Отчёт о Герое № 6. Сила (джен)

— Мир сегодня белый. И нечёткий.

Рэнхом смотрел в замковое окно. С утра шёл снег, к середине дня перестал, но белые тяжёлые облака всё ещё висели над Агархом. Терний спустился в обитель Героя (небольшая комнатушка в одной из башен, рядом с винтовой лестницей). У придворных был час свободного времени. Замок застыл, словно околдованный. Ни звука, ни души.

— И тебе хочется нырнуть в туман? Раствориться в нём?

— Нет, скорее, переплыть.

— Как реку? — уточнил Терний

— Что ты пристал ко мне? Я просто смотрю в окно.

— Не забывай, кто ты. Тебе нельзя «просто смотреть». Мечтай.

— Оставь меня в покое!

— Какой драматизм, надо же. Герою не положено раздражаться. Изволь играть роль без фальши.

— Я не играю. Считай, взял выходной.

— Это невозможно. Знаешь, как ты умрёшь?

— Отстань.

— Миллионы будут мечтать о смерти такой же, как у тебя.

— Отстань.

— Ты — символ всего человечества. Будешь.

— Вот чего ты добиваешься, а? Я не отойду от окна.

— Упрямство — это хорошо. Тебе скоро предстоит испытание.

— Я уже привык.

— Ясное дело. Я не предупреждал, но анонсировал. Даю минуту.

* * *

— Сказал ему? — спросила я, когда мы, по обыкновению, пришли в отсек поглазеть на черноту.

— Он не понял.

— Хорошее испытание, — сказала я. — Моё любимое.

— Ещё бы, — ответил Терний.

— Но он намучится сверх меры.

— Разумеется.

— Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

— Да.

* * *

Она прекрасна. Лирика выполнила задание превосходно: вырастила существо, от взгляда которого бросает в жар, чудовище, чьи движения — завершённая элегантность. Она умеет обращаться со своими способностями и направит их все на него. Будет жестокая битва. Глаза в глаза, и никто не решится сказать первым. Огонь, кровь, лава, вино — вот цвет их любви. Они будут бороться сами с собой, и всё, что получат, — короткий миг счастья. Он не оставит наследников, она выйдет замуж по расчёту. Но их время продлится века: их любовь станет символом вечности.

Именно так бы и произошло, если бы покровителем стали Покой или Лирика. Я придерживаюсь других правил. Вся жизнь Героя — трудность, а Любовь Героя — тяжкая ноша. Как видно из разговора выше, Терний полностью одобряет мои действия. Мне нужно одобрение, потому что я давно утратила веру в правильность свершаемого. Но даже если версия Покоя и Лирики подходит Герою больше, я ничего не стану исправлять. Сомнения и упрямство — такова Сила.

* * *

Киагарх устраивал бал в честь звездочётов, что нашли на небе новую звезду. Назвали её Роса, потому что её можно увидеть лишь рано утром, перед рассветом.

Приглашена была вся знать и все придворные — Рэнхом в их числе, разумеется. Он вторую неделю служил киладарром. Привилегированные войска, в случае войны ни на шаг не отходящие от своего владыки. В мирное же время Рэнх видел ки три раза, когда дежурил у трона в главной зале.

Сейчас трон был убран, чтобы хватило места для танцев. Зала опростела, с лёгким дыханием разложилась на пол, стены и потолок. Освещением озаботили настенные подсвечники, а столы с яствами расположили в огромном зимнем саду, среди экзотических растений Вечных.

Рэнх умел танцевать и был уверен в себе. Он прошёл три круга с одной дамой, и та столь наскучила ему, что он зарёкся никогда больше не принимать участия в орисской версии чаконы.

Рэнхом покинул танцевальную залу, надеясь, что хотя бы в еде не разочаруется.

«Атна и Икто небось не скучают, — думал он. — Один на Севере — вот уж что действительно почётно, а другая катается на кораблях от Будущих до Вечных и знай себе переводит. Хотя, казалось бы, что там переводить-то — наш собственный язык, только более старый, более тяжеловесный. Трудности возникают при изменении стиля, да и только. Всё равно разнообразие... В пути постоянно. А у меня что за трудности? Играй в кости с вояками, пей гархэлу и изредка тянись по струнке слева от трона».

