной кобольд, вдохновенно изрек:

— Друзья мои! Мы пришли с миром...

Она входит в его комнату без стука. Тихо притворяет дверь, мягко касаясь тяжелой окованной ручки. Молчит, нервно теребя край рубахи.

Нишка сама не знает, зачем пришла — нужные слова никак не просились на ум, но ноги сами принесли ее сюда, когда разум, уставший от многочасовых метаний, сдался, уступив место рефлексам.

Впрочем, иначе и быть не могло — такая у нее натура.

Когда они вернулись из Западной Гавани, все пошло наперекосяк.

Нишка знала, что так будет. Ощутила еще на треклятых болотах, пропитанных вонью и смертью, когда иллефарнский портал привел их не туда.

Они стояли среди разрушенной деревни, слушая очередную заумь гитзерай, и она видела, как мелко подрагивают пальцы Айдана Фарлонга. Помнила, как сейчас, его бледное лицо, напряженные желваки и взгляд.

Тогда никто из них не знал, как стоило себя вести.

Айдан мало говорил о Западной Гавани, но каждый раз, когда он это делал, его хотелось слушать, и вместе с тем — что-то внутри нее неприятно сжималось. Ей ведь, по-хорошему, особо не с чем было сравнивать — Нишка никогда не знала, что такое дом — но глупое чувство чего-то безвозвратно упущенного никак не хотело улетучиваться, только засыпало на время.

До следующего их разговора.

Истории Айдана Фарлонга о доме были теплыми: в них действительно хотелось верить. Только вот дома больше не было: все осталось там — на останках умирающей земли, среди пепелища и трупов, вместе с прошлым и будущим, которое никогда не наступит.

А она теперь стоит здесь — в покоях Рыцаря-Капитана, силясь найти в себе нужные слова.

Нишка украдкой оглядывается по сторонам, щурится, по привычке пытаясь найти укрытие и кусает губы от бессмысленной злости на себя — ей так хочется сказать хоть что-то, хоть одну глупую, но такую обнадеживающую фразу, но она не умеет говорить правильных слов. Не умеет, дьявол ее побери. Впрочем, к черту слова.

К черту все.

Айдан сидит на кровати, опершись на сцепленные в замок пальцы и смотрит сквозь, куда-то вглубь, в такую тьму, куда она никогда не сможет заглянуть. Джерро наверняка сказал бы, что тьму не стоит измерять по себе, но ей сейчас не до всех этих тонкостей — Нишка просто чувствует себя так.

Руки предательски дрожат, и она пытается унять эту дрожь, унять бушующие мысли и страх, хотя ей кажется, что ей вовсе не страшно. Нишка делает шаг, делает два, три. Смотрит на него, измученного, напряженного, натянутого, словно струна, и сердце непроизвольно сжимается.

Непривычная боль, не своя.

Она словно со стороны наблюдает за тем, как подходит ближе, как касается его волос, сухих и жестких от путающейся в них магии, проводит по ним ладонью. Ее сознание следует за действиями тела, и где-то внутри себя она в ужасе от того, что пришла сюда, что дотронулась до него, что вторглась в его страдание и его... жизнь? Нишка касается его волос, снова и снова, гладит виски, робко дотрагиваясь мозолистыми пальцами щек и скул, до тех самых пор, пока он не притягивает ее к себе, не обнимает широкими ладонями, прижимаясь лбом к ее животу.

Время замедляется, застывая в моменте. Запечатлевается в смеси страха и близости, помноженном на решение.

Нишка замирает на миг и медленно-медленно выдыхает, когда слышит тихое «Спасибо», сказанное, кажется, одними губами. Старается не думать и не бояться, лишь малодушно надеется на то, что боль утихает, представляя, как кончики ее пальцев, движение за движением, вбирают в себя все дурное.

Да, Нишка не умеет говорить правильных слов. Исцеление словом — совсем не ее конек.

Зато она умеет быть рядом тогда, когда это нужно.

— У меня есть план, — говорит Пожиратель, и голос его, словно иссохшийся пергамент, осыпается в хрип с каждым произнесенным слогом. — Акачи не даст уничтожить себя просто так — я знаю это, и ты знаешь, Келемвор. Но можно... отсрочить его возвращение. Спрятать его. Можно...

Гулкий, надсадный кашель вырывается из его груди, и Дамьен вдавливает запястье в солнечное сплетение, силясь побороть приступ. Шрам снова кровоточит, но он не замечает. В последнее время он вообще мало что замечает — вспышки сознательности слишком недолговечны.

Дамьен утирает алый рот тыльной стороной ладони и договаривает:

— Я хочу, чтобы ты открыл портал в Дикое Пространство.

Келемвор молчит. Безукоризненное лицо серебряной маски скрывает эмоции бога Смерти. Он знал, что однажды настанет час, когда новый Пожиратель Духов предстанет пред вратами Города Правосудия, и эту проблему — досадную оплошность его предшественника — придется решать. Теперь безумный, изможденный живой мертвец, жалкая оболочка, поглотившая душу Миркула, призывает его к ответу. Призывает к ответственности, что повлечет за собой еще больше последствий.

Больше, чем кто-либо может себе представить.

— Это не сработает, — наконец отвечает Келемвор, и голос его настолько же холоден и бесцветен, как пространство окружающего их плана Фугу. — Однажды Пожиратель уже был спрятан. Заперт в древнем Кургане под надзором Бога-Медведя, и тебе доподлинно известно, чем это кончилось.

— Тебе доподлинно известно, чем это кончится, если ты не поможешь мне, — шипит Пожиратель и неестественно выгибается, срываясь на заутробный рык. — Я бы мог поглотить тебя, прямо здесь и сейчас, червь, ибо ты — суть ничто, просто грязь из-под ногтей, трус, перехвативший власть, цепляющийся за место, словно утопающий. Помоги ему, и когда я вернусь, ты познаешь истинную агонию, почувствуешь вкус собственной крови и будешь молить о том, чтобы оказаться в Стене, ибо я...

Дамьен отшатывается и с силой бьет себя в живот. Остатки угасающего рассудка поддаются с трудом.

— Сделай это, Келемвор, — произносит он сбивчивым, настойчивым шепотом. — В твоих силах отсрочить это. Открой этот чертов портал как можно дальше и надейся, что больше не свидимся.

Келемвор медлит, замирая на долю секунды — целую долю секунды заставляя ждать — но в конце концов кивает и делает пасс.

