Дождливые дни (джен)

Примечания:

Спасибо всем, кто остается со мной! Если же эта часть разочаровывает, то, прошу, дайте мне знать, чем именно

И да, это некий "перезалив": с оригиналом вышло небольшое недоразумение, из-за которого уведомление, похоже, не пришло большей части ожидавших продолжения

Если кто-то успел прочесть первую версию, то это то же самое

Сидеть в одиночестве было тоскливо. Когда-то Зонтик сам стремился к уединению, не решаясь выходить дальше своего сада, но с тех пор прошло немало времени, и теперь любопытство и любовь к своим подданным были сильнее страха. Часто он промокал до нитки под дождем, иногда сталкивался с грубостью, изредка попадал в разные неприятности, а один раз даже заблудился и был вынужден попросить полицейского о помощи, но ничего из этого не могло остановить его. Ему нравилось смотреть, как живут его подопечные, и по возможности помогать им. Пусть эта помощь и была обычно далека от того, что принято называть чудесами или великими деяниями, он радовался уже тому, что мог сделать хоть что-нибудь для своих подданных. Особенной амбициозностью и тягой к невероятным свершениям он не отличался никогда, но ему очень важно было чувствовать себя нужным и полезным... Находя потерянных питомцев, помогая донести что-нибудь тяжелое, поднимая с земли тех, кто упал, поскользнувшись или споткнувшись, подсказывая дорогу прохожим, утешая расстроенных и совершая прочие маленькие, но добрые поступки, он был доволен собой, поскольку знал, что сделал чью-то жизнь чуть лучше. Зная об идеалах, которым следовали верующие, он сам изо всех сил старался соответствовать им, хотя бы чтобы быть достойным символом.

Кроме того, во время прогулок по улицам правитель нередко заводил знакомства — порой они были совсем короткими, и его пути с новыми приятелями расходились, не успев сойтись, но каждое из них имело для него значение. Хотя некоторые и считали его одиночкой, он, как и любой другой человек, нуждался в общении... На улицах своей страны он встречал самых разных людей, и с каждым из них говорил вежливо и уважительно, ведь для него все они были равны. Некоторые могли рассказать множество историй, которые юноша всегда слушал с интересом, другие легко и искренне рассказывали о своих взглядах на жизнь, кто-то мог двумя словами заставить задуматься о самом важном... Может быть, у него не было волшебного третьего глаза, который позволял видеть абсолютно все, но он легко видел за всеми недостатками некоторых людей достоинства и умел ценить даже самые скромные добродетели; изъяны же он готов был готов простить, какими бы они ни были. Многие отмечали, говоря с незнакомцем в плаще, что в нем есть что-то особенно чистое и светлое, от самого Великого Зонтика, и в ответ на это он только смущенно улыбался и благодарил, поправляя капюшон, чтобы он не соскользнул. Все же раскрывать свою личность было и впрямь еще рано, и он сам прекрасно понимал, что не стоит делать это внезапно и спонтанно: в лучшем случае все свидетели приняли бы это за шутку, а в худшем... О худшем он предпочитал не думать вовсе. Пока нужно было хранить тайну и оставаться для всех, кроме тех четверых, кто уже знал, просто безымянным незнакомцем в накидке с глубоким капюшоном. Временами это было непростым испытанием, но уже скоро оно должно было закончиться, — а Зонтик был достаточно терпелив, чтобы дождаться. Разговоры с обычными подданными помогали ему сохранять оптимизм и веру в свои силы, да и просто не давали окончательно погрузиться в рутину, когда каждый следующий день повторяет предыдущий... Теперь же он был всего этого лишен, и ему снова оставалось только наблюдать за людьми из своего замка, как в те времена, когда он еще не мог набраться решимости, чтобы выйти.

* * *

Молодой король опять сидел на подоконнике и с грустью смотрел на улицу. По большому счету смотреть было не на что: главная площадь и широкие проспекты-лучи были совершенно пусты, несмотря на выходной день. Непрерывно с самого утра лил холодный дождь, и горожане предпочитали сидеть по домам... Даже птицы и вездесущие кошки, которых в Зонтопии называли не бродячими, а общими, куда-то попрятались. Ветер гонял кругами последние пожелтевшие листья, раскачивал голые ветви деревьев и трепал несколько мокрых флагов, что стояли на крышах некоторых домов. Погода будто пыталась по-своему подбодрить юношу, который вновь был добровольным узником своего дома, ведь в такой день в любом случае и речи не могло быть о прогулке.

Когда за окном появился одинокий прохожий, он на краткий миг оживился — все же это было хоть каким-то разнообразием, — но этот человек быстро скрылся из виду, войдя в ветхое двухэтажное здание, которое уже давно занимала почта. Когда-то этот дом был жилым, и правитель помнил те времена; однако теперь стены этого строения были во многих местах покрыты трещинами, а крыша наверняка протекала, сколько бы раз ее ни чинили, да и деревянные полы отчаянно скрипели от каждого шага. Жить там смог бы разве что тот, кому просто больше некуда было идти, а работать пока еще было можно. Впрочем, и почтовое отделение тоже скоро должно было переехать в здание получше, а это было обречено на снос. Возможностью доживать свой век хоть кому-то нужным оно было обязано лишь мелким неурядицам — и его уже постепенно забрасывали: на второй этаж давно никто не ходил, и его облюбовали многочисленные уличные кошки. На это соседство с животными работники почты смотрели сквозь пальцы, ведь кошки были лучше мышей хотя бы тем, что не грызли письма и картонные коробки с посылками... Однажды, еще два или три года назад юный монарх зашел туда, спасаясь от толпы, что образовывалась перед зданием для связи каждую неделю, и ему даже удалось подняться на второй этаж. Там его встретили десятки, если не сотни пар глаз, светящихся зеленоватым фосфорическим светом, и на миг ему показалось, что все до единой кошки вот-вот набросятся на него... На деле же они оказались вполне ласковыми: в этой стране они были не только по названию, но и по сути не бродячими, дикими и брошенными, а общими. Люди подкармливали их, не выгоняли из подвалов и с чердаков, и они не знали злости и грубости. Милосердие проявляли действительно ко всем...

