По-волчьи жить. Happily ever after (гет)

Оказалось, что костыли — это очень весело! Нет, правда, отталкиваешься — и летишь какое-то время с победоносным кличем. Первое время я случайно (или намеренно) врезалась в безвкусные напольные вазы, которые Блас до сих пор периодически обновляет (не теряет надежды, бедняга), но Блас, кое-что смекнув, пригрозил мне отобрать костыли и сопровождать меня повсюду лично, так что я быстро присмирела. Он уже пару раз провожал меня так до ванной, пока не добыл костыли, и я думала, меня удар хватит — так бешено сердце колотилось каждый раз, что я предпочитала сама допрыгивать всюду на одной ноге.

В колледж я ходила редко. Рвалась туда, понятное дело: куковать целыми днями наедине с Бласом именно когда во мне бродили какие-то странные процессы мне совершенно не хотелось, — но Блас отказался наотрез меня туда возить, а своим ходом с растяжением добираться трудновато. Ричард, конечно, тут же активизировался, подбрасывал меня в колледж по важным дням, но я видела, какое неудовольствие это вызывает у Бласа и старалась по возможности оставаться дома. Блас был даже готов терпеть Ричарда в нашей гостиной, лишь бы я пореже моталась в колледж. Он, конечно, объяснял это тем, что не хочет возмещать урон в случае если я буду передвигаться на костылях по колледжу с той же грацией, что и дома, но мы оба знали, что он попросту обо мне беспокоится. И, боги, как я была ему благодарна за то, что он снова ни мускулом, ни словом не выдавал истинную причину!

Он снова вел себя как обычно: появлялся внизу нечасто, от меня держался на почтительном расстоянии, а если и случались между нами короткие диалоги, то исключительно по делу: коротко, емко и остроумно. Все вроде бы вернулось на круги своя, только я больше не была прежней. Надежды не оправдались: ничего не выветрилось вместе с коктейлем, и я по-прежнему не могла долго находиться в одной комнате с Бласом. Стоило ему войти в комнату, и у меня зашкаливали все показатели: пульс, давление, даже в ногу отдавало. Каждый его шаг навстречу вызывал какое-то вязкое тоскливое чувство в груди, а если он садился рядом, чтобы проверить ногу, меня тянуло к нему с такой страшной силой, что я едва удерживалась, чтобы не вскочить с места и не удалиться, ковыляя, под каким-нибудь благовидным предлогом. От Бласа, конечно, мои конвульсии укрыться не могли, я периодически чувствовала на себе его долгие взгляды. Быть может, поэтому он все реже приближался ко мне, да и вообще появлялся в поле моего зрения. Я была ему благодарна, потому что чувствовала: долго я так не протяну. Все мое нутро требовало какой-то развязки, и чем больше времени проходило, тем сильнее я ощущала нужду.

Может, поэтому я так вцепилась в Ричарда: он был моей единственной соломинкой. В его присутствии Блас вниз не спускался, да и я могла хотя бы немного отвлечься от тревожных мыслей. Он порой даже развлекал меня: все же был неглупым парнем, шарил в генетике, да и вообще у нас было много общих тем для разговора. У него было еще одно несомненное достоинство: я его не любила. Мне была гораздо проще проводить время с ним, чем решать что-то с Бласом, присутствие которого становилось просто невыносимым.

Самое ужасное, что я не могла поделиться с Мариссой. Она старалась по возможности вырваться ко мне, хотя на новой работе пропадала сутками, но даже в те редкие минуты, когда нам удавалось остаться наедине, сплавив Ричарда, у меня язык прилипал к небу, и я не находила в себе сил признаться даже ей. Казалось, озвучу — и закреплю навсегда в реальности. Пока не сказала, все это еще может оказаться временным помешательством, само собой разрешится. А когда скажешь, назад дороги нет. Сказано — сделано.

