Новая Кровь (джен)

Для Гарри первая неделя в Хогвартсе прошла будто бы в тумане. Уроки были невероятно интересными, хотя большую предрасположенность мальчик высказывал по отношению к Чарам и Трансфигурации, а вот Зелья, в отличие от его матери, он практически не понимал, и Выше Ожидаемого он получал только из-за огромного количества стараний. И нет, дело было вовсе не в преподавателе — тот был хоть и язвителен, порой, придирчив, но все же справедлив. Да и Гарри понимал его — работать каждый день с маленькими детьми и следить, чтобы у них что-нибудь не взорвалось, как Гарри считал, не каждый выдержит. Хотя все усилия профессора Снейпа сводились на нет, когда у него был урок с Гриффиндором — Невилл был невероятно неповоротливым мальчиком, потому часто совершал ошибки по случайности, за что и получал от учителя.

Эванс сам не замечал, как изо дня в день становится более сговорчивым, меньше огрызается, с легкостью терпит ранее так раздражавшее его присутствие Малфоя, который не упускал возможности «повеселиться», как говорил сам Драко, хотя Гарри видел лишь обычные издевательства над теми, кто не мог защитить себя. Впрочем, его бы это и не особо трогало, если бы не пара случаев, которые вызвали у него почему-то крайне притупленное недоумение и быстро пропавший интерес.

Гермиона Грейнджер, в первый же день зарекомендовавшая себя, как будущая отличница и зубрила, была очень и очень гордой девочкой, которая не могла просто и спокойно сносить оскорбления, неизменно на них отвечая довольно грубым и резким образом. По крайней мере, на следующие сутки после распределения, Гермиона доказала всем и вся, почему шляпа отправила ее в Гриффиндор далеко не случайной ошибке, а очень заслуженно. Тогда Теодор Нотт, у которого в тот день отчего-то не задалось настроение с самого утра, старался испортить настроение всем в округе, тем не менее, избегая встреч с наиболее опасными индивидуумами, которые вполне могли бы и ответить, да так, что слизеринец запомнил урок на долгое время. Впрочем, ему под горячую руку попадались только магглорожденные, полукровок он также не трогал почему-то. И вот он тогда столкнулся с Грейнджер прямо у кабинета Трансфигурации, которую вела профессор МакГонагалл, являющаяся деканом Гриффиндор, на что самому Теодору было глубоко все равно — он, резким движением поднявшись с пола, окинул презрительным взглядом сидящую на полу из-за удара Гермиону, у которой рассыпались все учебники, и начал всеми известными ему оборотами стараться ее унизить. Он тогда употребил по меньшей мере десять выражений и словесных оборотов, которые были запрещены к употреблению в приличном обществе, но Грейнджер молча сносила все это ровно одну минуту, чтобы, придя в себя, хорошенько залепить кажущимся только с виду легким кулачком прямо в нос слизеринцу. После этого единственного сына лорда Нотта отправили в лазарет со сломанным носом, а Гермиону, отряхивающую окровавленную руку, отчитала МакГонагалл, но только слепой не заметил скрытого одобрения в глазах пожилой женщины. Таким образом, девочка дала ясно понять всем окружающим, что она весьма вспыльчива, а переносить оскорбления себя и своей семьи она не намерена.

Но всегда есть чертово «но». Не прошло и нескольких дней, как к ней пристал Малфой, позади которого, помимо Гойла и Крэбба, также находился и сам Нотт. Никто не знает, что точно ей говорил Драко, но девочка после этого была крайне тихой и вообще старалась держаться более оживленных коридоров, пряча на руках и ногах синяки от ударов. Когда она находит на уроках Зельеварения испорченные конспекты и домашние задания по этому же предмету, она просто молча соглашается с всегда бывшим излишне резким учителем, не переча его нелестным оценкам ее собственных умственных способностей, игнорируя смешки с парт слизеринцев, среди которых особо веселятся Малфой и Нотт.

Подобное поведение девочки не могло не удивлять. Гарри понимал, что все видят то же, что и он, декан Гриффиндора даже порывалась, как и должна была сделать с самого начала, защитить свою ученицу, но вспыхивающие искорки сожаления и грусти быстро гасли под натиском смирения и нежелания вмешиваться «не в свое дело». Сам Эванс никогда не был героем, и сейчас, под воздействием обстоятельств, менять ничего в своем поведении не собирался... Хотя даже его иногда грызла совесть, напоминая о старых днях в маггловской школе, но он каждый раз говорил себе, что таким детишкам быстро наскучит молчаливая игрушка, коей и являлась, по сути своей, Гермиона. И сознание Гарри все равно, изо дня в день, царапало понимание того, что так быстро Грейнджер бы не сдалась — такие, как она, ломаются не так быстро, как кажется. Тут должно было быть что-то еще…

Дальше — хуже. Гарри начал краем замечать странности уже в себе, но каждый раз его внимание непроизвольно отвлекалось, непонятно почему, на что-то другое. Он стал… смиренным. Когда его задевали в коридоре плечом так, чтобы он обязательно упал, он всего лишь вставал и, извинившись, шел дальше. Когда Малфой довольно громко фыркал ему вслед «грязнокровка», он также молчал. Это было странно, но когда Эванс начинал думать об этом, его сознание быстро находило другую тему для размышлений, просто откладывая странности «на потом».