"А ведь когда-то и он служил верой и правдой... Там жили люди, в этих пыльных сырых комнатах спали, говорили обо всем на свете, радовались, грустили. Сколько новоселий, свадеб и рождений он видел? Он, конечно, не живой, но это сейчас... Если уж из щита можно сделать человека, а из пары старых перчаток и носового платка — животных, то что мешало мне оживить камень, из которых построен этот дом? Наши эмоции наделяют предметы своеобразной жизнью, и то, что они не могут двигаться и говорить, не всегда означает, что они не чувствуют... Дом ведь тоже мог любить своих жильцов, грустить, когда они уезжали, ссорились, болели, умирали... А теперь, когда он совсем старый, его списали со счетов. Сначала на втором этаже был склад, и туда тоже хоть иногда поднимались люди, теперь там отдельное, кошачье царство, а через пару месяцев и почта с первого этажа переберется в новое здание, без трещин в стенах, сквозняков и дождя прямо в комнатах... Тогда он весь останется нужен одним кошкам, да и их вскоре прогонят, чтобы снести его. Неужели и с людьми случается то же? О, я бы ни за что не бросил тех, кого люблю, что бы с ними ни случилось!" — так думал Зонтик, с тоской глядя на полузаброшенный дом... Он ведь помнил, как его строили первые подданные, которые тогда были детьми лет десяти! А теперь, уже через каких-нибудь два или три месяца он увидит из этого же окна, как это здание упадет, поднимая облако пыли, и на его месте потом возведут что-то новое... Когда месяц назад в одном из отчетов от подчиненных промелькнул план снести "здания, представляющие угрозу", он не обратил на это особенного внимания, но теперь это почему-то представлялось ему невыразимо грустным. Из его глаз одна за другой скатились против его воли две слезы, и он обнял покрепче своего старого верного плюшевого мишку, которого держал на коленях...

Он был согласен с тем, что дома, которые готовы обрушиться сами в любой момент, нужно сносить хотя бы потому, что они могут быть опасны, но вот свои старые вещи выбрасывать у него рука не поднималась. Разумеется, у короля была возможность купить хоть сотню мишек вроде того, что был сейчас у него в руках, только новых, которые никогда не лишались лап, головы, глаз и просто кусков ткани и ваты из тела и не валялись ни в лужах, ни в пыли под кроватью. У его любимой игрушки голова держалась на нескольких слоях ниток, каждая из лап была своего цвета, поскольку они были оторваны и сшиты заново заботливой рукой ребенка, не желающего расставаться с неживым, но родным другом, один глаз заменяла обыкновенная синяя пуговица, и в довершение ко всему на лбу была заплатка, отдаленно напоминающая третий глаз — на деле же просто кусочек ткани в форме ромба, красной с синей точкой-зрачком прямо в центре... Этот мишка был с ним намного раньше, чем появились щит и алебарда, и даже раньше, чем он получил потрепанный синий зонт, который с трудом закрывался и открывался, и мягкий иссиня-черный шарф. Еще в те времена, когда его называли не Зонтиком, а Дождиком — за частые слезы, — и даже до получения этого прозвища, до того, как он попал в Карточный Мир... Он помнил то время очень смутно, и видавшая виды игрушка была неким мостиком к воспоминаниям. Когда к ним пришел Вару, — а этот сорванец с копной непослушных кудряшек пришел одним из последних, и после него появились лишь двое, и это были Феликс и Пик, — плюшевому медведю доставалось от хулигана едва ли не чаще, чем его хозяину. Каждый раз, когда многострадального мишку рвали или резали ножницами, маленький и еще совсем робкий Зонтик плакал, потом брал иголку, нитки и лоскутки и чинил его. Конечно же, игла скользила в детских пальцах, он кололся, плакал уже от этого и все равно продолжал шить... В многострадальном мишке были капли его крови, вытекшие из исколотых рук, и, что было намного важнее, частичка его души. Как он мог заменить эту игрушку на такую же, но новую?

...Редкие слезы продолжали катиться из глаз, но по-настоящему разрыдаться ни над своим странным и далеко не всегда светлым детством, ни над судьбой старого дома, который уже совсем скоро будет брошен и уничтожен за ненадобностью, не получалось. Впрочем, он и не пытался: причин для грусти в последнее время и так было слишком много, чтобы заставлять себя чувствовать острее еще и такую отстраненную печаль. В конце концов, от прошлых ран и на теле, и в душе остались только шрамы, которые лишь изредка отдавались тупой болью, а на месте старого и по-своему родного дома появится что-то новое, не менее важное, и оно со временем тоже станет родным. Отпускать порой было сложно, однако иногда это было действительно необходимо, и юноша изо всех сил старался не горевать слишком долго о таких неизбежных потерях. И все же он продолжал хранить у себя ветхий синий зонт с ржавыми тугими спицами и неудобной ручкой... Избавиться от некоторых вещей было выше его сил. Эти мысли немного отвлекали его от безрадостной действительности, но ничуть не избавляли от вездесущей тоски, что теперь преследовала его, куда бы он ни шел.

Странное, сдавливающее грудь и замораживающее чувства уныние навалилось на него еще три дня назад, и с тех пор никак не уходило. Как бы он ни старался отвлечься, ничто не возвращало его душе свет: играть на мандолине не получалось даже по старым выученным наизусть нотам, в любимых книгах он не находил привычного очарования, все коридоры, комнаты и тайные ходы были изучены до мелочей в сотый раз, а в королевском саду поздней осенью делать было решительно нечего... Летом, когда все цвело, пели птицы, а небо радовало теплым солнцем и легкими облаками, сад казался настоящим раем. Ранней осенью с ее стеклянно-звонкими лучезарными днями и листвой всех оттенков красного и золотого он был настоящим кладезем вдохновения для печальной, но светлой лирики. В середине весны вместе с кустами, деревьями и травами будто пробуждался весь мир, и сад становился символом этого возрождения... Сейчас же не осталось ни единого цветка или листика, и только ягоды шиповника алели среди темных ветвей, усеянных острыми шипами, и все это производило весьма гнетущее впечатление. Кроме того, сад всегда был еще более пустынным, чем площадь, и потому Зонтик теперь предпочитал проводить свободное время не в своих покоях, а в коридоре, откуда хоть иногда можно было увидеть что-нибудь интересное. Впрочем, в этот миг он не обращал внимания на то, что происходило на улице, — а там не происходило решительно ничего, — сосредоточившись на самом окне.