Портал распахивается — огромный, нестерпимой тьмой оплавляющийся, словно восковая свеча — мягкая и податливая — переливаясь сиянием далеких звезд и силой, преобразующей само пространство.

Дамьен делает глубокий вдох и улыбается краешком рта, чувствуя, как кровь — густая и темная — стекает по подбородку вперемешку со слюной, а осознающий намерение Голод мечется внутри, выкручивает суставы и мышцы, капля за каплей выедает самую его суть, надеясь снова перехватить контроль — так же, как тогда, в тот самый день, когда Дамьен сдался и поглотил всех тех, что вели его сквозь жизнь и смерть, но оказались бессильны пред зияющей пустотой Акачи.

Теперь — он делает это за каждого из них.

Бесконечность, разверзшаяся пред ним, зовет холодом и тьмой межзвездного пространства, зовет мерным свечением пояса Селун, истово шепчет о безбрежном покое и снах без сновидений...

... он закрывает глаза и делает шаг.

Когда на его шее зацветает первый бубон — багрово-белесый от плещущегося внутри гноя, — лорд Нашер сглатывает вязкий, тугой ком всепоглощающего ужаса. Его милости Алагондару, прославленному искателю приключений и властителю Невервинтера, не пристало кричать, точно напуганная девица, но именно это ему хочется сделать больше всего.

Просто потому, что он знает — лекарства нет: последняя надежда на исцеление канула в лету на замызганных, затянутых черным дымом улицах, переполненных сваленными в кучи трупами да одичавшими бездомными — гражданами Невервинтера.

Его гражданами.

Прижав к губам надушенный шелковый платок, лорд Алагондар выходит на резной балкон замка Невер.

Жемчужина Севера! Город Мастеров! Оскверненный, изувеченный, выпотрошенный беспомощностью, напитавшийся трупными ядами до самых корней дерев.

Его Невервинтер — в огне.

В агонии изувеченных, почерневших тел и кровавой ярости живых, облепивших врата его замка, словно мухи.

Раззявивших беззубые рты в ожидании ответа.

Нашер! Нашер! Нашер!

Лорд Алагондар промакивает испарину платком. Нет больше его Невервинтера! Выгорели кварталы и улицы, некогда усеянные алыми розами! Пали мастера, созидавшие из камня и мрамора храмы и статуи! Осталось лишь кладбище — бескрайнее и седое от взмывающего ввысь пепла; огромный могильник, из которого никому не суждено выбраться.

Он глубоко вдыхает, слыша, как стучат его зубы. Колени дрожат, пока Нашер перемахивает через белоснежный парапет, вцепляяясь в него до побледневших костяшек.

"Славься, Невервинтер! — думает он напоследок и улыбается. — Славься, моя жемчужина!"

А затем оглядывает свой город в последний раз и падает вниз.

Война закончилась.

Обманчиво тихо трепещут стяги. По грязным, разрушенным улицам бродят исхудавшие псы, потерявшие хозяев, да нищие, неизменно выпрашивающие подаяние. Солдаты, которым не повезло попасть в наряд, гоняют мародеров, а измученные чумой горожане скандируют победу, то и дело недоверчиво озираясь по сторонам — больше по инерции, от непривычки, нежели из страха очередной атаки.

Город выдыхает. Шарвин видит.

Завтра эти люди начнут приводить город в порядок. Завтра будут хоронить своих мертвецов и вешать предателей. Завтра все будет абсолютно иначе.

Но сегодня Невервинтер чествует героев.

С церемонии в замке Невер Шарвин ушла быстро. Быстрее, чем стоило бы, сообразно этикету. Быстрее, чем стоило бы по отношению к другу. На то было много причин. Торимас не обидится — Шарвин знает, потому не жалеет. По крайней мере, пока.

"Наемные клинки" встречают ее радушно. Здесь ей бесплатно наливают эль, восторженно заглядывают в глаза и слушают ее истории.

Здесь ее узнают.

Шарвин ослепительно улыбается, когда очередной солдатик, до сих пор перемазанный въевшейся в кожу сажей, подходит к ее столу и уважительно кивает. Заливисто смеется, когда он, набравшись смелости, шутит и просит разрешения поцеловать ее руку — на память, конечно же. В знак почтения.

Все они радуются победе.

От солдатика разит прокисшим потом, металлом и гарью. Так, пожалуй, пахнет сама война. Шарвин ни мгновения не сомневается, лишь протягивает руку вперед — момент слишком поэтичен, чтобы не позволить ему свершиться.

— Без вас мы бы не справились, миледи, — шепчет мужчина, касаясь пересохшими губами ее увитых кольцами пальцев.

О, вы бы справились, думает Шарвин. Еще как. Но отвечает только:

— Вы слишком любезны.

Правда в том, что это совсем не ее история — Шарвин знает наверняка, ведь барду не пристало обманываться, он должен видеть и чувствовать ясно, пропускать через себя истинное, умело отделяя зерна от плëвел. И все же, она не может отказать себе в возможности урвать хотя бы кусочек всеобщего восхищения. В конце концов, она это заслужила.

Заслужила почтение.

Заслужила славу.

Заслужила любовь.

Уголок губ невольно вздрагивает — незаметный, подавленный мгновением жест. Шарвин знает, что через пару лет о ней все забудут. Однажды чужие уста исторгнут ее имя правильно в последний раз, а после останется лишь искажение — и память о Торимасе из Невервинтера, спасшем город от чумы.

О герое, любовь и зависть к которому ей не удается приглушить ничем.

Шарвин прихлебывает из полупустой пинты и усмехается сама себе. Нутро вылизывает обида. Омерзительно! Этот город прошел сквозь войну и смерть, на твоих глазах рассыпаясь на камни и пепел; этот человек, никогда тебя не любивший, шел с тобой рука об руку, прикрывая от стрел и ударов меча — а ты думаешь лишь о славе, которая тебе не досталась, вскрываешь ревность, будто воспаленный гнойник и жалеешь о том, что все закончилось — ведь теперь тебе нужно искать для себя новый смысл.

Новую историю и человека, для которых ты никогда не будешь первой.

Шарвин касается горла, чувствуя, как внутри разрастается очередной ком разочарования, и нащупывает кулон — небольшой серебряный цветок анагаллиса, отвратительно учтиво подаренный Торимасом в день рождения. Серебряные лепестки болезненно впиваются в ладонь, когда она сжимает руку — больнее режут лишь воспоминания о былом.

