Проклятое солнце (гет)

Яркий лабораторный свет слепит, и Йоко жмурится, прячет ладони и оттягивает рукава, заводя за спину руки. Легкий шелест ее шагов смешивается со стуком сердца, одного на них всех, лампы отражаются в круглом стекле, высвечивают изъяны ненастоящего тела. Их много, и все они болтаются в колбах-аквариумах, нежизнеспособные до самого последнего вздоха, а Йоко прохаживается внизу, глядит на них сквозь полуопущенные ресницы. Здесь прохладно и горит свет, а Йоко любит тепло и полумрак, но все равно время от времени приходит, вышагивает по полу и кривит губы в отвращении, заламывая за спиной пальцы.

Искореженные экспериментами тела болтаются в голубоватой воде, обвивающие их трубки колыхаются подобно морским водорослям, и кажется, будто кто-нибудь вот-вот распахнет глаза. Йоко клонит голову набок, щурится от яркого света, хихикает себе под нос и стучит по стеклу ногтями, выбивая ритм превосходства и отвращения.

Она была среди них, она — одна из них, только самую чуточку лучше.

Йоко перекатывается с пятки на носок, и смешки ее перерастают в неразборчивый свист, острый и неблагозвучный. В голубоватой воде кожа их кажется белее и ярче лабораторного света, и Йоко прижимает к стеклу ладонь, сравнивая оттенки. Они отвратительны, уродливые куски мяса без возможности по-настоящему жить, а она стоит и смотрит на них, сбивается с ритма и свистит протяжно, глотая наполненные ядом вздохи. Йоко смотрит в стекло и видит собственное смазанное отражение, будто она тоже бултыхается в голубоватой жиже, обмотанная проводами и трубками.

— Отвратительно.

Саске стоит за ее спиной, Йоко видит и его отражение в колбе, кривит тонкие губы, а глаза его ярко-алые, слепящие не хуже лабораторного света. Она ведет ладонью по стеклу, оглаживает тонкую, детскую еще шею, выбивает ногтями ритм и склоняет голову, глотая смешки.

— Саске-кун, познакомься, — Йоко резко оборачивается, так что белый на мгновение мешается с голубым и красным, — это все мои драгоценные братья и сестры.

От резких движений шелестят рукава, она разводит в стороны руки, переступает с ноги на ногу и склоняет голову набок, позволяя волосам накрыть половину лица. В глазах Саске капельки свежей крови, текущие по щекам, а на лице неправдоподобно презрительное выражение, и Йоко не сдерживается, громко смеется и запрокидывает назад голову.

— Это ужасно невежливо. Но я кое-что поняла, — она тянется, треплет его по волосам, не встречая никакого сопротивления вовсе, и оттого голос ее становится еще более громким, — ты пытаешься меня соблазнить.

Алые глаза обращаются в черный, сужаются и разом расширяются, и Саске отшатывается, едва не путаясь в собственных ногах. Йоко нависает над ним, не думает убирать руку с его волос и тихонько свистит, напуская иллюзию. Крохотная, совершенно незаметная фальшь окутывает, темнит стекло, пряча уродливые чудовища в воображении, и маленькая девочка, подаваясь вперед, обнимает Саске изо всех сил. Йоко, глядя со стороны, думает, что это забавно, потому что мальчишка беспомощно застывает, вскинув ладони, а в глазах его вместо ужаса прячется жалость.

Тошнота подступает к горлу, боль тягучей волной обдает внутренности, и гендзюцу рассеивается, оставляя их обоих в яркой комнате и нелепых позах. Уродливые тела покачиваются в колбах, бултыхаются нелепо и отвратительно, от яркого света слепит глаза, а в черноте глаз Саске — удушающее сочувствие. Йоко прячет в рукавах ладони, убирает за спину руки и вздергивает подбородок, но все равно ощущает нагревшийся воздух и выворачивающий наизнанку взгляд, спасение от которого — в единственном пустом сосуде, будто ожидающем своего заблудшего чада.

— Ты умер, Саске-кун, — Йоко кривит губы и ведет подбородком, будто принюхивается, и на лице мальчишки вновь вспыхивает привычное неправдоподобно презрительное выражение.