У входа в зимний сад Рэнхом встретился взглядом с девушкой, стоявшей почти у самой двери. Тёмно-голубые глаза, неулыбающиеся губы и сосредоточенный вид — она заскучала и задумалась. Но подняла глаза в тот самый момент, когда Рэнхом посмотрел на неё. Рэнх прошёл внутрь, выпил лёгкого вина, наспех перекусил куском курицы и покинул зимний сад.

Девушки уже не было.

«Это одна из приближённых ки, — рассуждал Герой. — Кажется, я видел её, только издалека и со спины. Тогда — пышные каштановые волосы и тёмно-синее платье. И сейчас она тоже в тёмно-синем, если это она. Интересно, ошибся я или нет? Интересно, любовница ли она ки?»

Девушка была в зале, у самой стены, немного в стороне от толпы нетанцующих дам. Она следила взглядом за кружащимся ки и была всё так же серьёзна, даже, может быть, грустна. Рэнхом бросил на неё испытующий взгляд, проходя к противоположной стене, и снова в тот же самый момент она посмотрела на него.

Рэнхом провёл некоторое время в зале, беседуя со знатными господами. Беседа вышла бы интересной, если бы Рэнхом не задумывался каждую минуту. Потом он решил освежиться и покинул душную залу.

В коридоре было пусто, и тут перед ним появился Терний с вином в руке и ехидной ухмылкой на лице.

— Понравилась девушка?

Рэнхом молчал.

— Ну так действуй!

— Что я могу ей дать? Я Герой, я вечно где-то шляюсь. Развлечься я могу и в борделе. А семья — это не для меня. Я разобью ей сердце.

— Ты дурак, — ласково бросил Терний.

— Почему?

— Потому что.

Рэнхом кашлянул и огляделся по сторонам.

— Думаешь, у меня есть шанс?

— У Героя? Нет, разумеется, даже не надейся.

— Ладно. Я пойду.

Она всё так же стояла у стены — то ли с нетанцующими, то ли сама по себе, только теперь болтала с приятельницей. Выглядела довольно беззаботной, но Рэнхома уже нельзя было обмануть: он видел существо романтически мрачное, окружённое загадочным туманом, за которым, быть может, скрывается нечто волшебное.

«Бденх! — подумал он. — Это ведь человек, из плоти и крови, а я ударился в банальные описания. Да я и ошибся, наверное. Не настолько я расчудесный психолог, чтобы разгадать женщину, даже не поговорив с ней».

Он подошёл к двум девушкам, отвесил поклон по-киладаррски и не своим голосом, но вежливо и естественно представился и пригласил девушку на танец.

Та посмотрела с испугом и ещё больше — с удивлением, но длился взгляд один миг.

— Пойдёмте, — сказала она спокойно и несколько равнодушно и протянула руку.

— Как вас зовут? — в середине первого круга спросил Рэнх.

— Утренняя.

Она смотрела всё так же — с недоумением, любопытством и недоверием.

— Всё хорошо? Я не смущаю вас?

— Нет-нет.

Она слегка улыбнулась. Улыбка выдала: напугана.

«Неужели она раньше ни с кем не танцевала?» — в изумлении подумал Рэнхом.

Да. Она ни с кем не танцевала. Мужчины обходили её стороной — так было всегда. Она не знала, обладает ли красотой, привыкла к одиночеству и смирилась с мыслью, что её ждёт судьба старой девы. Она предназначалась Герою — только ему.

Когда закончились танцы, появился придворный рифмоплёт. С бубном в руках он запел народную песню Будущих, переделанную им на свой лад:

Нам не дано знать, что в сердце милой.

Будь ты семьсот раз мудрец,

Будь ты семьсот семьдесят раз психолог,

Будь ты семьсот семьдесят семь раз волшебник,

Что в сердце милой, ты не узнаешь.

Нам не дано знать, что в сердце милого.

Ты и умница, и раскрасавица,

И мастерица, и повар отменный.

Но милый тебе не откроет сердце.

— Эта? — спросил Покой.

Он наблюдал со станции, через экраны. Я не сказала ему, кто из присутствующих на звёздном балу девушек станет судьбой Рэнхома Орисского. Держала интригу. И вот он узнал.

— Да, эта. Хороша? — спросила я, вернувшись на корабль.

— Серая мышь, — сказал Покой, отвернувшись.