Молодой человек дышал на стекло и рисовал пальцем все те незамысловатые фигуры, что приходили на ум. Зонт, глаз, скрещенные копья, облако, роза, четырехлистный клевер — и рядом трехлистный, напоминающий символ его масти, шестерка на круге щита, секира, венок из полевых цветов, серп, что-то похожее на постамент, капитель колонны... Он уже не понимал, откуда взялись некоторые из этих образов, и продолжал прибавлять все новые и новые, расширяя свой импровизированный холст. Рядом с прежними символами появились вопросительный знак, что-то напоминающее громоздкий калькулятор, пиала, из каких на востоке пьют чай, улыбающееся солнце, перьевая ручка в чернильнице в виде сердца, ключ и после очень непродолжительных раздумий — спираль. В конце концов он вывел несколько тех самых "черточек и точечек", с которых началось очень многое... Он написал азбукой Морзе одно слово: "скучаю". Последняя крупная слеза скатилась по бледной щеке, и мальчик, по-детски оглянувшись на четверых молчаливых стражей, что должны были неотступно следовать за ним и оберегать его от любой опасности, прижался лицом к холодному стеклу и замер так. Глаза его были открыты, но он не видел ни мокрой площади, ни залитого теплым светом электрических ламп коридора... Поначалу в его голове вертелись какие-то мысли, но постепенно ушли и они, и тогда он впал в настоящий транс, как во время медитации. Когда-то давно Данте учил его медитировать, чтобы справляться с тяжелыми чувствами, а теперь он невольно вспомнил и применил те уроки. Этого мира с его цветами, звуками и ощущениями для него будто бы не существовало. Душа его витала так далеко от тела, что даже сосредоточенные гвардейцы почти забыли о его присутствии, ведь он сидел неподвижно и в полном молчании.

* * *

Зонтик не мог сказать, сколько времени провел в этом забытьи, но когда к нему прикоснулись — и, вероятно, не в первый раз, — то подскочил от неожиданности и едва не упал с подоконника. Он еле сдержался, чтобы не вскрикнуть и не начать отбиваться от того, кто подошел к нему: в полусне ему показалось, что это был тот самый преступник, оставивший в его кабинете нож и записку... Впрочем, знакомый летучий голос моментально вернул его к реальности.

— Я полагаю, мне не следовало так внезапно будить вас, мой повелитель... Прошу прощения, если я вас напугал, — сказал Алебард негромко, делая шаг назад.

— Я не спал, просто... задумался, — смущенно и растерянно ответил юноша. — Я же сейчас не ударил вас, правда? Мне совсем не хотелось вас бить, и если я сделал это, то мне очень жаль... Я нечаянно.

— О нет, вы и не прикоснулись ко мне, так что причин для сожаления нет. Более того, даже если бы вы нанесли удар, вашей вины в этом не было бы, ведь я сам проявил неосторожность... Впрочем, сейчас я пришел к вам, чтобы обсудить некоторые дела. Готовы ли вы к этому разговору?

— Я думаю, что готов... Это связано с тем, что случилось неделю назад, верно? Неужели тот преступник снова проник в замок? Надеюсь, никто не пострадал? — молодой король в этот момент чувствовал себя сущим ребенком, да и выглядел так, но это его не особенно волновало. Намного сильнее его встревожила тема предстоящего разговора... Он еще не знал, о чем нужно будет поговорить, однако в последние несколько дней все вокруг создавало у него такое впечатление, будто ничего хорошего произойти не может. И разве его спрашивали бы о готовности к беседе о каком-то деле, если бы новости были приятными? Впрочем, он старался держать себя в руках и не поддаваться панике, как его учил единственный родной старший брат. Временами ему казалось, что из всех восьмерых братьев он один не умел держаться достойно и сохранять спокойствие, как подобает правителю, но потом он вспоминал о несдержанности Феликса, который то безудержно хохотал, то кричал и крушил все, что подворачивалось под руку, в приступе гнева, и будто бы всегда говорил на повышенных тонах... Самого младшего из своих старших братьев он искренне любил, однако это не мешало ему замечать, что тот при всей своей доброжелательности был чересчур вспыльчив. Все это успело пронестись у него в голове за те несколько секунд, в течение которых он ждал ответа на свои вопросы.

— Да, об этом деле нам тоже предстоит поговорить, и, раз вы сами спросили, начнем с этого... Я не могу утверждать, что это был именно тот, кто ворвался в ваши покои, но кто-то определенно пытался перелезть через стену, окружающую сад. Несколько человек видели это. Впрочем, все его попытки оказались тщетны, и он вскоре убежал, испугавшись гвардейцев. Это произошло вчера около восьми часов вечера, когда все внешние входы были заперты, так что это мог быть и слуга, забывший что-то в замке, однако любой разумный и добропорядочный человек дождался бы утра или в крайнем случае попросил бы стражей у черного хода впустить его... Есть основания полагать, что это был тот самый преступник или его сообщник, — в этот момент Первый Министр устало вздохнул. — Вероятно, нам следует снова усилить охрану. Преодолеть высокую каменную ограду, под которой еще и высажены кусты шиповника, конечно, было бы непросто для любого, однако я повторю это еще раз: рисковать в этом случае не стоит.

— Наверное, это так... Как бы мне хотелось, чтобы все это поскорее закончилось! — последнюю фразу юный монарх выпалил неожиданно даже для себя. Прошла всего неделя, но он уже бесконечно устал от своего одинокого заточения в замке, когда ему сильнее, чем когда-либо прежде, хотелось гулять по улицам и говорить с новыми друзьями, от молчаливых стражников на каждом шагу, от коротких прогулок по мокрому саду и постоянной рутины... Он чувствовал себя настоящим узником, а гвардейцы представлялись ему конвоирами, которые должны были не оберегать его от опасности, а следить за ним, чтобы он не сбежал. Вероятно, он бы и сам, проведя так некоторое время, попытался перебраться через стену или спуститься из окна по веревке, если бы его не пугала возможность упасть в колючие кусты, а то и сорваться с большой высоты и получить увечья. Кроме того, он не верил в то, что подобные затеи могли увенчаться успехом, и потому пока не предпринимал подобных авантюр. Он не жаловался, но лишь потому, что не хотел досаждать другим. Вслед за необдуманными словами из груди короля вырвался тяжкий вздох — подавить его он не смог.

— Я понимаю, как вас тяготят все эти меры предосторожности, мой господин, — произнес в ответ его верный помощник. — Мне и самому хотелось бы, чтобы опасность миновала как можно скорее, и я предпринимаю для этого все возможное, однако сейчас мы, к сожалению, не можем позволить себе пренебречь вашей безопасностью ради поднятия настроения. Впрочем, оставлять все так, как есть, было бы слишком жестоко по отношению к вам: я вижу, что вы страдаете уже сейчас, а ведь вполне возможно, что вам придется провести так еще несколько недель...