Лоб его теплый и гладкий, Йоко упирается в него пальцем и давит, заставляя Саске откинуть голову, и тот неожиданно поддается, ударяется затылком о стену и гулко смеется. Это их маленькая игра, повторяющаяся изо дня в день, ничего не значащая шутка, в которой Саске постоянно умирает, потому что не может справиться с простеньким гендзюцу, а Йоко кривит неприязненно губы и обещает в следующий раз показать ему что-то еще. В этот паз она молчит и пристально смотрит, как мерцают искорки в затягивающей, чарующей черноте.

— Ты помнишь, что завтра мы уходим? — Йоко прячет за спину руки, разворачивается, оказываясь к нему спиной. — Уже собрал вещи?

— У меня нет вещей.

Саске отвечает быстро, совсем не раздумывая, и Йоко издает короткий смешок. Она уже привыкла, что он постоянно молчит и односложно отвечает, сверкает глазами в темноте и отвешивает язвительные комментарии, и это в нем даже кажется милым. Они знакомы уже по меньшей мере полгода, и за это время Саске научился только спорить, ухмыляться и задирать подбородок, если не считать всех остальных, чуть менее важных в выживании навыков.

— Да ла-а-адно, — Йоко тянет слова, оборачивается на пятках и горбится, чтобы быть с ним на одном уровне, — у тебя шмоток больше, чем у меня.

Расслабленное лицо стремительно делается презрительным, Саске фыркает и задирает подбородок, очевидно, чтобы скрыть мелькнувшее в глазах смущение. Йоко готова признать, что он вырос с первой их встречи, вот только она все еще выше как минимум на голову.

— Я не виноват, что расту, — Йоко готова поспорить, что Саске встает на цыпочки при этих словах, но взгляд не опускает, смотрит ровно ему в глаза, — большая часть на меня больше не налезает.

Звучит, как оправдание, и Саске тоже прекрасно знает, что говорит, так что Йоко только смеется, отстраняется и щелкает его по лбу:

— Этого все равно слишком много.

Этим же вечером Саске застает ее за сборами, нагло распахнув дверь, когда Йоко стоит, уперев руки в бока, напротив выложенных на кровати платьев и думает, что со «слишком много» она, пожалуй, погорячилась. Впрочем, Саске ничего не говорит, только бросает насмешливые взгляды весь вечер и утро, пока Йоко, хлопнув глазками и шаркнув ножкой, не признает поражение.

* * *

Переход кажется гораздо длиннее, чем есть на самом деле, потому что Йоко, завороженная теплым солнышком, постоянно хочет растянуться на нагретых камнях. Камни здесь везде, высокие и маленькие, мешающиеся под ногами, горячие от жаркого солнца; Йоко давит желание обнять какой-нибудь наиболее подходящий по размеру и постоянно тормозит, заглядываясь на появляющиеся то тут, то там укромные уголки. Они покинули лес целую вечность назад, но все равно идут неспешно и молча, рыская глазами по округе, будто прямо внутри этих соблазнительно теплых камней может прятаться засада, которой, разумеется, нет.

— Твое тело в порядке? — Йоко крутится вокруг отца, хотя прекрасно знает, что помощь ему не нужна. — Как ты себя чувствуешь? Не нужно сделать перерыв?

Саске на каждый ее вопрос морщится и закатывает глаза, а Йоко только отмахивается, шикает на него и снова и снова предлагает сделать привал. Отец делает вид, что не замечает их переглядываний-переругиваний, идет неспешно, чуть задрав голову и подставив лицо солнцу, и Йоко страшно хочет так же, но никак не может сосредоточиться.

— Ты можешь притормозить, — голос отца звучит мягко, но Йоко прекрасно знает, насколько эта мягкость обманчива, — догонишь нас вместе с Кабуто.

Солнце слепит глаза не отвратительно, как искусственный лабораторный свет, а чуточку ласково, будто оглаживает лоб по линии роста волос, и Йоко жмурится, прячет ладони в рукавах и перебирает пальцы. Невесомая мелодия срывается с губ сама собой, теряется между камнями и выворачивает откуда-то сзади, подталкивая в спину. Отец тихо хмыкает, выражая свое отношение к ее капризам, и дальше они все идут молча, не ускоряясь и не сбавляя ход. Аоба греется на ее плече, свернувшись клубком вокруг шеи, и тело его приятно теплое и бархатистое, напоминает атласную ленту.