А после этого случилось то, что отложить он бы не смог при всем своем желании. Гарри и раньше сталкивался с вопиющей несправедливостью или с нечеловеческой жестокостью детей, но это потрясло его больше всего, вызывая при воспоминании об этом лишь рвотные позывы и дрожь от отвращения к самому себе и тому, кто это сотворил. Эванс помнил по чужим разговорам милую хаффлпаффку по имени Анна Фиоре, бывшую магглорожденной ученицей. Анна была хороша собой, была добра и мила со всеми без исключения, ее было не за что не любить. Говорят, у нее даже был жених с шестого курса Равенкло, но даже если он действительно был, то, скорее всего, уже бросил девушку. Примерно через две недели после того памятного случая со встречей Гермионы и подпевал Малфоя, Анна, ни с того ни с сего, повздорила с Жанной Берк, чистокровной слизеринкой. Если верить слухам, то Жанна была как раз таки безответно влюблена в того самого мифического жениха Фиоре с Равенкло, но и сама Анна была не согласна отдавать его без «боя». И она же и проиграла этот бой с треском и позором, в следствие от которого от бывшей хаффлпаффки осталась лишь ее тусклая тень.

В тот день Гарри опаздывал в гостиную после отбоя, так как он провел в библиотеке слишком много времени за домашней работой, потому что он откладывал ее слишком часто. Возвращаясь по наиболее заброшенному из известных ему путей, по которому никогда не ходили старосты и учителя, следящие за дисциплиной, Эванс услышал странный шум за очередным из поворотов и, не долго думая, заглянул за угол. Прижимая Анну спиной к стене, между ее ног устроился высокий слизеринец, позади которого стояло еще двое чему-то ухмыляющихся парней. А у противоположной стены, довольно прищурив глаза, за происходящим наблюдала Берк, которая, пустив короткий смешок и не слушая жалобных стонов и несвязных просьб Анны прекратить все, дала на что-то разрешение. Фиоре, явно паникуя, что-то невнятно залепетала, но тут же была вынуждена прекратить, так как ее схватили за шею, чуть придушив. Слизеринец, который стоял, прижавшись бедрами между ног Анны, что-то удовлетворенно прошипел и, слегка отстранившись, расстегнул ширинку, выпуская наружу свой возбужденный член.

Гарри, тогда ошеломленный происходящим, не сразу понял, чьи именно по коридору начали раздаваться всхлипы и стоны, потому не заметил, что был обнаружен. На секунду нахмурившаяся Жанна оглядела нежелательного для нее свидетеля, но, поняв, что это был обычный первокурсник, она сладко улыбнулась и, медленным шагом подойдя к мальчику, наклонилась к нему, не обращая внимания на то, что еще двое парней за ее спиной присоединились к первому.

Берк притворно нежно провела по щеке Гарри и, медленно перейдя к волосам, потрепала их.

— Что же ты тут забыл в такой час, маленький любопытный равенкловец? — Пугающе спокойным, мягким голосом прошептала она, заглядывая своими глазами в глаза Эванса. Внезапно мальчик взвыл от боли, так как девушка крепко схватила его за волосы, дергая так сильно, что из его глаз непроизвольно полились слезы. — Но ведь ты будешь молчать, да, сладкий? — Тихо сказала она Гарри на ухо и, дождавшись слабого кивка, тут же ослабила хватку, благодаря чему Эванс наконец смог отстраниться.

Развернувшись, мальчик бросился бежать, слыша в след лишь смех Жанны, удовлетворенные вздохи парней и слабые стоны боли и страха хаффлпаффки.

Когда он наконец добрался до своей кровати, каким-то чудом не встретив учителей или старост, Гарри еще долго не мог прийти в себя, всхлипывая от страха и сжавшись в комок, пытался он унять бешеное сердцебиение и отвратительное чувство жалости к самому себе и, что внушило ему большую ненависть к самому себе, готовность исполнить приказ. Он молчал, глотая слезы и не чувствуя того самого, что раньше всегда приходило ему на помощь, поднимаясь из самых глубин его души. Он не чувствовал своей Тьмы.

И он молчал.