Обо всем, что они прошли вместе.

О том, какой ценой далась им эта победа.

И о том, что она когда-то считала правильным.

Шарвин вскакивает с места, по привычке бросая несколько серебряных на стол.

Она обязательно все изменит. Выкорчует из головы все эти черствые мысли. Станет другой. Чуть попозже. Обязательно.

Но сейчас ей почему-то очень хочется плакать.

— Я никогда его не любила, — говорит Арибет, раздраженно дëрнув плечом, и надменно вздергивает острый подбородок. Её холодный взгляд скользит по заснеженной линии горизонта, цепляется за голые, сухие ветви обледенелых кустарников и вспарывающие брюшину чёрных небес скалы; за их небольшой лагерь, в котором они по естественному стечению обстоятельств остались в одиночестве и ягоду велокса в собственных пальцах.

Её холодный взгляд не задерживается на лице Иссанд ни на мгновение.

Занятно.

Впервые она услышала об Арибет де Тильмаранд еще в юности, в бытность свою леди Иссандрией Ассенгрэн, дочкой знаменитого чародея из Серебряных Пределов. Тогда отец еще не додумался сослать её в Хиллтоп, а молва о Свете Невервинтера уже гремела по всему Побережью Мечей, расползаясь от торговцев до кабатчиков, от шлюх до дворян; стремительно облетая предместья и отдалённые деревни Сильвермуна. Говаривали, будто Арибет де Тильмаранд невероятно красива; будто великолепие её стана сравнимо лишь с её же добротой и силой веры. Говаривали, будто сами боги благословили её вершить судьбы мира сего. Говаривали, что она — идеальна.

Это раздражало.

Слухи о сиятельности невервинтерской паладинши быстро набили оскомину. Слухи о красоте — вызывали сопротивление. Иссанд не вскрывала подноготную своих чувств, не знала — или не хотела знать, — была ли ее неприязнь завистью или самым обыкновенным желанием идти против толпы, но она никогда не верила в святой, неопалимый образ этой женщины, никогда не мечтала её встретить и откровенно насмехалась над теми, кто этого желал.

…потому, когда Арибет де Тильмаранд пала, напоив свой город кровью, первой эмоцией Иссанд было постыдное злорадное облегчение; застарелый внутренний триумф равзязался внутри, подпитываемый каждым словом о жестокости. О предательстве. О монстре, движимом злобой, движимом местью…

…за любовь.

—…я не любила его, поэтому я здесь, — продолжает Арибет, встряхнув спутанными медными волосами. — Вот и вся правда.

Она похожа на зимнее солнце.

Былая слава, былая красота — сама жизнь — облетели с неё, будто позолота; тело превратилось в разрушенный, оскверненный храм; уста — в отравленный источник.

Идеалов не существует, в который раз напоминает себе Иссанд и молчит, наблюдая за тем, как эта живая-неживая женщина из легенд, по странной иронии куда более живая в посмертии, нежели при жизни, упрямо поджимает обветренные губы. Как подрагивают её тонкие, мозолистые пальцы, которые она то и дело сплетает в замок, тщетно пытаясь то ли спрятать, то ли отогреть. Иссанд видит, как она избегает его имени и отводит взгляд — нарочито упрямый; слишком, слишком холодный, — и не испытывает к ней ни капли былой злобы.

Лишь сочувствие — и вязкую, пугающую сопричастность, сочащуюся прямо из сердца: в конце концов она сама проделывала подобное не раз.

Не раз низводила ценное, облекая в ложь то, что болит.

Как же всё-таки иронично, что теперь им приходится выживать вместе; что они встретились здесь — в Кании — ледяном аду, в который низвергаются все…

— Неискренние, — говорит Иссанд одними губами и усмехается, вдруг осознав всю простоту и жестокость сбывшегося откровения. — Ты здесь, потому что ты — неискренняя. Даже сейчас. И твоë истинное имя тебе очень идёт. Будешь спорить?

Живое воплощение неискренности, Ваардалия Двоедушная отстраняется и скрещивает руки под грудью: смотрит зло, будто затравленная, уставшая волчица; сжимает в ладони ягоду велокса.

Но молчит.

Всё-таки молчит.

В нëм что-то размывалось каждый раз, когда он оставался с ней, когда касался губами губ, родинок, отметин — всех её червоточин, высекая пальцами звуки и искры, мурашки и огонь.

Он вымарывался день ото дня, столько, сколько она его видела, выцветал, становясь всё сильнее похожим на этот город — уставший, раскуроченный, тонущий в хриплом, вспарывающем сердцевину многоголосье.

Он и сам как-будто тонул — и тонула его нерешительность. В её руках он был чëрным как сажа, как те хмурые болотные леса, из которых вышел.

Он был её топью. Ласковой, смыкающейся тьмой, принимающей любую, самую сладкую, самую хищную форму — только для неё. Только для неё одной. И она никак не могла понять — что же с ним делается? Что меняется в нëм настолько сильно, здесь, в её постели, почему он разрешает? Почему позволяет? Почему следует безропотно — будто, глупый прикормленный волк?

Но каждый раз молчала — так бывает, думала она, когда ты чьё-то мимолетное увлечение. Хрупкое, алкаемое тельце.

Ах, как все удачно совпало.

Лови обожание, лови его, держи в своей горсти цепко, пока можешь. Потому что однажды оно все равно сгорит — закончится в пламени войн, в потоке утекающего времени, распадется, будто перегной. Будто одна из душ в стене неверующих.

Перестанет.

Успевай, думала она, успевай жить. Вбирай и забирай. Время размоет и тебя. Ничего не оставит. Ты, быть может, и до лета не доживешь, так есть ли смысл противиться?

Есть ли вообще хоть какой-то смысл?

Она мазнула губами его острую скулу, вцепилась в бледные плечи. Мальчишка-оборотень из топей — не её, — мимолетный, будто высверк весенней грозы, был с ней безропотно податлив.

Так же, как и всегда.

И ей было бесконечно жарко, бесконечно тепло и ласково.

Бесконечно правильно здесь и сейчас.

Наверное, когда всё закончится, она даже будет скучать.

Леди Арибет де Тильмаранд никогда не мечтала о любви.