— Несколько недель? Мне следовало бы быть более терпеливым, но... мне одиноко, и я чувствую себя так, будто схожу с ума. Это сложно описать, но мне иногда хочется просто взять и сбежать отсюда, как будто из тюрьмы... Или бунтовать, пока не выпустят. Меня неудержимо тянет на свободу, понимаете? — признался правитель, отводя взгляд.

— Вероятно, это ощущение для вас невыносимо — или скоро станет невыносимым, если оставить вас в одиночестве, и потому с ним необходимо делать хоть что-нибудь. Выходить на улицу сейчас слишком опасно даже в сопровождении охраны: злоумышленники могут поджидать вас где угодно. Может быть, я смогу скрасить ваше одиночество хотя бы отчасти? Я не могу быть полностью уверен в том, что вы считаете мое общество приятным, однако... — заканчивать эту фразу Старшему Брату не пришлось: его прервали на полуслове.

— Поверьте мне, я считаю ваше общество очень приятным и буду очень рад, если вы будете проводить со мной больше времени! С вами мне наверняка будет лучше, чем сейчас. Только... — тут мальчик замялся на несколько секунд, уже стыдясь своего несдержанного тона и необдуманных слов. — Если вы и без того слишком заняты, то я не хотел бы совсем лишать вас свободного времени. Каждый имеет право на отдых, и вы не должны жертвовать им ради меня. Мне не хочется утомлять вас своими разговорами о разных пустяках и жалобами. В конце концов, я тоже должен заботиться о вас, потому что вы мой друг...

— Мой повелитель, я в высшей степени ценю вашу заботу. Признаться, ваше расположение мне важнее, чем мнение любого другого человека. И для меня самого возможность чаще говорить с вами не только о делах будет только удовольствием... Вы приятный собеседник, и я не перестаю восхищаться вашими душевными качествами. Я полагаю, нам обоим пойдет на пользу время, проведенное вместе, — на этой фразе по бледному лицу единственного приближенного короля скользнула теплая улыбка, та самая, что была предназначена только для самых близких его друзей.

— О, вы очень меня успокоили! Мне очень не хочется быть обузой для других, ведь я должен изо всех сил стараться помочь своим подопечным, а не постоянно сам просить других о помощи... Если вам самому разговоры со мной будут в радость, то я буду по-настоящему счастлив.

— И все же помощь порой нужна каждому — и вам в том числе. Кроме того, у нас теперь есть повод чаще встречаться не только по вечерам, но и в течение дня... Это касается второго дела, которое нам нужно обсудить. Вы же помните о том, что скоро вам предстоит раскрыть свою личность подданным, верно?

— Как о таком забыть? Я и жду того дня, когда мне больше не нужно будет скрываться от них, и немного волнуюсь. Что если они не поверят мне или я им не понравлюсь? Они ведь представляют себе меня совсем не таким, какой я есть на самом деле. К тому же я все еще не умею произносить речи и могу испугаться толпы, когда выйду к ним. Пожалуй, я слишком мнителен, но ведь такое возможно, не так ли?

— Уверяю вас, мы сделаем все, что будет в наших силах, чтобы все прошло гладко. Именно об этом я и хотел поговорить с вами... Вам пора готовиться к первому выступлению, до которого остается около двух недель, и я, конечно же, помогу вам в этом, — дальше Зонтик не мог разобрать ни слова. Он слышал голос собеседника, догадывался, что тот говорит о предстоящей речи, но все это доносилось до него приглушенно, словно сквозь шум сильного ветра или бурного потока воды. Его с головой захлестнули воспоминания, и ему, несмотря на все усилия, никак не удавалось заставить себя сосредоточиться на разговоре.

Юноша снова вспоминал тот день, после которого окончательно убедился в своих слабости, вечном невезении и неприспособленности к жизни. Слезы у доски после неправильно решенной задачи, два побега с уроков, падение посреди класса, проваленная контрольная, шутки одноклассников — вроде бы беззлобные, но все равно обидные для ранимого мальчика... На него обрушились все неприятности, какие только могут поджидать школьника. Если один обыкновенный школьный день прошел так ужасно, что же будет во время выступления перед всей страной? Кроме того, сквозь эти вполне отчетливые образы пробивались какие-то другие, далекие и почти забытые, будто пришедшие из другой жизни, в которой он так мало напоминал себя нынешнего, что даже не мог быть уверен в том, что она действительно принадлежала ему.

* * *

Школа, совсем не похожая на ту, где он заменял не особенно увлеченного учебой подростка с волшебной колодой карт, маленькие мальчики и девочки в одинаковой синей с белым форме, и все как один с гладкими черными волосами, холодный класс с плакатами на стенах, учительница с громким резковатым голосом, задающая какие-то вопросы... Зонтик — в той жизни у него, разумеется, было другое имя, но теперь он не мог вспомнить его, — стоял у доски с большим куском цветного мела в руке, опустив голову, чтобы только не видеть два с половиной десятка лиц перед собой. Они, эти дети с одинаковыми темно-карими блестящими глазами, смотрели на него, и он чувствовал это, даже не глядя на них. От этого ему было еще более неуютно, словно вся кровь, что была в его маленьком худом теле, прилила к лицу. От их заинтересованных взглядов и еле сдерживаемых улыбок хотелось убежать, но это было невозможно. Оставалось лишь смотреть на свои мягкие синие туфли — такие же, как у всех остальных детей в этом классе, — и крепче сжимать в пальцах мел, пачкая им руку. Молодая учительница в очках продолжала спрашивать его о чем-то, будто не замечая, как ему плохо, но это было без толку: он не мог ответить. Он учился усердно и сейчас наверняка знал ответ, однако рука отказывалась писать на доске, а правильные слова никак не приходили в голову...

Это был уже второй урок за день, на котором ему не удавалось решить у доски задачу, подобные которой он легко решал дома или за партой, или рассказать выученное наизусть стихотворение. Когда его вызывали к доске, он неизбежно оказывался в центре всеобщего внимания и попросту терялся, боясь в равной степени совершить ошибку и получить неодобрение учителя и сделать или сказать что-нибудь смешное и в очередной раз стать мишенью для насмешек. В школе он не мог расслабиться и выдохнуть ни на миг: на переменах его толкали и пугали, внезапно выскакивая из-за угла с громким криком, одноклассники искали малейший повод, чтобы придумать ему новое обидное прозвище или подразнить, и он всегда чувствовал себя так, будто на него направлен прожектор, в свете которого виден каждый его недостаток. Ведь не зря же над ним смеялись, верно? Не зря же родители, которые и пальцем не трогали своих собак, кричали на него и нередко поднимали на него руку? Будь он хорошим, умным и смелым, его любили бы, и он справлялся бы с тем, что так легко давалось остальным детям... Они не пугались так сильно, услышав неожиданный громкий звук, не робели во время ответов в классе, не плакали, получив плохую отметку, не страдали в глубине души из-за неудобной формы и холода в здании. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что товарищи насмехались над ним лишь потому, что он никогда не давал отпор, и за него некому было вступиться, а матери и отчиму он просто не был нужен...