Он недоволен, потому что я обставила его. Моя чудачка более оригинальна, чем их с Лирикой роковые красавицы. Мы с Тернием смеялись, сидя на кухне, и пили кофе — настоящий человеческий кофе. Мы давно и быстро стали ценителями их пищи и напитков. За иллюминатором — чернота, и чёрный кофе, и только ослепительная белизна помещения. А мы сами — чёрные или белые? Люди мучатся, задавая себе такой вопрос. А нам всё равно. Мы обладаем свойствами, только пока нас характеризуют.

* * *

После бала, уже глубокой ночью, Рэнхому хотелось побыть наедине с собой, но в своей комнате он чувствовал себя, как в тюрьме. Закутавшись в плащ и завязав шарф, он вышел в замковый двор.

Трава покрылась инеем, изо рта шёл пар, небо меланхолично мерцало звёздами. Рэнхом никуда не спешил, шёл без цели по садовым дорожкам, усыпанным мёртвыми листьями. В Агархе всегда так: не то уж зима началась, не то всё ещё поздняя осень.

Рэнхом не думал, то есть мысли его были бесполезны и бессвязны. Он чувствовал, что с ним происходит что-то важное, что рок приблизился к нему вплотную. А бороться не хочется. Хочется подчиниться. Рэнхом с удовольствием прислушивался к себе, с наслаждением принимал себя и то огромное, что обволакивало его суть. Он быстро понял, что встретил судьбу — свою и незаменимую. Догадывался ли он, что мы уготовили ему? Если для него главная цель любви — найти единственную и быть верным ей до гробовой доски, то этот жизненный поворот станет благословением. Ничем иным он и не может быть: отныне Рэнхом в странной и страшной, потому что неизбежной, власти. Слушай, слушай себя, мой Герой. Твой путь обновляется, воздух свежеет. Дышать легче, ты скоро взлетишь. И ты знаешь, что она чувствует то же, и это единение — сквозь замковые стены и пересуды придворных — вдохновляет, оживляет, и ты жмуришься от удовольствия. Так и остался бы вечно гулять в саду, ожидая прекрасного и зная, что от него не уйти.

Мы даровали ему великое чувство. Сомневаюсь, что без помощи Лирики люди способны обрести подобное.

* * *

Они гуляли по двору, по парку, прятались за деревьями, прислушивались к шороху ветра. Она любила, когда он целовал её в шею — с каждым разом всё более свободно, всё более страстно — стыд уходил, вступала в права безраздельная власть Лирики. Пока было не холодно, они целовались под звёздами, и когда Рэнхом наклонял её, она видела резкие контуры ветвей, уходящих в мрачное небо. Потом стали ютиться по комнатам дворца. В гости друг друга не звали. Обеденная, танцевальная, даже тронная залы — везде они успели перебывать, пока неловкие полусонные охранники отправлялись на обход. У Рэнхома по долгу службы были ключи от многих дверей, так что один раз они неплохо провели время в классе, где обучают детей придворных. Никто об этом не узнал, а им приятно было вспоминать.

Оба стеснялись. Лирика, надо отдать ей должное, терпеливо и методично вела их к последнему рубежу, за которым больше нет преград и нет пути назад. Им приходилось много страдать — особенно Рэнхому. Утренняя любила говорить, говорить долго, говорить до изнеможения собеседника. Тонкая, хрупкая и нервная, она вовсю использовала словесное оружие. Между ними случались откровенные разговоры. Рэнхом — собственник. Рэнхом накручивал себя.

— Я ревную тебя к свите ки и особенно — к самому ки, — как-то сказал он (они стояли на ступенях винтовой лестницы одной из замковых башен и глядели, как падает снег). — Я ревную даже к призракам твоего далёкого прошлого.

На что Утренняя ответила (залилась долгим, исступлённым монологом):

— Если ты думаешь, что ты первый, кого я люблю, ты глубоко ошибаешься. Я любила прежде, любила сильно. Быть может, сильнее, чем когда-либо смогу полюбить тебя. Был... человек, который сумел заставить меня страдать. Обстоятельства сложились так, что не то что рассчитывать на взаимность — даже рассказать о своих чувствах было бы преступлением, падением, грехом. Он был рядом, постоянно близко, и я должна была делать вид, что не влюблена. А если мы разлучались, я умирала. Впрочем, я умирала по любому поводу: если он посмотрит на кого-то другого, если заговорит о другой, если молчит или слишком говорлив. Знай, я не смогу избавиться от воспоминаний о нём.