Я старалась отвлечься: созванивалась с циркачами для праздника Мариссы, взялась за курсовые, которые давно уже провисали из-за практики в больнице. Тут еще и выяснилось, что Мия выходит замуж за Ману, так что подготовка к дню рождению плавно перетекла в свадебные приготовления. Когда Бласа не было дома, я по-прежнему старалась использовать его отсутствие, чтобы как следует подготовить клумбы к дню рождения, который был уже совсем на носу. Впервые у меня что-то начало вытанцовываться: альпийская горка выходила вполне сносной, а сквозь высушенную жарким аргентинским солнцем почву вопреки всякой логике стали проклевываться первые ростки кустов жасмина.

Ричард, навещая меня, каждый день дарил мне розы, и это жутко меня в нем раздражало. Я терпеть не могла розы, их сладковатый запах и форму — наверно, это просто приелось: все молодые люди дарят девушкам именно розы. Я любила жасмин, и об этом знал только один мужчина — тот самый, который никогда не дарил мне цветы, да еще другой старичок, который унес эту тайну с собой в могилу. Каждый год, как только появлялись первые бутоны жасмина, мы с Бласом вместе срезали веточки и ездили к Хосе на могилку. Когда-то именно эти цветы Хосе оставлял мне на подоконнике, чтобы помочь мне пережить разлуку с Бласом, а теперь я относила их на могилку к своему старичку, чтобы пережить разлуку с ним. Все же, от этого цветок не стал для меня похоронным, мне бы хотелось, чтобы и Ричард приносил мне жасмин. Однако намекнуть я стеснялась и каждый раз смиренно принимала очередную розу, втыкала ее в уже подсохший букет и заверяла Бласа, что у Ричарда прекрасный вкус, и я в восторге от его выбора. Блас недоверчиво смотрел на меня, да я и не пыталась быть убедительной. Блас прекрасно знал, что я терпеть не могу эти «элитные» цветы, — он их сам не любил. Мы были дети улицы: мы знали, что такое свобода, и не любили цветы, выращенные в теплицах.

Именно поэтому в подарок Бласу я посадила только "свободные" цветы. Может, и странный выбор для альпинария, но я сажала только самые выносливые, самые непритязательные кусты. Не только потому что не любила слабость — если честно, я просто понимала, что ухаживать за садом будет особенно некому. Мы с Бласом дома не сидим, порой даже посуду вымыть некому, где уж тут надеяться, что кто-то из нас будет поливать цветы. Так и вышло, что между редкими видами кактусов и алоэ вера я высадила кусты нотро с дерзкими яркими-красными цветками, а чуть ниже вдоль ручейка расположила иммортель (бессмертник). Я знала, Блас поймет, почему такой странный выбор: пять лет назад я вернула его с того света и с тех пор решила жизнь положить на борьбу со смертью. Смерть навсегда так и осталась рядом, нависая над нами черным призраком, — может, поэтому мы так крепко держались друг за друга. Человек, который никогда не сидел в палате умирающего, вцепившись в его руку так цепко, будто этот жест и впрямь мог задержать на этом свете, никогда не поймет, как это страшно — отпустить. А человек, который не стоял одной ногой в могиле, как Блас, никогда не поймет, что цепляться-то в этом мире, в общем, больше и не за что, кроме как за руку близкого человека.

Может, поэтому мне было так невыносимо стыдно испытывать к Бласу влечение. Наши отношения были выше обычной плотской любви, Блас всегда был для меня чем-то наподобие божества, которое опекает меня откуда-то сверху и ошивается где-то рядом, чтобы защитить меня в самый трудный час. А я для него была единственной, кому было дело до этого божества, кто сквозь защитный ореол равнодушного и жестокого небожителя разглядел обычного слабого сломленного человека. Но любовь моя к нему не могла стать человеческой, потому что человеческая любовь проходит, как проходит тело. Мои вопли вырвали Бласа из могилы, вызвали с того света — и до сих пор я будто не позволяла себе замечать, что у этого потустороннего существа есть плоть. Даже теперь я не воспринимала его тело как что-то от него отдельное, мне и в голову не пришло бы начать разглядывать его по частям, хотя я всегда понимала, что сложен он весьма неплохо. Нет, меня по-прежнему тянуло к его личности, но так странно было обнаружить, что личность эта вполне осязаема. Не просто странно — страшно. Потому что я знала не понаслышке: все осязаемое — умрет.