...Зонтик не мог понять, происходило ли все, что он сейчас видел, наяву или все же во сне. Эти образы сложно было даже назвать воспоминаниями, — слишком уж размытыми они были, — но они пробивались в его сознание так упорно, что противостоять им было почти невозможно. Они окутывали его, словно самый густой туман, какой только можно себе представить, и постепенно становились для него более реальными, чем окружающий мир. Физически он продолжал стоять у окна в широком коридоре замка, освещенном электрическими лампами, но сознание его было бесконечно далеко, в той начальной школе, куда он лишь изредка возвращался во снах. Со стороны могло показаться, что он впал в такой же транс, как несколько минут назад, однако на деле теперь все было иначе. Его будто бы тянуло на самое дно и чуть глубже, он захлебывался в собственных мыслях и странных ощущениях, как в бурном глубоком море, отчаянно пытался выплыть, но ему это никак не удавалось.

* * *

Очнуться снова заставило прикосновение — совсем легкое, почти мимолетное, но такое настоящее и ощутимое, что он моментально со дна всплыл на поверхность. Юный монарх почти физически почувствовал, как неведомая сила выдернула его из ледяной воды и подняла над ней, хотя его тело оставалось сухим. Он стоял спиной к окну, все еще судорожно сжимая в дрожащей руке плюшевого мишку, и смотрел прямо перед собой невидящим взглядом. По его бледному лицу текли жгучие слезы, однако плакать на этот раз ему совсем не хотелось. Все его тело словно налилось свинцом, и он вынужден был опереться свободной рукой на подоконник, чтобы не бояться сползти на пол... Если бы не эта странная слабость, он непременно попытался бы сделать вид, что все в полном порядке, но сил не было даже на вымученную улыбку. Впрочем, притворяться, что все хорошо, после того, как он застыл на две минуты с испуганным и растерянным лицом, в любом случае было бы бессмысленно, и он сам понимал это.

— Вам снова нехорошо, мой господин, не так ли? Вероятно, мне не следовало начинать этот разговор сейчас. Может быть, вы пока не готовы? — тихо спросил Алебард, пытаясь скрыть свое волнение. Он не знал, что именно сейчас произошло, и был уверен в том, что все это его вина. Каким бы холодным и невозмутимым он ни казался, временами ему приходилось прикладывать изрядные усилия, чтобы сдержать панику. Больше всего он боялся навредить правителю, не уберечь его от какой-нибудь опасности, потерять его доверие и расположение... Теперь он снова боялся услышать приказ уйти и не возвращаться, пока король сам не позовет, — однако валет треф еще ни разу не прогонял его, обидевшись или разозлившись, и не собирался делать это впервые в этот день.

— Все хорошо... почти. Наверное, я никогда не буду полностью готов, но нельзя же вечно бегать от своих страхов! Мне действительно хочется показать подданным свое истинное лицо и общаться с ними открыто, просто у меня уже есть некоторые неприятные воспоминания о публичных выступлениях... Вернее, это и выступлением было не назвать: я просто должен был провести один день в обыкновенной школе того мира, откуда я пришел, и это была самая настоящая катастрофа. Я опозорился перед всеми, кто только видел меня в тот день, и каждый из них смеялся надо мной... Мне следовало бы отпустить это, ведь это было так давно, что я уже не могу вспомнить, сколько лет прошло с тех пор, но я никак не могу забыть об этом, — выдохнул юноша с виноватым видом. Умом он понимал, что винить его не в чем, но каким же слабым и странным он себя чувствовал! Ни один из его знакомых не проваливался в неприятные воспоминания из-за пары слов, и как бы он ни пытался ограждать себя от тяжелых мыслей, они неизбежно приходили вслед за размышлениями о реальном мире.

— Насколько я понимаю, сейчас вы вспомнили тот самый день? — в ответ Зонтик молча кивнул и опустил глаза. — Я повторю ваши собственные слова, но лишь отчасти: это действительно было давно, так давно, что я не могу даже представить себе такой промежуток времени. Вы значительно изменились за время нашего знакомства, и мне кажется, что те, с кем вы были знакомы тогда, теперь попросту не узнали бы вас, случайно встретив теперь. Возможно, тогда вы были еще ребенком, неловким, до крайности робким и пугливым, но вы стали старше, и вместе с тем смелее, сильнее и мудрее... Более того, те, кто насмехался над вами, были либо грубы и озлоблены, либо попросту неразумны. Подобные им всегда пытаются унизить того, кто оказался перед ними уязвим, и пресмыкаются перед любой силой, превосходящей их собственную, — пусть даже мнимой или мимолетной.

— Или все дело в том, что я выглядел смехотворно... Они ведь не пытались намеренно втоптать меня в грязь и помучить, как это иногда делает Вару, а только смеялись, когда я поступал необдуманно и странно, подчиняясь своем страху. Их даже школьными хулиганами не назвать: они наверняка были просто детьми, которые редко умеют сдерживать эмоции. Прошу, не говорите о них так, будто они были воплощением зла! — возразил юный король, оторвав, наконец, взгляд от каменных плит пола. Он ожидал увидеть в глазах своего верного друга ту особую ледяную искру, что вспыхивала в моменты праведного гнева, но ее не было. Первый Министр, очевидно, на самом деле не испытывал отвращения и презрения к насмешникам из далекого мира, названного реальным, но зачем-то обличал их в своей привычной манере... Более того, почему-то он едва заметно торжествующе улыбался — так, что разглядеть это смог бы лишь наблюдательный и тонко чувствующий Верховный Правитель.