В бытность свою Бет из Тандертри — самой обычной сельской девчонкой из небольшой деревушки, что на окраине леса Невервинтер — она жаждала приключений. Отец часто рассказывал ей о Серебряных Пределах и море Упавших звезд, о Хребте Мира и Калимшане. О путешествиях — разных. Длинных и коротких, веселых и грустных, приключившихся с ним или его товарищами. Странствиях опасных, но неизменно прекрасных, и тогда Бет ничего не хотелось сильнее, чем быть, как отец, улыбавшийся ей так, что в расходящихся у глаз морщинках ей чудились переплетения исхоженных им путей. Так и прошло ее детство — окутанное яркими, обжигающими сердце мечтами о неизведанном и запахами трав, солнца и специй из отцовских историй, которые она чуяла, будто наяву.

Когда Тандертри вырезали орки, она запретила себе мечтать. Бойся своих желаний, говорили мудрецы из маминых книжек, они имеют свойство сбываться. И они сбылись. Приключения, грезы ее детства, наконец случились с ней — и отняли все самое ценное, оставив ей лишь обожженые, раскуроченные трупы отца и матери. Они еще долго приходили к ней во снах — выпачканные грязью и засохшей кровью, с изъеденными опарышами губами и глазницами. Звали ее за собой, но Бет не шла.

Было слишком рано — она еще не сделала то, что должно.

Ее сердце, поглощенное едкой, разъедающей разум и подреберье местью, день ото дня качало кровь лишь для того, чтобы убивать. Выслеживать. Вырезать орков — одного за другим, пока эти проклятые твари не закончатся, захлебнувшись собственной желчью.

Казалось, от Бет из Тандертри не осталось ничего.

Ничего хорошего, ничего правильного, ничего чистого.

Все то, чему отец учил ее — Бет, теперь уже без рода и племени, — желая дать подспорье в будущих странствиях и созидании сердца, она пустила на разрушение.

Он бы обязательно отчитал ее, если бы был жив.

Обязательно.

Вот только он умер, а ее злость была куда сильнее, чем память.

Долгие пять лет она была убийцей. Рыскающим по лесам мстителем, жаждущим черной орочьей крови. Охотником, давным-давно утратившим сочувствие и чуткость к собственному сердцу. Навязчивые мысли о мести гнали ее вперед, вытачивая из нее идеальное орудие — и капля по капле вымарывая человечность. Тогда ей ничего не хотелось сильнее, чем уничтожить тех, кто разрушил ее жизнь.

Уничтожить их — и умереть.

Той заснеженной ночью все пошло не по плану. Заплутав в горах, стесав пальцы до ледяных кровавых корок, замерзая, она ничего не желала сильнее быстрой смерти, вот только в ее жизни ничто никогда не шло так, как ей хотелось.

Она очнулась в храме Ильматера Сломленного. Снующие туда-сюда жрецы рассказали, что нашли ее на пороге храма — без оружия, в беспамятстве, совершенно одну. Эти слова отозвались в ней злобой и горечью. Она потеряла отцовский лук. Она так и не закончила начатое. Она не хотела, чтобы ее спасали и не выбирала жить дальше эту чертову жизнь, но до сих пор продолжала дышать.

Очередное ее желание — не сбылось.

Ильматари говорили, что боги сберегли ее для чего-то важного, привели в нужное место с определенной целью. Бет только хмурилась и не говорила ни слова — уж кому-кому, а богам всегда было на нее плевать.

А потом к ней начали возвращаться воспоминания.

Однорукий мужчина. Буран. Лютый холод, вытесняемый ласковым теплом. Ненависть, затопленная светом — ярким, чистым, заставляющим слезы, давным давно высохшие, течь бесконтрольно, безостановочно. Так, как в детстве. Слова о том, что она должна выстроить себя заново. Должна умереть для себя, для своей мести, для своей выжигающей душу ярости, для саморазрушения. Должна, должна, должна…

Бет до сих пор была жива.

Ильматари сказали, что это был Тир Искалеченный. Справедливый Бог. Великий судья. Что-то внутри Бет отчаянно не хотело с этим соглашаться. С чего бы богу, в которого она никогда не верила, о ней беспокоиться? С чего бы вообще кому бы то ни было о ней беспокоиться? Все, кто когда-либо делал это — давно мертвы.

Бет сопротивлялась наставлениям жрецов. Не хотела верить их словам. Не хотела слушать всю эту чушь про добродетель. Не хотела оставаться среди них надолго.

Не хотела признавать, что это был Тир, но в глубине души всегда об этом знала.

И в конце концов дала ему шанс.

Она взяла себе имя Арибет. Вобравшее в себя всю ее тьму, все ее прошлое и весь ее новообретенный свет, оно казалось ей правильным. Арибет думала, что наконец себя достроила, вывела из кровавой тьмы, некогда застилавшей глаза. И это стало ее

незримым символом.

Символом завершения и очищения.

В разгар самого жаркого на ее памяти Флеймрула, настоятель Велий вызвал Арибет к себе и сказал, что ей нужно срочно отбыть в Невервинтер для поступления в Академию. Увещевал, что с этим посланием в ночи к нему явился сам Великий Тир, что обо всем уже договорился, а потому дело не терпело отлагательств. Арибет — монахине из Сильвермунского храма Тира, — не оставалось ничего иного, как ответить на зов своего Бога.

И она подчинилась.

Если бы кто-то однажды сказал ей, что она вновь окажется в этих краях, она бы не поверила. Охота за кочующими племенами орков увела ее далеко на восток, в Серебряные Пределы, а теперь, она вновь оказалась там, откуда начался ее путь.

Невервинтер, никогда ее не знавший, принял Арибет как родную дочь.

Время потекло слишком стремительно. Она беспрестанно трудилась, тренируясь со всем тщанием, кропотливо изучала рассохшиеся от времени учебные талмуды, молилась — столько, сколько, казалось, не молилась никогда — и ее заметили. Было действительно сложно не обратить внимание на Арибет из Невервинтера — талантливую, упорную, рыжую, будто яростное очистительное пламя. Невероятно красивую. Лучшую на потоке.

Человек лорда Нашера сказал, что им нужны такие, как она, но для этого ей следует многому научиться. Что ей нужно внедрить в себя роль, выдуманную ими легенду, и неукоснительно ей следовать. И что отныне она будет называть себя Арибет де Тильмаранд — потому что имя женщины, представляющей интересы государства, должно быть звучным.

Было сложно совмещать обучение и службу на лорда Нашера Алагондара, но она попросту не позволила бы себе отказаться — ведь такой шанс выпадает всего раз в жизни.

Ей казалось, что Тир ведает, что творит, выстилая ей путь наверх.