Я вгляделась в зеркало внимательнее, чем обычно. Первыми в глаза бросилась белокурые волнистые волосы, по привычке уложенные в неаккуратный узел. Я улыбнулась. Бласу так и не удалось воспитать во мне аккуратность, по дому я по-прежнему ходила в таком виде, будто недавно спала где-то возле мусорного бака. В мятой одежде, с небрежно заколотыми волосами, торчащими во все стороны. Рука сама потянулась к заколке, и волосы тяжелой волной упали мне на плечи. Я пригладила и уложила их равномерно по спине. Да, так было гораздо лучше. Волосы спадали вдоль лица и подчеркивали скулы. Когда они вообще успели проявиться — эти скулы? В какой момент ушла детская пухлость с моих щек? Когда заострился мягкий подбородок, а в детских оленьих глазах появился задорный и дразнящий юношеский блеск? Кажется, только вчера я переносила свое нескладное тело на тоненьких палочках-ножках подростка — в какой момент эти ноги стали женскими, а стан гибким и статным? Я смотрела в зеркало и медленно осознавала, что все это время старалась не замечать не только осязаемость Бласа. Перемены в собственном теле и в собственной психике я также не желала принимать и замечать. Я больше не была подростком, грезящим наяву о Маркосе, которого создало моё собственное воображение. Я становилась женщиной со взрослыми потребностями и прежде всего самой главной потребностью, доходящей до острой необходимости. Я нуждалась в осязании. Мне не довольно было больше витать в облаках, мне нужна была реальность и ощущение земли под ногами. Возможно, следующим этапом я должна была в эту землю вернуться, когда придет смерть, и именно потому мне было страшно взрослеть. Но хотелось мне того или нет, тело обретало вес и само тянуло меня вниз, а меня это больше не пугало. Я вдруг подумала, что для того, чтобы стоять на земле, не обязательно покидать небо. Наоборот, небо теперь обретало основу, душа обретала ясность в теле, и все, что я испытывала раньше лишь на уровне эмоций, отражалось странным образом теперь в теле, и оттого становилось более вещественным, что ли. Достоверным. Да, я знала не понаслышке: все осязаемое умрет. Но еще я знала теперь, что все осязаемое — живет. И возможно, только осязаемое и живет по-настоящему.

Я оценивающим взглядом прошлась по своей домашней майке и свободным мятым штанам. Интересно, а Блас тоже не замечает, как я меняюсь? Когда живешь с кем-то, кажется, что время остановилось, даже зримые перемены в другом остаются где-то на задворках сознания. Так было у меня с Бласом: я не могла понять, то ли он действительно совсем не изменился, то ли я этого просто не заметила. Нет, Блас для меня остался тем же, изменилась только моя позиция: я больше не смотрела на него снизу вверх, как когда-то подростком, потому что я сама больше не была подростком. Нет, я смотрела теперь на него как девушка. Очень напуганная, смущенная маленькая девушка в мятых штанах и испачканных какой-то дрянью футболке.

Я повернулась к шкафу и, распахнув дверцу, уставилась на ряд утонченных нарядов, которые успел подарить мне Блас. В нерешительности протянула руку к самому простому и женственному и сорвала его с вешалки. Сегодня день рождения Бласа. Ему будет приятно, если хотя бы в этот день я воспользуюсь его подарком. Через пять минут я стояла у закрытой двери Бласа, не решаясь постучать. Я уже занесла руку, когда дверь распахнулась сама, и за ней показался Блас. Он спокойно оглядел мой наряд сверху вниз и посмотрел в упор.