— Прошу прощения, мой господин. Мне вовсе не хотелось задеть вас, однако я должен был сказать то, с чем вы бы не согласились, чтобы вы ощутили свою силу, — объяснил он, уже не сдерживая улыбку. — Еще два или три месяца назад вы бы решились вступить со мной в спор, только если бы я говорил что-то совершенно возмутительное и неприемлемое. Теперь же вы готовы отстаивать свою точку зрения и в случае куда менее серьезных разногласий. Неужели вы и сейчас сомневаетесь в своей способности поговорить с подданными? Признаться, на деле я согласен с вами: те, кто смеялся над вами, были детьми, неразумными и бестактными, но лишь в силу возраста.

— А вы хитрец! — усмехнулся монарх. — И очень хороший актер. Если бы вас не выдали взгляд и призрачная улыбка, я бы подумал, что вы говорили совершенно искренне.

— Вы сами создали меня таким — неужели вас это удивляет? И в который раз я убеждаюсь в том, что с моими наклонностями без ваших наставлений я вполне мог бы быть по меньшей крайне неприятной личностью... Сейчас же я вижу, что вы, наконец, полностью освободились из плена собственных воспоминаний. Я полагаю, теперь вы готовы услышать те объяснения, что утонули в ваших мыслях, так и не достигнув вас?

— Кажется, готов. По крайней мере эти воспоминания никогда прежде не приходили несколько раз подряд, да и я чувствую в себе силы бороться с ними хотя бы некоторое время... Правда, сил немного, но я, наверное, смогу сдерживать их в течение нескольких минут.

— Что ж, в таком случае я буду краток. Показываться народу вам пока рано: они, вероятно, не готовы принять ваш человеческий облик; прежде чем увидеть вас они должны привыкнуть к вашим голосу и манере речи, чтобы после, когда вы выйдете к ним, они могли вас узнать... Кроме того, стоять перед всеми на открытом балконе, — а тем более на площади, — будет для вас небезопасно, ведь убийца все еще на свободе. Чтобы избежать неоправданного риска и возможных народных волнений, разумнее всего будет вспомнить о том, с чего вы начинали... Во времена строительства первых домов, вы говорили с подданными через систему репродукторов, не так ли?

— Да, но эта система теперь едва ли охватывает и четверть всей страны, потому что я забросил ее вскоре после появления телеграфа. И потом, еще в те времена, когда она действовала, люди не всегда могли расслышать мои слова с первого раза из-за помех, а сейчас она, наверное, ничего, кроме невнятных скрипов и шипения передать и не сможет... Я думаю, использовать ее — плохая идея.

— В этом вы правы: те остатки первой системы связи, что еще сохранились на некоторых улицах Центрального Кольца, годятся лишь на переплавку, и потому их разрешено снимать и продавать в качестве металлолома. Но разве вы забыли о так называемом технологическом обмене, который значительно ускорил развитие страны? Ваш брат помимо всего прочего подсказал, чем заменить примитивную систему передачи и усиления звука, и эта замена превзошла даже самые оптимистичные ожидания!

— Ах да, точно... Про радио я действительно чуть не забыл, — произнес Зонтик со смущенной улыбкой. — И, пожалуй, это решение идеально, ведь я, скорее всего, не буду так смущаться и думать о том, как я выгляжу, во время этой речи. Только я все же не оратор, и так хорошо, как у вас, у меня точно не выйдет, но, клянусь, я сделаю все возможное, чтобы выступить хорошо!

— И вам это, несомненно, удастся: произносить речи далеко не так сложно, как может показаться, и я могу научить вас этому. Я уже сейчас могу с уверенностью сказать, что вы будете способным и прилежным учеником — с вашими чуткой душой и острым умом иначе и быть не может. Разумеется, поначалу вам нужна будет помощь, но двух недель нам хватит для написания вашей первой речи и изучения некоторых простых приемов, которые помогут произвести впечатление на слушателей... Это обучение и есть тот самый повод чаще видеться, о котором я говорил вам.

На несколько секунд повисла тишина, прерываемая лишь шумом проливного дождя, но отнюдь не гнетущая. Юноша колебался между горячей благодарностью за предложенную помощь и легкой тревогой о предстоящем обучении... В конце концов он решил высказать и то и другое. Еще несколько секунд ушло на обдумывание своих слов, а после он заговорил, все так же глядя прямо в глаза собеседнику:

— Я буду очень рад учиться у вас! Вы мой близкий друг, и я доверяю вам как себе. И еще вы совсем не обязаны помогать мне в подобных делах, но помогаете, потому что сами хотите этого, — это очень ценно... Я бесконечно вам благодарен за заботу, понимание и помощь, хотя иногда и стесняюсь сказать об этом вслух.

— Иногда нет необходимости говорить, мой господин; ваши действия выражают ваше отношение ко мне и благодарность красноречивее любых слов, — заметил Алебард, растроганно улыбаясь.

— Это так, но я думаю, что временами слова тоже нужны, и сейчас именно такой случай... И... не могли бы вы дать мне одно обещание? Может быть, вам будет сложно его выполнять, однако оно очень важно для меня, — после этих слов молодой король снова отвел взгляд, боясь увидеть в холодных серых глазах Старшего Брата насмешку или гнев.

— Я сдержу данное слово, даже если это будет непросто. Что же я должен пообещать, мой повелитель? — спросил Первый Министр, пристально вглядываясь в бледное лицо правителя, будто в надежде прочесть его мысли. В его голосе не было ни намека на презрение — только внимание и затаенное волнение... Это принесло Зонтику некоторое облегчение, но все же ему нужно было собраться с мыслями, прежде чем озвучить свою просьбу. Он не был уверен в том, что это будет уместно, да и какой-то высокий голосок со знакомыми визгливыми нотками на краю сознания шептал до боли знакомое слово: "Тряпка!" — и тем не менее он чувствовал, что должен идти до конца, раз уж решил быть смелее. В конце концов, разве насмешки Вару не были еще одним неприятным воспоминанием, с которыми он обещал себе бороться?

— Может быть, это прозвучит малодушно, но если я окажусь не таким способным учеником, как вы сейчас думаете, то не ругайте и не наказывайте меня, ладно? Лучше откажитесь меня учить, если я буду слишком сильно выводить вас из себя постоянными провалами. Это будет справедливо, и я не буду на вас в обиде за такое решение... Но если вы будете кричать на меня так же, как на провинившихся подчиненных, то я этого просто не вынесу, даже зная, что вы никогда не навредите мне намеренно.