А потом, на одной из самых скучнейших пар религиоведения в ее жизни, она встретила его. Фентика Мосса.

Арибет де Тильмаранд не хотела его любить — но он не оставил ей никаких шансов. Слишком улыбчивый и теплый, Фентик будто бы смотрел в самую ее суть, сердцем осязал все ее раны и сколы, оставаясь рядом за разом. Был ее самым близким другом, никогда ничего не требуя взамен.

Она умоляла Тира, чтобы это чувство рассеялось, будто ночной мираж. Чтобы оказалось очередной злой шуткой ее разума, ведущего с ней нескончаемую борьбу. Она не умела любить. Не умела — и вовсе не желала становиться уязвимой. Вопреки ее молитвам, чувство не прошло — лишь усилилось, будто в насмешку над всеми ее чаяниями.

Очередное несбывшееся желание.

Теперь ей хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Никогда. Ведь в ее жизни еще никогда не было столько счастья. Казалось, что тропы сами стелятся ей под ноги, что звезды появляются из-за облаков ровно тогда, когда ей нужно их сияние. Что все наконец складывается правильно, так, как предназначено — так, как говорили Ильматари.

Так, как этого хотел сам Тир.

Она исцелена от себя прежней. Она видит свой путь. Она любит и любима, и...

Лучше бы она никогда не ведала этой любви — так было бы лучше для всех.

Потому что, когда петля сомкнулась вокруг бледной шеи Фентика Мосса, Бет уже знала, что утопит этот город в крови.

Дэйн медленно брёл сквозь чащу; cквозь мерцающую снежную насыпь, утопая в ней по пояс, тщетно цепляясь за мёртвые корни выжженных деревьев, за редкие ветви почерневших кустарников и тонкие прозрачные травы, не помня, сколько идёт вот так, не помня, куда — знал только, что нельзя останавливаться, нельзя засыпать...

...нельзя.

В прошлый раз, когда он сделал это, стоячее болото сомкнулось над его головой, забив горло и глазницы тиной, а потом явился он. Этот лес. Белый, словно молоко, словно соль на щеках его рыжей ведьмы — как же, как же её звали? — словно глаза седовласой карги, возникшей перед ним пару бесконечно долгих мгновений назад.

Он не помнил, сколько стоял перед ней вот так: расхристанный, горячечный, едва живой, истекающий чёрной кровью, пока голос карги шелестел, трескался, ссыпался в серебряные травы, утопая в безвременье — в глубоком, вечном ничто, которое он не раз видел в запавших глазницах мертвецов.

Когда-то.

Давным-давно.

Когда?..

— Алкал то, чего не мог объять… — тихо пробормотала карга, подняв подёрнутый маслянистой пеленой взгляд, ласково провела когтем вдоль разверзшегося на его груди шрама, размазала багровый потёк и, сладко втянув носом воздух, бегло зашептала: — Тянулся к тем, кого не мог постичь! Чью мощь не мог осознать! Не мог вместить! Ты… — Она осклабилась и вдруг протолкнула палец внутрь, в глубину солнечного сплетения, в самую тьму сердца, не взирая на оглушительный вопль, что он исторгал из своего горла вместе с рвотой; зашумела, будто мутный, вспенившийся илом поток: — Прятал, прятал, прятал свою жажду! Здесь! Вещал о смерти, будто ведал о ней… хоть что-то! — Подцепив серебряный осколок, она рывком выдернула его из груди, прикрыла глаза и принюхалась. На перепачканных губах мелькнуло довольство. — Так знай же, мальчишка-волк, блудное семя, кровь от крови беззимнего града, алкающий, ищущий… желания исполняются! Теперь ты несëшь Его в себе. Несешь в себе Его непостижимую волю. Его силу. Его участь. Несешь Его... смерть!

Она расхохоталась — громко, рвано. Смех завибрировал в черепной коробке грохотом опадающих камней так, что небо растрескалось, задрожало и распалось мириадой алых вспышек.

… так, что он наконец очнулся. Судорожно вдохнул. Разлепил запёкшиеся гноем глаза.

И древний курган бога-медведя стал Пожирателю первым свидетелем.

Драббл из стола, который я в самый (!) последний момент решила доработать для челленджа #LovefulNWNights, проводящегося пабликом "Лес Невервинтер" | https://vk.com/neverwinterwood

— Так странно, — сказала Кара, всматриваясь куда-то вдаль, туда, где закатное солнце соприкасалась с тончайшей золотой кромкой чернеющего моря. — Никогда бы не подумала, что привыкну к этому месту. К докам, я имею ввиду. Теперь здесь даже пахнет иначе — не так мерзко, как раньше. Не понимаю, в чём дело.

Она поплотнее укуталась в алый, расшитый вышивкой плащ и слегка прищурилась, настойчиво наблюдая за исчезающим небесным полудиском. Снующие туда-сюда портовые работяги, казалось, совершенно её не волновали.

— Возможно, ты просто учишься смотреть иначе, — предположил Дэйн, пряча трубку в один из поясных кармашков. — Вот и всë.

Она взглянула на него.

Он ожидал, что сейчас она рассмеется, возможно, назовет его сумасшедшим — и будет права, но Кара лишь задумчиво нахмурилась, привычно скрутив в пальцах короткую рыжую прядь, и совершенно серьезно спросила:

— Это как?

Пожалуй, Дэйн не был к этому готов: сказитель из него всегда был никудышный, и временами ему даже казалось, будто за всю свою жизнь, проведённую в Западной Гавани, он разговаривал не так много, как здесь. И все-таки, каждый раз, когда эта девушка смотрела на него так, ему очень хотелось стараться — рядом с ней он всегда забывал, насколько всë в нëм неверно, а город Мастеровых словно вторил самозабвению, день ото дня вытачивая из него новую сущность.

— Попробую объяснить на примере Западной Гавани, — наконец выдохнул он и немного помолчал, подбирая слова. — Жизнь там течёт совсем иначе, куда медленней, и на первый взгляд может показаться, будто в топях время замерло давным-давно, но так только кажется. Стоит присмотреться, и ты начинаешь видеть, что все вокруг меняется: одни и те же вещи спустя мгновение становятся иными — в зависимости от настроения, возможно, или от чего-то ещё — я и сам не до конца понимаю, как это работает, но мир словно… Мир словно подчиняется сердцу. Принимает нужную форму. Позволяет видеть больше, когда ты позволяешь себе смотреть.

— Позволяешь себе смотреть?