— В чём грех? — просто спросил Рэнхом. — Он Вечный?

— Я не видела ни одного Вечного за всю жизнь.

— Его должность слишком высока?

Утренняя промолчала.

— Что ж. Надеюсь, когда-нибудь ты полюбишь меня сильнее, чем ки, — сказал Рэнхом, сжав кулаки и сдвинув брови. — Я всё для этого сделаю.

Ему было очень больно, а выдать себя — ни в коем случае! Только победа — «я же Герой». Он же Герой. Даже сейчас?

— Я ведь сказала. Вряд ли. Моя любовь к тому человеку сильнее всех уз, что существуют здесь. Но я буду стараться.

Я пыталась выяснить, насколько ему больно. Думаю, очень. Это мои догадки: крепко сжатые губы, ни единого вздоха.

* * *

Долгожданная, мать Утренней, жила в роскоши и скучала. Двор — всё одни и те же лица, маленький мир, из которого не выбраться. В этом мире было два правителя. Один — её непосредственный начальник. Второй — блестящий дипломат.

С последним роман длился около двух месяцев, а потом Долгожданная забеременела. После родов она добилась от ки разрешения погостить у родителей, что жили на девятнадцатой реке. Вернувшись полгода спустя, Долгожданная узнала, что первый визирь (напоминаю, его зовут Верный) сменил четырёх рабынь, но ни к одной свободной девушке не притронулся.

Их дочь получала воспитание, достойное дворцовой львицы. Слово «незаконная» она привыкла слышать почти каждый раз, как называли её имя. Тем не менее, со двора её не гнали, а когда она подросла, ки включил её в свою первоочередную свиту. Это означало, что монарх общался с ней лично, мог сыграть с ней один на один в утопи-или-сгинь и даже удостоить беседой. Утреннюю ценили за оригинальность мысли, холодность и отсутствие тщеславия. Однако никто не отрицал, что Утренняя словно из какого-то другого мира — печальная, спокойная и мечтательная.

В глубине души её шевелилась страсть — жестокая и первобытная, но скрытая так надёжно, что сама Утренняя подозревала о её наличии очень смутно. Если бы ки посмотрел на свою придворную даму как на объект любви или хотя бы временных наслаждений, она отдала бы своему повелителю всю жизнь, легла бы под жертвенный нож и добровольно пошла бы на костёр страсти. Этого не произошло. Мужчины не интересовались Утренней. Отрешённая от всего мира, равнодушная, она с трудом походила на земную женщину и потому внимания и симпатий не удостаивалась. Быть может, некоторые мужчины боялись её.

Довольно долгое время она оставалась равнодушной к Рэнхому. Он, глупышка, думал, что все их чувства взаимны и идентичны. Она пыталась отстраниться от него: не хотела распахивать объятия первому встречному.

— Утренняя, ну почему у тебя такое имя! — как-то воскликнул Рэнхом, когда они сидели на мягком диване в библиотеке.

— Что тебе не нравится в моём имени? — спросила она не без некоторого любопытства.

— Слишком многие зовутся Утренними, — серьёзно сказал он. — Некоторые из них хорошие люди. Я хочу, чтобы твоё имя принадлежало только тебе. Чтобы я мог повторять его и вспоминать только тебя. Ты принадлежишь мне, и я хочу, чтобы имя было только твоим и моим.

И после некоторой паузы:

— Видишь, какой я отвратительный эгоист.

— Ты говоришь приятные вещи, — ровным тоном произнесла Утренняя. — Если хочешь, придумай мне новое имя. Я приму его.

— Таинственная.

— Ух ты. Я почти тёзка бога — великого Тайны.

— Да. Я вижу в твоих глазах отражение Бога.

— Ты слишком любишь меня, Рэнх. Слишком возвышаешь над всем миром.

Утренняя вздохнула, и они больше не возвращались к этому разговору.

Но спустя некоторое время она обнаружила, что ей есть о чём подумать.