— Тебе идет, — только и сказал он.

Я застыла перед ним как мышь перед удавом и не знала, как выдавить из себя заготовленную фразу. Блас видел меня насквозь и даже не скрывал этого. Как всегда, с тех пор как мы сняли свои дурацкие маски, он говорил со мной без слов, бросая ничего не значащие фразы.

— С днем рождения, Блас, — выдохнула я, не в силах отвести взгляд от его лица, и это прозвучало так жалко. Я чудовищно злилась на себя за то, что не могла, как в прежние времена, шутливо водить его за нос, притворяясь, что забыла, какой сегодня день, или просто украдкой чмокнуть его в щеку, пока он не ожидает. Какое там в щеку, я не решалась даже позвать его на обед, который готовила все утро.

Блас словно почувствовал мое бедственное положение и, принюхавшись, наморщил нос.

— На весь дом пахнет вареными потными носками, ты там что, снова экспериментируешь?

Я вскинула на него исполненный благодарности взгляд. С плеч словно гора сошла. Я готова была стиснуть его в объятьях, но опасалась, что объятьями дело не ограничится — и сделала шаг назад.

— Кажется, с годами твое обоняние начинает притупляться немного. Я просто запекла баранину.

— Видимо, подвело в этот раз, потому что кто-то вылил на себя ведро парфюма.

Я вспыхнула. Блас, видимо, осознал свой промах, потому что прибавил почти сразу:

— Сколько дней ты не принимала душ, Линарес? Должен тебя огорчить, но даже французские духи не избавляют от необходимости мыться.

И я снова была ему признательна. Никто, кроме нас двоих не мог понять, сколько чуткости и бережного понимания было в этих вульгарных и бестактных словах.

— Пойдем во двор, я приготовила тебе сюрприз.

В благодарность за его деликатность я тоже хотела быть прямой и искренней, как он. Поэтому не стала выдумывать предлоги, чтобы выманить его в сад.

— Ну как, нравится? — я заглянула ему в лицо, чтобы прочитать его реакцию.

Блас разглядывал альпинарий и думал о чем-то своем. Он перевел взгляд на меня и усмехнулся. Цвет его зрачков, в которых плескались серебристые волны, стали глубже и насыщеннее, как бывало всегда, когда он был тронут.

— Сразу видно, что сделано своими руками, — губы Бласа дрогнули в едва заметной усмешке.

Я фамильярно толкнула его в плечо и расплылась в довольной улыбке.

— Да иди ты! — с видимым возмущением откликнулась я, хотя на самом деле меня распирало от радости. — Я корячилась целый месяц!

— Не может быть, — картинно покачал головой Блас. — А так и не скажешь.

Я ткнула его в бок и расхохоталась счастливым свободным смехом, выплескивая все напряжение и страхи, томившие меня в последнее время.

— Давай обедать, — примирительно произнесла я. — Гарнир, честно говоря, я спалила, но мясо вроде вышло ничего.

— Действительно ничего, — подтвердил Блас, покончив с бараниной. — Какие планы на завтра?

Я похолодела и смяла салфетку в руках, что, конечно, не укрылось от Бласа.

— В колледж поеду, — мой голос чуть дрогнул. — У нас важная контрольная. Ричард отвезет меня.

Блас заметно помрачнел.

— А, Ричард, — только и сказал он, но сказал так, что у меня сердце упало.

— А что ты хотел?

Блас вытер рот салфеткой и бросил быстрый взгляд на меня.

— Просто поинтересовался.

— Нет, Блас, скажи! — я коснулась его рукава и тут же отдернула руку как от кипящего чайника. Блас проводил взглядом мое движение.

— Тебе обязательно общаться с Ричардом? — буднично поинтересовался он, поднимаясь со стула и загружая посуду в раковину.