Дэйн пожал плечами.

— Всегда есть вещи, на которые очень хочется закрыть глаза.

Кара задумчиво пожевала губу, скользнула взглядом по его лицу, и тут же обратилась несерьёзностью.

— Интересные у вас там развлечения, — шутливо поддела она и, вдруг оживившись, добавила: — о, и какой же ты видишь меня, Фарлонг?

Самой красивой, подумал он, безотносительно времён и причин. Пеплом сердца. Стихией. Жизнью на кончике языка. Но сказал:

— Ты — как живая бесконечность вариантов, и мне за тобой не поспеть. Никому за тобой не поспеть, но об этом ты и сама прекрасно знаешь.

Он смутился, отвёл взгляд в сторону, а она — всё-таки рассмеялась. Чисто, беззлобно. И её смех — грудной и естественный, яркий, будто перезвон маленьких колокольчиков, отпечатался внутри его сердца и, отразившись от подреберья, понесся дальше, разнося внутри тепло — сладкое и болезненное, как и все, что было связано с ней.

— Ладно, звучит! — в конце концов, ответила Кара, мимолетно коснувшись его руки холодными пальцами. — Звучит, Фарлонг, мне нравится. Считай, что твой ответ принят.

Она коротко поежилась и прикрыла глаза, вскинув точеный подбородок навстречу прохладному зимнему ветру, и не было ничего важнее этого момента — Дэйн готов был поклясться. Не было ничего правильнее, и ему так много хотелось сказать…

Конечно, он промолчал.

Брияр воровато оглянулся, шустро привстал на носочки, смачно сплюнул за борт тугую горькую нить слюны и отшатнулся назад.

Море!

Клокочущее пространство бескрайней пенящийся жижи! Слишком далеко до земли, слишком далеко до неба. Только соль и вода. Вода, вода, вода, долбаная вода — иссуши её Клангеддин! — так и норовящая вывернуть кишки наизнанку своим взволнованным бултыханием.

Уж лучше б это было пиво! Ну точно: калимшанское пряное, быть может, или тескское нефильтрованное, или…

Его снова замутило, и он торопливо вытянул шею, едва уложив подбородок на бортик. Пригладил примявшуюся рыжую бороду, наспех заплетённую в две коротких косицы и судорожно хватанул ртом воздух.

Ба, Брияр, ну что за досада такая, терпи, не позорься! Айронфисты крепче любой солёной лужи — даже если эта лужа огромная, как сам Торил! В конце концов, Келгар тоже ходил по морю и наверняка не хныкал как безусая девчонка! Родич вообще никогда не боялся нового — и именно это вернуло клану силу и наследие предков.

Сердце, открытое нараспашку.

А к нему впридачу шла неутомимая жажда постижения, лихая вера в общность, борьба, не замкнутая в пыльных коридорах шахт, чугунная башка и тяжелые, очень тяжёлые кулаки.

Такой набор просто гарантировал успех — это любой дурак поймёт, пусть и не сознается: вот и соклановцы долго не соглашались. Бодались, будто горные козлы, и даже собственная Бриярова матушка то и дело поминала Келгара недобрым словом: предатель, мол, и повеса! Вместо помощи своим с людьми якшается! Бродит где-то, сует свою бороду в каждый горшок с похлёбкой, когда клан бедствует!

В такие моменты Брияр только молча кивал — с матушкой спорить было опасно! — но какой-то червяк всё-таки точил его печёнку. А потом он понял. Понял, когда крепость Айронфистов снова вернулась под их крыло. Понял, когда Келгар стал главой клана, вернув артефакты предков. Понял, когда тот тренировал их отряд на плацу Крепости-на-Перекрёстке по какой-то совершенно новой, замысловатой боевой методике.

Иногда для того, чтобы укрепить свои корни, нужно как можно сильнее от них оторваться.

Вот такая вот штука!

А теперь пришёл и его черёд.

Брияр отлепился от бортика, по-прежнему держась за бороду левой рукой, вошёл в влажную духоту каюты и склонился над журналом, о котором — трижды, будь она неладна! — напомнила Ластри Кассире, эта гномская заноза в заднице и неугомонная капитанша “Бдительного”.

Глубоко вдохнул, чувствуя странное, щекочущее волнение в области селезёнки.

Чистая страница новой жизни раскинулась перед ним тоненьким полотном, и сейчас он собирался вписать в неё своё имя.

— Я могу послушать твои лёгкие.

Шарвин резко закашлялась.

— ...что, прости?

— Я. Могу. Послушать. Твои. Лёгкие, — повторила Иллиан, будто ребёнку.

Не вопрос и не предложение — волеизъявление. Гладкое и прохладное, словно мутное оконце их комнаты, затерявшейся в крошечной таверне у тракта, огибающего Лунный лес.

Проморгавшись, она всмотрелась в прозрачные, рассыпчато-маслянистые пятна-точки, плывущие перед взором полусферой. Смочила языком пересохшие губы.

Запела тишина.

Звонкая, мраморно-лунная. Почти как в храме, когда, замирая, гаснут последние лампады и свечи.

...почти.

Шарвин невыносимо громко заёрзала на соседней койке и всё-таки сказала:

— Разреши хоть завещание написать!

Иллиан нахмурилась.

— Что?

— Ну а что ты собралась сделать?

— Послушать твои лёгкие, — терпеливо пояснила Фэйт в третий раз. — Ты слишком тяжело дышишь, это может быть чума или воспаление. Как давно тебя осматривали? Тебе дурно?

— А, так ты об этом? Нет. — Шарвин нервно хохотнула. — Нет, я не… Всё в порядке, правда! Вполне недурно.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Тогда перестань пыхтеть, — сухо проговорила Фэйт и, подтянув одеяло к подбородку, прикрыла глаза.

Шарвин словно того и ждала. Шумно выдохнув, она комком отбросила одеяло вбок, вскочила с места и заходила кругами по комнате, глухо топая пятками по старому лоскутному половику.

Голая.

Совершенно, неприкрыто голая — Фэйт не обязательно было видеть, чтобы знать наверняка.

Топ-топ, топ-топ, топ...

Иллиан открыла глаза. Опять. Расцепила руки, сложенные на груди, как у покойницы. Села, опустив ледяные ступни на холодный дощатый пол, склонила голову набок и стала ждать.

— Я не могу уснуть, — всплеснув руками, начала Шарвин, и на мгновение замерла. — Не могу, и всё тут! Я больна сраной поэзией!