Когда они поцеловались в первый раз, она испытывала любопытство, но ещё больше — отвращение и холод (это произошло в парке, когда она была в одном лёгком платье). А теперь, ей казалось, она слишком многое позволяет возлюбленному. Правильно ли это? Или в таких вопросах не следует ориентироваться на мораль?

Утренней сложно было постичь природу любви. Слишком долго смотрела она на мир, не принимая участия в его усладах. Она привыкла чувствовать себя лишней. Незаконная дочь.

— Знаешь, в чём моя проблема? — говорила она Рэнхому много позже, уже когда между ними не осталось никаких преград. — Я стремлюсь попасть в общество талантливых, забывая, что они принимают лишь тех, у кого есть талант. Меня тянет к красивым, но я забываю, что среди них также нужно быть красивым. Я восхищаюсь умными, забывая, что они могут восхищаться только такими же умными. Я хочу жить яркой, полной жизнью, но это невозможно, когда окружают мрачные мысли. Моя роль — роль наблюдателя, который хочет, но не может присоединиться к общемировому пиру. И я, прекрасно это понимая, всё ещё пытаюсь что-то изменить.

Они лежат рядом рядом, щека к щеке, пальцы сплетены, и Утренняя грустит — как обычно. Рэнхом только вздохнул. С любовью ему не повезло, но кто в этом виноват? Конечно, ясно, кто. Рэнхом считает, что Утренняя послана ему судьбой. Наверное, лишь поэтому он её терпит.

— Ты можешь изменить всё, что угодно, — наконец сказал он. — И я помогу тебе. Я всегда буду рядом. Не бойся.

* * *

Так получается, что эта история о них двоих. Ни Лирике, ни мне, ни кому бы то ни было ещё в ней нет места. Я чувствую себя беспомощной. Лирика начала это — с моего согласия. Лирика помогала. Я наблюдала и фиксировала. Терний способствовал этому наблюдению и фиксированию. Покой контролировал. Придворные сплетничали. Ки слушал сплетни придворных. Родители получали письма, радовались и тревожились: а какая она? А будет ли он счастлив? (Нет, разумеется). Персонажи тоже получали письма, больше радовались, чем тревожились. Прилагаю для примера два письма от них.

1

"Доброго утра или дня, дорогой!

Знаю, по вечерам теперь писем не читаешь, но надеюсь, что в светлое время суток найдёшь минутку развернуть весточку от друга.

У нас на севере всё так же. Воюем не с Вечными, а с местными разбойничьими шайками. Те ещё прохвосты, мягко говоря. Ни принципов, ни идей о благородстве и чести — даже в зачатке. У Вечных-то это есть, отдаю им должное; с ними война — по правилам. А наши молодцы — вечный хаос и изменчивость женщины (прости, забыл, что сейчас тебе не следует слышать подобное о женщинах). В общем, не переживай за меня: я не скучаю, в одиночестве томиться некогда, в кости играю с упорством неудачника, пью гораздо больше, чем в Академии.

Напиши, дорогой, будь добр, как твои успехи. Ты очень мало рассказываешь. Жду возможной встречи, когда мы с тобой ночь напролёт будем баять о том о сём. И всё же, ответь хотя бы, что из себя строит двор, каков ки на расстоянии вытянутой руки (рифмоплёт я, ага) и что за тучи сгущаются над нашими реками. Об Утренней говори, говори, не прерывайся и не стесняйся, я далеко — передо мной не так стыдно. Всё, что на душе у тебя, если хочешь, поведай. Ты ведь не утратил доверия к своему старому да?

(Да — это их фамильярное "очень хороший друг").

С радостью перечитываю письмо — чувствую нити, что связывают нас. Успехов тебе, дорогой, во всём! И мира всем нам.

Икто, искренний доброжелатель".

2

"Здравствуй, Рэнхом.

У меня всё хорошо. На водной границе спокойно (так спокойно, что даже пугает). Сначала было непривычно: новые люди, большая вода всё время рядом. Чайки кричат. Нас заставляют вставать чуть свет и проходить тренировку по плаванию!!! В одном приказе, как видишь, сочетаются две ненавистные мне вещи: раннее пробуждение и занятие чем-то, требующим большого напряжения.

Рада, что у вас с Утренней всё хорошо. Наслаждайтесь жизнью, носите тёплые вещи, чтобы не простыть, и не гневайте ки (ты можешь ляпнуть что-то ужасное...)