Меня бросило в жар, и я стала терзать несчастную салфетку у меня в руках.

— Почему нет? Он здорово меня выручает. Ты ведь отказываешься возить меня в колледж!

— А если, — Блас стоял за моей спиной, и его голос раздавался откуда-то сверху над моей головой, — если я буду отвозить тебя в колледж? Тебе обязательно с ним общаться?

Меня медленно накрывал ужас. В любое другое время я вела бы себя совершенно иначе, но именно теперь, когда я испытывала такие трудности в общении с Бласом, Ричард был моим единственным спасением. Если Ричард уйдет, я останусь с Бласом один на один.

— Ну а чем тебе Ричард не угодил? — грубовато огрызнулась я, не отрывая взгляд от салфетки.

— Это не важно, — спокойно ответил Блас и помедлил, словно обдумывая слова, которые собирается произнести, — важно, перестанешь ли ты с ним общаться, если я попрошу тебя не встречаться с ним.

Я похолодела. Блас раньше никогда не ставил меня перед выбором. Он мог выгнать всех моих кавалеров взашей, но ни разу он не спрашивал меня, согласна ли я сама от них отказаться ради него. Я понимала, что ему важны не столько мои действия, сколько мой ответ, поэтому медлила. Я сделала шаг навстречу, когда попросила его не встречаться с Флор, и теперь это он делал мне шаг навстречу. Но я внезапно дала заднюю.

— Блас, что тебе до Ричарда? — попыталась увильнуть я. — Попросил бы меня оставить Гилермо! Или Эрнесто! Почему Ричард? Чем он тебе не угодил?

Блас обогнул стол и снова сел напротив, приблизив ко мне свое лицо. Он не сводил с меня своего пристального волчьего взгляда, и я знала, что он читает все, что происходит у меня в сердце. Он знал прекрасно, что до Ричарда мне нет никакого дела. Мои приятели никогда не были ему соперниками точно так же как его подружки никогда не составляли конкуренцию мне.

— Ты оставишь его, если я попрошу тебя не встречаться с ним? — вкрадчиво повторил Блас свой вопрос.

Я смотрела на него как раненная волчица, загнанная в угол, и не знала, что сказать. От моего ответа зависела вся наша последующая жизнь, и взгляд Бласа ясно давал мне понять это. Второго шага не будет, он сделал ко мне ровно один шаг, и если я струшу, все останется на своих местах. И как мне хотелось, чтобы все оставалось на своих местах, но я понимала, что как прежде так и так уже не будет. Единственное, чего я боялась, это потерять ту неуловимую связь с ним, которую так явственно ощущала все эти годы, однако мне теперь казалось, что бы я ни выбрала, это приведёт к разрыву. Можно было соврать, уйти от ответа, но это было все равно, что разделиться надвое — вот уже пять лет мне казалось, что быть нечестной с Бласом — это то же, что предать саму себя. Блас требовал четкого решения, и я должна была принять его.

— Блас, я не могу, — твердо отчеканила я. — Я все для тебя сделаю, но Ричарда оставить не могу. Он живой человек, и я не могу так поступить с ним.

И мы оба знали, что речь идет не о Ричарде.

Блас отвел взгляд и медленно кивнул.

— Хорошо, — спокойно пожал плечами он и, поднявшись со стула небрежной походкой, двинулся к двери. — Нет, так нет, — прибавил он задумчиво, остановившись у двери, и вышел в коридор. Хлопнула входная дверь. Я добрела до гостиной и обессиленно рухнула на диван. Я испытывала некоторое облегчение, что Блас отреагировал так спокойно, но мне было тревожно. Куда он пошел и вернется ли? Не может быть, чтобы из-за моего отказа он снова сбежал. Это глупо даже для Бласа.

В ожидании Бласа я не спала до поздней ночи, но под утро задремала и очнулась только когда в гостиной загорелся свет и в комнату ввалился пошатываясь беспробудно пьяный Блас.