Фэйт вздохнула и едва заметно пожала плечами. Пятна всё плыли перед глазами — медленно, размеренно и неотвратимо. В детстве она часто разглядывала их ночами, веря, что это её личное "защитное поле", сокроющее от всяких невзгод.

Не сокрыло.

Так, как, впрочем, не сумела бы сокрыть любая оптическая иллюзия.

Болезни, войны, кровь и смерть — слишком реальны, и слишком быстро проникают под кожу.

...есть ли от этого лекарство, кроме Бога?

Фэйт подняла взгляд.

—...я закрываю глаза и вижу рифму, — продолжала Шарвин. — Она лезет, просится, ввинчивается прямо в мозг, но она настолько дерьмовая, что просто…пф! — Бардесса громко фыркнула и вновь принялась попирать половик, поэтику и зачатки здорового сна. — А самое мерзкое в том, что я не могу её прогнать, а что-то поприличней на ум не идёт! Да с этой сранью даже в селе Верхние Пуповники будет выступить стыдно!

Фэйт молчала.

Вздёрнув нос к потолку, Шарвин театрально помассировала висок. Блестящие вишнёвые локоны рассыпались по плечам.

— Ты когда-нибудь слышала о моралите "Поэзия и тяготы сопутствующие"? — запыхтела она. — Уж не знаю, для чего её такую присочинили, наверное, чтоб несчастных творцов постращать, но чувствую, роль Бездарности мне отдали бы без проб!

Фэйт слушала. Шарвин нервничала накануне каждой новой вылазки. Непреложно.

— Горациус Квинту говорил — "поэту посредственных строчек в век не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки", и… — Шарвин осеклась. — О боги и книжные лавки! Прости, что разбудила, Фэй.

Иллиан промолчала. Коверканье фамилии проигнорировала тоже: после тщетного четвертого раза, проведённого за объяснениями, что ни на какую фею она не похожа, попросту перестала пытаться.

Пустые споры — удел глупцов. Пустые споры с бардами — удел безумцев. А пустые споры с Шарвин…

Пожалуй, нет.

Фэйт не любила расточать слова зря.

Шарвин вновь замерла, когда Иллиан аккуратно переместила туго заплетённую косу на плечо.

— Perseverantia noctis, настойчивость ночи, — тихо сказала она. — Мыслям нравится тьма, потому что они из неё приходят. — Фэйт задумчиво оглядела комнату. — Я могу дать тебе успокоительное. Наложить сон. Достать пергамент и перо. Могу…

Шарвин усмехнулась и покачала головой.

— Не нужно, — прервала она, и её певучий голос отчего-то сделался удивительно мягким. — Тебе не нужно решать мои проблемы, Фэй. И уж тем более нянчиться! Вполне достаточно того, что ты просто выслушала всю эту чушь!

Иллиан лишь кивнула, неспешно забралась под тонкое верблюжье одеяло и чопорно расправила образовавшиеся складки. Следом заскрипела соседняя койка. Поворочавшись, Шарвин наконец улеглась, но спустя пару ударов сердца тихонько хохотнула.

Фэйт повернула голову в её сторону.

— …и пока прославленная героиня ищет Слова Силы, — продекламировала Шарвин хорошо поставленным сценическим голосом, — её скромная бардесса ищет Силу Слова.

Фэйт едва-едва приподняла краешек губ.

— Видишь, — тихо сказала она. — А говорила — бездарность.

И, взглянув на пляску пятнышек в последний раз, закрыла глаза.

Нишка сладко потянулась и зевнула — широко, не трудясь прикрыть рот ладошкой. Ни к чему это было — Мелкую Рыжую, свернувшуюся на соседней койке в сопящий клубок, едва ли разбудишь простым зевком. После смены-то, ну-ну! Тифлина повернула голову, поморщившись от косого солнечного луча, копьём разящего прямо в глаз, прищурилась, потёрла веки и поджала пальцы ногах.

Кара заворочалась. Тяжело вздохнула, но так и не проснулась. Нишка улыбнулась — смешная она всё-таки была, когда спала. Спокойная. Маленькая. Ни капельки угрозы, ни одного гадкого слова! Ни дать, ни взять — тощий рыжий котёнок. Неудивительно, что она всегда возвращалась в их комнату, а не оставалась, скажем, у кой-кого по соседству — ведь всякий знает, что котёнки милее всего, когда спят, а уж этого Мелкая Рыжая допустить не могла!

Быть миленькой? Ну нет! Только хамство и злоязычие! Только гнев и дикие-дикие глазищи! Но Нишка-то знала всё. Видела. Её ведь не обманешь просто так! В искусстве обмана она сама кому угодно даст фору — иначе б не была Самой Великой Воровкой Невервинтера! Чтоб напустить ей пыли в глаза нужно что-то больше грубости!

Она не стала котёнка будить.

Сев на постели, Нишка коротко проморгалась и потёрла лоб у правого рога. Повела затёкшим хвостом. Закусив губу, растёрла ладошкой противное покалывание. День за окном был погожий, сразу видно! Ладненький и свежий такой. Солнце так и ломилось сквозь ставни, так и лезло в глаза, и веснушки лепило на нос наверняка — оно ведь всегда так делает, когда не ждёшь. И птицы не орали как резаные. И кошки. Ишь, как благостно! Настолько, что она была благостной тоже, с самого начала, с той короткой секундочки, как только-только разлепила глаза. Самой смешно!

Слева от койки кучей валялись вещички. Нишка вытянула чулки наугад. Разные. Ну и ладно — ей ведь нужно успеть на рынок!

Раз чулок, два чулок. Штаны, сапожки, заточку за голенище. Рубаха, немного смятая — да как из задницы смятая, если честно! — но сойдёт. Под рубаху — булавку. За ухо — шпильку, и в волосы тоже шпильку — хорошо, что волосы у неё жёсткие и буйные, и держат всё, чего только не спрячешь! Поверх рубашки — кафтанчик. Кинжалы на пояс — под плащом спрячутся, в доках полезно! В потайные кармашки — отмычки, орешки и ещё один нож. На пальцы — любимые колечки. И немного денег. Да. Она бы их с собой на рынок и не брала, но вдруг леденцов захочется? Леденцы она берёт только у тётки Марлиты — из чистейшего принципа! И красть бы у неё не стала — из такого же чистейшего уважения. Нишка ведь и себе, и всякому добру цену знает!

Ох уж эти планы, пла-а-аны!