Шаги шелестят в камнях и мелком песке, ветер, горячий и порывистый, треплет волосы, разметая их в разные стороны, и Йоко то и дело зачесывает алые пряди назад. Наверное сейчас они с отцом похожи меньше всего, потому что волосы Йоко красные, а у него темные круги под глазами и бледность не змеиная — мертвенная. Йоко поглядывает на него исподтишка, ловит вопросительные взгляды и улыбается, едва заметно изменяя напев.

На небе ни единого облачка, так что оно кажется ослепительно-голубым, слишком ярким, чтобы быть настоящим. Дорога ведет их сквозь скалы, а Саске, словно насупившийся маленький птенчик, шагает, засунув руки в карманы и опустив голову, так что Йоко почти слышит блуждающие в его голове мысли. Мальчишку легко прочитать, она выучила это довольно давно, он постоянно думает, копается в собственных действиях и решениях, но ни на шаг не отступает с выбранного пути, который неизбежно приведет его к гибели. Рано или поздно Саске умрет, как умирали все до него, и Йоко, признаться откровенно, вовсе не будет об этом жалеть. Отец учит ее не привязываться, обрывать все нити и сжигать все мосты, не оборачиваться назад и жить, пока она может, и Йоко, следуя этим словам, до сих пор неплохо справляется.

Убежище встречает их камнем в камне, уродливым отростком посреди одинокой пустыни, наполняет воздух криками и запахом крови, и Йоко громко по-птичьи свистит. Это любопытно, так бывает почти каждый раз перед их приходом, но все равно не успевает наскучить. Саске морщится и отворачивается, слишком откровенно для обычного своего высокомерного поведения, и Йоко глотает смешки и давит желание потрепать его по торчащим на затылке волосам. Отец останавливается у одного из булыжников, складывает на груди руки, и губы его растягиваются в змеиной ухмылке. Ему тоже нравится, Йоко знает это лучше кого бы то ни было, и потому свистит громче, почти визжит что есть силы, пока кто-нибудь не выглядывает и тут же падает замертво.

— Ты снова используешь чакру, — укоризненно качает головой отец, и Йоко по-детски дует губы и не прекращает:

— Но мне лень драться.

Падают еще несколько выскочивших из убежища экспериментов, окрасившихся в серый, и отец цокает и опирается спиной о камень. Саске стоит у соседнего поменьше, глядит теперь прямо, но все еще не двигается, будто сам вылеплен из скалы.

— Йоко, — отец ведет подбородком, и Йоко останавливается, прячет ладони в широких рукавах.

Наружу высыпает целая толпа экспериментов, каждый из них уродливо серый, покрыт расплывающимися темными пятнами, будто нарастает скала прямо по коже. Йоко стоит, склонив голову набок, любопытно косится на хмурого Саске, застывшего истуканом, и ей очень хочется толкнуть его в бок.

— Саске-кун, — тянет Йоко, когда толпа, отпихивая друг друга, устремляется к ним, — убей их всех.

Саске вздрагивает, и Йоко даже кажется, будто она видит изумление в на мгновение обернувшихся к ней глазах. Их слишком много, чтобы уничтожить одним ударом, но все еще слишком мало, чтобы хоть сколько-нибудь заморачиваться, но мгновение спустя Саске и сам становится уродливо-серым. Из лопаток его исторгаются обтянутые кожей крылья, белеют волосы, и кажется, будто рядом стоит теперь настоящее отвратительное чудовище. Йоко, видевшая его трансформацию только мельком и издалека, удовлетворенно присвистывает, а отец кивает серьезно, и в глазах его мерцают алчные искорки.

Тугой узел ревности шевелится в животе, напоминает о себе заполнившей рот ядовитой слюной, и Йоко поспешно отводит взгляд, глядя на рванувшего вперед Саске. Мальчишка, кажется, даже слегка отрывается от земли, когда сгусток его чакры воем бьет по ушам, заставляя зажмуриться. Техника ударяется в толпу экспериментов, сверкает вспышкой лабораторных ламп и гаснет, утягивая на мгновение в мрачную тишину. Все оканчивается слишком быстро, так что Йоко слегка разочарованно морщится, пока Саске, уже принявший свой нормальный вид, пинает оказавшегося ближе всего к нему.