— Уверяю вас, мой господин, мне бы и в голову не пришло повышать на вас голос или оскорблять вас за неудачи в обучении даже без этой просьбы. Откровенно говоря, я считаю величайшим своим заблуждением наивную веру в то, что можно полностью избежать ошибок, — особенно в тех случаях, когда речь идет о чем-то более сложном, чем математические задачи. Времена, когда я угрожал подчиненным казнью за каждый случайный промах, давно прошли. Я, как и вы, изменился за те годы, что прошли с момента моего создания. Сейчас я могу без колебаний дать слово, что не буду унижать или запугивать вас за неуспехи в учебе... Впрочем, я уверен в том, что мне и не придется слишком часто указывать вам на ошибки: к любому хоть сколько-нибудь значимому делу вы подходите с должной ответственностью, а это значит, что вы будете прилежным учеником.

— Я и правда буду стараться изо всех сил. А вы изменились к лучшему, поверьте! Честно говоря, одно время я боялся вас и изо всех сил старался делать все идеально по крайней мере при вас, потому что мне казалось, что мне вы тоже не простите ни одной оплошности. Вы были почти жестоки с министрами, и мне, если честно, было жаль их, хотя они и совершили много неправильных поступков, когда я доверял им.

— Это тоже было ошибкой, мой повелитель: в общем и целом их нельзя назвать недобросовестными или ненадежными людьми — просто у каждого из них есть свои недостатки, как и у любого человека, и у каждого были свои причины участвовать в заговоре, не благородные, но и не преступные. Я же поддался своей мстительности и продолжал доводить их до паники и отчаяния, когда в этом уже не было необходимости... Конечно, они вряд ли когда-нибудь забудут наш первый разговор, да и опасаться меня они наверняка будут еще долго, ведь я и теперь строг к ним и бываю временами вспыльчив, но вам точно не стоит ни бояться меня, ни особенно переживать о них. И я сейчас даже не упомянул о том, что я ни разу по-настоящему не злился на вас...

— И даже в тот самый день, когда я не вовремя зашел в храм? Тогда я думал, что вы еле сдерживаетесь, чтобы не накричать на меня, не стесняясь в выражениях, — на этой фразе правитель неловко усмехнулся.

— Отчасти вы были правы: я не решился бы произнести вслух ни одну из тех мыслей, что возникли у меня в тот момент, когда вы вернулись побитым, однако все грязные ругательства относились не к вам, а к подданным, считающим рукоприкладство допустимым... Вы же просто просчитались, а это может случиться с каждым. Надеюсь, вы не продолжаете корить себя за то, что произошло тогда? — в ответ Зонтик без колебаний кивнул: конечно, простить себя ему было сложнее, чем прощать других, но все же он не мог долго винить себя за подобное. В конце концов, даже если в этом была какая-то доля его вины, разве удар не был достаточным наказанием? Впрочем, и эту мысль он постарался отмести как можно быстрее, поскольку дальше думать о плохом ему совсем не хотелось.

Встретившись с ним взглядом, Алебард выдохнул с облегчением. Он сам находил нелепым свое чувство вины за одну фразу, произнесенную почти два месяца назад, но никак не мог от него отделаться. Сколько бы раз он ни обещал себе не говорить с Верховным Правителем в порыве эмоций, молчать ему удавалось далеко не всегда — к тому же иногда и без того расстроенный юноша мог заплакать из-за одного сурового взгляда... Зная это, обычно решительный Старший Брат изо всех сил старался обращаться с мальчиком как можно мягче, однако изменить свою природу он не мог. Божественный король, создавший его в отчаянии и смятении, наделил его помимо незаурядного ума, множества талантов и небывалой работоспособности еще и довольно тяжелым характером, который помогал ему в работе, но нередко мешал в личной жизни. Понимал ли это он сам? Этого он не мог точно сказать. Более того, даже если бы он точно знал, почему ему временами было так тяжело сдерживать свой праведный — и не особенно праведный тоже — гнев, у него бы и мысли не возникло о том, чтобы упрекнуть в этом своего создателя. Ему было известно то, о чем не полагалось знать ни одному другому жителю страны, и эта тайна была проста и сложна одновременно: Зонтик, несмотря на свои особые силы, дарованные генератором вероятности, и светлую душу, все же был человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо. Разумеется, его первый приближенный быстро понял, что было бы глупо ждать от неуверенного шестнадцатилетнего юноши абсолютной непогрешимости. В конце концов, он был создан, чтобы помогать правителю в тех делах, с которыми тот не справлялся сам. Зная о своем предназначении, он не чувствовал за собой права осуждать того, кто дал ему душу, в несовершенстве этой души, — и в то же время считал своим долгом стремиться быть как можно лучше ради будущего страны, ради подданных, ради друзей и самого себя... Когда же ему не удавалось удержаться от неудачных слов в адрес молодого короля, он переживал об этом, хотя и не показывал своих терзаний, чтобы не расстраивать своего друга еще сильнее и не вызывать у него лишний раз чувство вины. Конечно, скрывать чувства от столь наблюдательного и чуткого человека было очень непросто, но Алебард быстро научился загонять свои эмоции так глубоко, что сам иногда забывал о них — правда, ненадолго... Что ж, важнее всего было то, что он умел держать себя в руках и мыслить трезво даже в те моменты, когда душа его была неспокойна.

— Если вы до сих пор упрекаете себя за свои слова, произнесенные тогда, и недобрый взгляд, то постарайтесь простить себя, ладно? Я совсем не злился на вас тогда и, разумеется, не злюсь сейчас, ведь вы ни в чем не виноваты, — мягко сказал юноша, заметив облегчение и легкую грусть во взгляде собеседника.

— Я рад знать об этом... Вы очень добры ко мне, мой повелитель: любой из ваших братьев, вероятно, наказал бы подчиненного за подобную дерзость, — слабо улыбнулся Первый Министр.

— Ну, Феликс наверняка накричал бы в ответ, а потом сам извинился бы, Пик грубо прогнал бы, Вару мог бы и побить, а Куромаку, пожалуй, просто не совершил бы такую ошибку, как я... Но остальные не стали бы наказывать, я уверен, — тут Зонтик немного смутился. — Может быть, я слишком резко меняю тему разговора, но... когда мы начнем занятия?

— Я полагаю, уже завтра... Впрочем, кое-что мы можем сделать и сегодня, если, конечно, вам хватит сил и времени на это вечером.