Во-первых, нужно добыть петрушки и сиропа. Дуняша изгундится, если ему не принести сиропа — она ему задолжала после того, как извела всё на сладкий подгорелый пирог. Надо ведь было всем доказать, что готовить она не умеет? Зато в походах теперь никто не пристаёт! Отличненько вышло. Во-вторых, вчера она видела амнийцев. Недалеко от рынка стояли, в тени, но Нишка-то зоркая! Приметила! К амницам нужно наведаться — послушать тихонько, чего они выползли-то. А может и стащить чего. В-третьих — ей нужна новая пряжка для ремня, эта давно истёрлась. И перчатки нужны зимние! И рубашечка! Стыдно в таком виде-то ходить! В четвёртых, Травинкиному барсуку особой ягодной вкуснятины добыть — он всегда так довольно чавкает, когда её жуёт! Ну очень смешно! Вмиг настроение поднимается! В-пятых — обойти стороной Пузыча Айронфиста, а то снова обзовёт козой! Хотя нет, нет ведь! Не получится. Нужно же ещё Чернушку спросить, не надо ли ему на рынке чего — он наверняка ещё на службу не ушёл, сидит, пьёт свой сладкущий чай с шиповником. А ей ведь стащить для него совсем не сложно — он для неё вон сколько сделал! Да-да, стащит и не моргнёт! Но Чернушке, конечно, скажет, что всё купила! А-то ведь от правды-то он станет только чернее.

Ну и Мелкой Рыжей чего-нибудь принести, чтобы не была такой злой. Для Пузыча у неё всегда есть самые лучшие шутки, а для Мелкой? Для Мелкой что? Ладно, сдёрнет для неё хороший копчёный окорочок — истинно дворянский! — чтобы в окорочок зубами вцеплялась, а не в кого-то другого! Ха-ха!

Тихонько направляясь к двери, Нишка взглянула на Мелкую. Та спала как убитая и даже не шевелилась почти. Тимора, и как их с Чернушкой угораздило-то? Ну, того-сего, ну это самое! Она ведь себе и представить не могла, как такое могло сработать — уж больно они разные, как рыжий и чёрный котёнки! А с другой стороны, может, потому и грелись друг об друга? Ну, потому что оба были как котёнки! Глупые, замёрзшие, неприкаянные и мира-то толком не щупали! Да, точно! В этом-то всё и дело! Загадка легчайшая как орешек — всё же Нишку никаким котёнкам не провести!

…ведь котёнки же, так это правильно говорится? Нишка почесала макушку и решила, что да. Рассудительности ей всё-таки не занимать!

Она слегка потянула ручку вверх, приподняв дверь — чтобы та гадко не заскрипела — и бесшумно выскользнула в коридор. Снова припомнила, что ей нужно сделать за утро. Дел было невпроворот, но ведь некому больше об этих дурных позаботиться-то! Помрут ведь ещё, не дай Тимора — расшибутся об саму жизнь. Или соль забудут. Или петрушки купить. Или ещё чего.

Ну точно, точно без неё не справятся!

Уж больно серьёзные.

— Так значит, на этом всë?

Ректор Дезинтис сидел в обитом кожей мантикоры кресле в своей выглаженной тëмно-алой мантии и безучастно взирал на Кару через тонкие стекла очков. Немного помедлив, он поднялся, возвысившись над ней словно холодная глыба льда, обошел стол и спокойно протянул свиток.

— Всë.

Кара с силой закусила щеку изнутри. До крови. Документ об отчислении — маленькая, глупая бумажка! — лёг в ладонь грузом неоправданных ожиданий.

Ей до конца не верилось, что всё это происходит с ней.

До конца не верилось, что всё это делает он.

Отец.

— Но ты ведь даже не попытался разобраться, — сбивчиво проговорила она. — Даже не попробовал выяснить, что произошло. И ни мгновения не сомневался, — Кара бросила разочарованный взгляд куда-то ему за спину. — Я такое чудовище?

Он проигнорировал вопрос.

— Ты нанесла серьезный ущерб Академии, Кара. Не в первый раз. Здесь не в чем разбираться и нечего обсуждать.

— Нечего обсуждать?! Серьезно?! — вспыхнула она, крепко сжав кулаки. — Да эти суки травят меня два года! Два года, отец! Ты правда ничего не видишь?! Настолько ничего не замечаешь?! Или...

— Следи за языком, — холодно оборвал он, — меня не волнуют ваши междоусобные войны.

Кара медленно помотала головой.

«Всё ты знал».

Горько хмыкнув, повертела в руках смявшийся свиток, и тот ярко вспыхнул алым, осыпавшись сизым пеплом на дорогой калимшанский ковёр.

— Ну тогда... тогда проваливай в Бездну? — проговорила Кара, чувствуя, как поперёк горла встает горячий ком непрошенного. — Ты, твоя ебучая академия и вся эта шайка подлизывающих тебе лицемеров, потому что ни один из вас...

Она резко вздрогнула. Щеку обожгло болью. Кара распахнула глаза, не сразу осознав, что произошло. Дезинтис коротко встряхнул рукой, будто смахивая налипшую грязь. Его губы презрительно скривились.

— Закрой свой рот и больше никогда не смей так со мной разговаривать, ты поняла? — нависнув над ней, зло выплюнул он. — Ты такая же, как твоя мать. Такая же дешёвка! Ещё никто не пятнал имя семьи Руо так, как ваша порода. — Сжав двумя пальцами переносицу, Дезинтис медленно выдохнул. — Ты даже представить себе не можешь, сколько я делаю для того, чтобы всё здесь не развалилось. Не сгорело к дьяволам! Ты и думать о таком не думала никогда!

Кара взглянула на него снизу-вверх. Зло. Совсем не так, как смотрела когда-то в детстве, стоило отцу чем-то её обидеть. Его лицо, до отвратительного похожее на её собственное, казалось просто безжизненной, вылепленной из воска маской. Лицом хладного трупа, по ошибке прибитым к черепу живого человека.

...раньше отец никогда её не бил.

— Раскрой свои глаза, — бесцветно произнесла она, — просто попробуй. Хотя бы раз. И ты увидишь, что всё давным-давно в огне.

Она вылетела из кабинета прочь, хлопнув массивной дубовой дверью так, что мелко задрожали витражные окна, и вжалась в стену.

Слëзы бесконтрольно текли по лицу — уродливые, горячие.

Кажется, на этом действительно было всë.