— Они ведь могут еще пригодиться? — на лице его расплывается пренепреятнейшая улыбочка, будто у выполнившего команду шиворот-навыворот пса, и Йоко несдержанно фыркает, закусывая губу.

Отец коротко усмехается, отряхивая совершенно чистые ладони, идет вперед и хлопает Саске по плечу:

— Молодец, Саске-кун, а теперь закрой их в клетке, пока не пришлось снова убирать мусор.

Выражение лица Саске делается кислым, а отец скрывается внутри, и вскоре крики окончательно смолкают. Йоко жмурился, наслаждаясь прогревающим макушку солнцем, выводит мыском на мелком песке узоры и ждет, пока Саске двинется с места. Молчание затягивается, в ушах начинает звенеть от тишины, и только тогда Йоко протяжно вздыхает, принимается напевать пришедшую на ум мелодию и идет вперед, перешагивая через бесполезно валяющиеся на земле тела.

— Ты…

— Я говорила, что ты ужасно меня раздражаешь? — она перебивает намеренно, упивается устремившимся в нее негодующим взглядом и машет рукой, делая вид, что треплет Саске по волосам.

Не хватает только воздушного поцелуя, но Йоко вовремя останавливается, хихикает себе под нос и скрывается в дохнувшем полумраком и прохладой убежище. Саске остается стоять снаружи, окруженный валяющейся толпой экспериментов, принявших человеческий вид, и, Йоко готова поспорить, он понятия не имеет, как дотащить их всех до клетки.

Там, где проходит отец, зажигается свет, и Йоко намеренно сворачивает, прячется в темных еще, мрачных коридорах с низкими каменными потолками. Все это убежище целиком вырезано прямо в скале, будто построенный трудолюбивыми муравьишками муравейник, но все равно уходит вниз, а не вверх, прячась под землей извилистыми потайными ходами. Йоко ведет носом, принюхивается к здешним запахам, едва ощутимо касается холодного камня кончиками пальцев и фыркает себе под нос. Песня срывается с языка, старая, давно заученная наизусть, путается в коридорах и отражается от отвесных стен, но все же находит своего неизменного слушателя.

Он встречает ее запертой на все засовы металлической дверью, прячется где-то внутри, молча слушает, затаив дыхание. Йоко нравятся подобные слушатели, она легко качает головой в такт льющейся песне, садится у двери, прижавшись спиной, и прячет в широких рукавах руки. Йоко поет, потому что ее слушают и чтобы ее слушали, перескакивает на другую песню, когда прежняя заканчивается, ощущает шорохи подбирающегося ближе тела. В этом коридоре нет больше никого, все остальные эксперименты слишком далеко, заперты в клетках как пожирающие друг друга голодные звери, а он, оба они, здесь, потому что могут проглотить каждого из них и всех разом.

— Привет, Джуго, — Йоко подтягивает колени к груди, продолжает говорить плавно и мелодично, — как твое настроение сегодня?

По ту сторону двери слышатся шорох, стук и встревоженное дыхание, хлопок ладоней по металлу и гулкий, наполненный эхом звук. Йоко смеется себе под нос, перебирает рисунок на рукавах, выводит очертания пальцами и прислушивается к темноте. Света в этом коридоре нет, потому что она намеренно его не зажгла, блуждают тени на стенах, черные и бархатистые, и Йоко видит их, следит с трепетом и благоговением. Ей нравится Джуго, как нравился Кимимаро, но он тоже однажды умрет, потому что не научится мириться с другим своим «я».

— Вы всегда приходите с Кимимаро, — ворчит севшим голосом Джуго, и Йоко думает, что он опять слишком много кричал.

— Кимимаро умер, — она пожимает плечами, ведет подбородком, принюхиваясь к расползающейся зловонием ярости, — теперь у нас есть Саске-кун.

Воздух в мгновение ока нагревается, Йоко и не думает петь, молчит, сжав в тонкую линию губы, и дергает отвратительный рисунок на рукавах. От темноты шелестит в глазах, будто кто-то трясет картинку снаружи, Джуго шумно втягивает носом воздух. Йоко слышит, как он усаживается на пол, кутается в свои тряпки и запускает руки в волосы.