— Я не уверен, но надеюсь, что хватит... — мальчик хотел сказать еще что-то, но бой часов на башне заставил его вспомнить о некоторых незаконченных делах, и он тут же попрощался и поспешил в свои покои. Четверо молчаливых стражников последовали за ним, не отставая ни на шаг, а Старший Брат быстрым шагом направился к выходу из замка. Его тоже ожидало одно дело, и отнюдь не приятное: нужно было снова лично допросить арестованного министра защиты, который проявлял небывалое упрямство в разговорах со следователями... Первый человек в государстве после самого правителя был уже в шаге от применения не самых гуманных методов, ведь ему казалось, что на кону может быть судьба всей Зонтопии. Проявлять излишнюю жестокость ему не хотелось, но если без этого невозможно было добиться правды, то он готов был запугивать преступника и угрожать ему самыми страшными пытками.

* * *

— Ты называешь себя Старшим Братом, лжепророк, но сам не ведаешь, какие муки ожидают твоих любимых! Зонтик милосерден, неимоверно милосерден к тебе, и оттого бережет тебя от страха и печали, но я беречь не буду, ведь моя роль — нести истину! — эти слова, прозвучавшие за спиной, заставили верного помощника короля остановиться в нескольких метрах от здания тюрьмы, куда совсем недавно перевезли подозреваемого. В одном шаге от него стоял Пророк, худощавый мужчина в грязном балахоне. Его лица было почти не видно из-за длинных растрепанных волос, но даже сквозь эту завесу темно-синего оттенка был виден безумный блеск его глаз... Голос у него был хриплый и мягкий, и при этом на удивление высокий, что создавало ему весьма странный образ. С первого взгляда его можно было принять за бродягу, однако у него были дом и кое-какое имущество, — и об этом он гордо заявлял всем, кто называл его бездомным.

— Я никогда и не называл себя пророком: я знаю кое-что о будущем, но это лишь планы, которые строим мы с Зонтиком. Ты же каждый год по нескольку раз пытаешься предсказывать будущее каждому из прохожих и искренне веришь в то, что твои слова сбываются... На деле же ты попросту болен, и твои слова оказываются правдивыми лишь случайно, — резко ответил чиновник, уже собираясь продолжать свой путь. Он бы и не стал говорить с этим сумасшедшим, если бы тот не схватил его за рукав с трагичным стоном.

— О, молю тебя, услышь меня, ведь мне известно то, о чем ты и не подозреваешь! Твой возлюбленный друг в великой печали, он страдает, душа его в агонии, и лишь ты в силах ему помочь... Разве ты столь бессердечен, что не желаешь узнать, как облегчить его боль? — ответом стал раздраженный вздох и короткий, будто оборванный в конце вопрос:

— Ты не оставишь меня в покое, пока не предскажешь мне судьбу? — тут Пророк хитро улыбнулся и кивнул. — В таком случае говори быстрее, если можешь, и помни о наказании за нарушение общественного порядка. Конечно, за очередной проступок тебя не посадят в тюрьму, а снова положат в больницу, но мне кажется, что пребывание там также не будет для тебя приятно.

— Ты меня обижаешь, Старший Брат... Я ведь отнюдь не теряю рассудка, я всего лишь эксцентричен! За что меня называют безумным, скажи?

— Вероятно, за все твои выходки, которые как раз доказывают, что ты не в своем уме. Разве будет здоровый и разумный человек бегать по улицам в самодельной тоге из простыни и домашних туфлях, писать свои пророчества на стенах углем, краской и всем прочим, что подвернется под руку, и выкрикивать их на площади? О содержании многих твоих предсказаний я даже упоминать не желаю: временами они так нелепы, что и сказать о них больше нечего. А теперь либо отпусти меня, либо скажи прямо то, что хотел.

— Ты так груб ко мне, что я почти оскорблен, но мой долг — простить тебя, ведь ты сам не ведаешь, с кем говоришь... Ты принял меня за врага, допрашивал, а потом передал меня врачам, которые назвали меня больным и пытались затуманить мой разум своими колдовскими снадобьями, но истинный дар, принесенный самим Великим Зонтиком, не уничтожить ничем! Ты благонамерен, однако тебе известно так мало, что ты не даешь мне нести истину народу. Теперь же слушай меня, Старший Брат, и помни каждое мое слово! Твой друг, что служит в храме, в тебе нуждается, ведь его семью постигло великое горе, и некому более утешить его. Братья его так упрямы и злы на него за давнюю ошибку, что их не трогает его отчаяние, они не вняли бы его мольбам, даже если бы это он теперь умирал, — ты же ему настоящий, хотя и не кровный брат. Если любишь его искренне, то будь добрым братом, не бросай его в одиночестве!

— Что ж, Пророк, я могу поблагодарить тебя за добрые намерения, хотя я уже знал обо всем, что ты сейчас рассказал мне. Ты внимателен, и среди твоих слов временами попадается важная правда, но тебе все же следует помнить о своей болезни... Хотя ты не всегда так безумен, как во время приступов, тебе лучше крепче держаться за свой рассудок и настоящее, в котором ты живешь, — тихо сказал Алебард, немного смягчившись. Пророк нередко раздражал его своим непредсказуемым поведением и порой совершенно абсурдными словами, которые порождали новые слухи, и к тому же вокруг этого однажды едва не образовалась секта — все из-за очередного его предсказания... Именно тот случай стал причиной их знакомства, и если бы тогда Мантелет, — а именно таково было настоящее имя Пророка, — не выкрикивал какую-то бессмыслицу в приступе безумия, то его ожидала бы весьма печальная участь. Те, кто поверил его словам, подняли бунт, который смогли подавить лишь гвардейцы, и потому его вполне могли надолго посадить в тюрьму за подстрекательство, а то и казнить, но ему повезло: его быстро признали больным, и, проведя в сумасшедшем доме долгие полгода, он вышел на свободу... Впрочем, и теперь он нередко возвращался в больницу во время приступов, однако в остальное время, сохраняя хоть каплю рассудка, он мог беспрепятственно ходить по улицам и вести обычную жизнь честного горожанина, ведь он не нарушал закон намеренно.

Поняв, что его услышали, предсказатель лучезарно улыбнулся, поблагодарил за заботу и ушел прочь по улице, довольный собой. Первый Министр, еще раз взглянув ему вслед и о чем-то вздохнув, быстро направился, перешагивая многочисленные лужи, к кованым чугунным воротам в высокой каменной стене, что ограждала городскую тюрьму... Он и так потерял время, остановившись для разговора с эксцентричным предсказателем, и теперь ему не хотелось откладывать допрос ни на одну лишнюю минуту. Если подозреваемый и впрямь был заговорщиком, то дело не терпело промедлений.

Примечания:

P. S.

Странное прошлое Зонтика, то самое, из которого пришли те воспоминания, что захлестнули его, и плюшевый мишка, еще посетит его