— Саске-кун теперь вместо Кимимаро, а Кимимаро умер? — повторяет Джуго, не опуская суффикс, и голос его теперь поднимается на октаву выше. — Тогда я убью его! Убью твоего Саске-куна!

От удара кулаком по металлу расползается гул, Йоко морщится, потирая ухо, хлопает себя по коленям и вытягивает ноги, собираясь вставать. Песня теряется в глотке, падает не в то горло и расползается в животе едким колючим теплом, и Йоко быстро бросает пилюлю в рот, прячет баночку и воровато оглядывается, будто кто-то может ее здесь увидеть. Песня сворачивается в животе клубком, опускает голову и обращается в ревность, вспыхивающую криками Джуго и ее собственным заговорщицким шепотом. У них есть Саске-кун как замена умершего бесполезного Кимимаро, но Йоко не нужен никто, чтобы быть наедине с отцом. Йоко рывком поднимается, отирает ладони о штаны и идет прочь из темного коридора.

В жилых коридорах светло, так что Йоко ненадолго теряется, привыкает, позволяя волосам накрыть половину лица, и больше не слышит исступленных криков о желании убивать. Джуго остается позади в темноте, а она выходит на свет, вызывается приготовить ужин, потому что нерасторопный Кабуто все еще не пришел, и скрывается на маленькой кухне. Готовить Йоко не очень-то любит, куда меньше, чем терпеть стряпню Кабуто, и потому начинает с неохотой, лениво расставляет на столешнице продукты, выстраивая их в ряд по размеру. Получается криво, и в конце концов она фыркает, сваливает все в общую кучу и решает готовить блюдо, ужасающее правдоподобностью название которому еще только предстояло придумать.

Ужинать она собирается в своей комнате, но отец настаивает на общем, почти семейном собрании, вытягивает откуда-то из-за ближайшей колонны Саске и премило улыбается, растягивая бледные губы. Саске морщится, явно пойманный врасплох, и Йоко радостно жмурится, обещает сделать все что угодно (но только в разумных пределах) и даже накрывает на стол. Впрочем, тишина стоит непроницаемая, пока отец, потрепав ее по волосам, не уходит, оставляя вместо себя холодное ощущение поднимающей голову в животе змеи. Йоко протяжно вздыхает, откидывается на спинку стула и насвистывает, глядя на странно притихшего Саске.

Глаза его, чернильно-черные без каких-либо признаков алого, блуждают где-то вокруг ее головы, дыхание кажется сонным, и Йоко едва не бросает колкую фразу, что детишкам давно пора спать. Саске смотрит вокруг нее и на ее лицо, будто что-то выискивает, но Йоко ни капельки не думает, что он может быть обижен. Йоко, признаться, вовсе не думает, насвистывает песенку и стучит ножом по тарелке, соскребая оставшуюся разноцветную влагу.

— Часто у вас такое происходит? — он явно имеет в виду неудавшееся восстание, и Йоко пожимает плечами и давит желание послать его к черту.

Саске смотрит на нее пристально, а Йоко ощущает лизнувший запястья холод, прячет ладони в рукавах и все-таки коротко отвечает:

— Почти каждый раз перед нашим приходом.

Она не продолжает, и Саске больше не спрашивает, глядит, будто мысли ее прочитать пытается, и Йоко глотает смешки, съезжает на стуле ниже и смотрит в ответ почти с одного уровня.

— Обычно здесь остается кто-то за старшего, но они, как правило, либо умирают, либо присоединяются к бунтовщикам.

Это игра в гляделки, которую Йоко проигрывает, первой отводит взгляд и съезжает еще ниже, почти скрываясь под длинным столом. Свет постепенно меркнет, гаснет и испаряется, растворяясь песчинками в пальцах, и Йоко прикрывает глаза, сыто облизывается и наверняка заразительно зевает.

— Ты…

— Ты меня бесишь.

Она обрывает Саске стремительно, не позволяя сказать ни единого лишнего слова, поднимается с места рывком, так что стул, качнувшись, едва не заваливается. Саске остается сидеть, а Йоко неспешно удаляется, считает шаги и секунды и только целую вечность спустя начинает дышать.