Жду, когда позовёте на свадьбу.

И не забывай там наслаждаться придворной жизнью!

Атна".

Вот сколько действующих лиц. Тем не менее, в этом разделе только два героя.

Тот, кто впереди, и Утренняя.

* * *

Были вещи, которые мешали Рэнхому наслаждаться его маленьким земным раем. К примеру, алкоголь. Утренняя обожала гархэлу и не скрывала это. Рэнхом разыскивал её по всему дворцу — её и шумную компанию, с которой она могла бы пировать. Человек пять придворных, кавалеров и дам, регулярно собирались в каком-нибудь укромном уголке замка, где и распивали крепкий терпкий напиток. Рэнхому это напоминало Академию: идёшь себе, никого не трогаешь и то и дело натыкаешься на уединившуюся парочку или на таких вот охотников повеселиться.

— Да, я знаю, я много пью, — говорила Утренняя. — Прости меня.

— Это ты меня прости, — отвечал Рэнхом. — Я чересчур переживаю. Я теряю контроль и становлюсь несносен, просто несносен. Но ты не должна меняться из-за меня.

— Должна, — говорила Утренняя, холодно глядя на возлюбленного. — Гархэла до добра не доводит, я это прекрасно понимаю.

Ей нравилось, что Рэнхом бегает за ней, что Рэнхом терзается предположениями одно другого ужаснее, что Рэнхом страдает. Столько внимания, и всё ей одной. Глядеть, как корчатся у твоих ног, — неописуемое наслаждение — именно так она думает.

Я не желала смотреть, как он бегает по пустым и людным коридорам, как заглядывает в комнаты, как униженно извиняется, что беспокоит, и униженно спрашивает у каждого встречного, не видал ли тот поблизости Утреннюю. Как потом мечется по комнате или полулежит на кровати, вцепившись в волосы, молясь Тайне и Матери-Реке, чтобы всё обошлось, чтобы она ничего не натворила и с ней ничего не натворили, чтобы миновала её опасная болезнь.

Однажды после неплохой попойки Утренняя всю ночь терзалась мыслями о скорой неминуемой смерти. Ей казалось, на уголке старой гардины уселся сгусточек зла, готовый прыгнуть на грудь, едва она сомкнёт глаза.

Утренняя встала с чувством, будто она чудом избежала погибели и страшных мук.

— Я думала, что сошла с ума, — говорила она Рэнхому в узком мрачном коридоре, сжимая руки Героя и прижимаясь носом к его носу.

— Всё прошло, — шептал тот. — Это бывает. Паническая атака.

Разумеется, она не поняла. Рэнхом порой забывал, что имеет дело не с лучшими умами вселенной, а со средними людьми средненькой, ещё не развитой клетки-планетки.

— Я не буду пока пить гархэлу, — хрипло проговорила Утренняя. — Надо передохнуть. И… Рэнхом.

Очень редко называла она его по имени. Герой слегка отстранился, глядя на неё во все глаза.

— Приди, пожалуйста, в правое крыло замка. Вечером.

В правом крыле, пустом, просторном и ветреном, жили приближённые ки.

— Да. Конечно, — ответил он, отстраняясь ещё более, чтобы она не услышала сердце, чтобы она не уловила дыхание.

Быстро сердце, тяжело дыхание.

* * *

Итак, Лирика близка к кульминации. Рэнхом и Утренняя близки к кульминации.

Утренняя чувствовала, что необходимо отдаться. Какой-то внутренний долг руководил ею, когда она мучилась от бессонниц, когда обнимала Рэнхома и когда, наконец, произнесла те слова в насторожившемся тёмном пустом коридоре. Я не буду говорить: «Лирика руководила ею», я скажу: «Утренняя хотела, чтобы в любви не было границ». Но природная (спроектированная нами) застенчивость не позволила вот так сразу сорвать маску снежной богини. Смола кипящего в груди сердца (кажется, в таких случаях они говорят нечто подобное) пробила себе дорогу страхом, смутными представлениями о долге возлюбленной и инстинктами.

Он принарядился — парадный красный плащ, новые высокие сапоги; причесался. В своей комнате успел отмерить неисчислимое количество шагов — от окна к двери, от двери к окну, от окна к кровати, от кровати к двери, от двери к столу, от стола к окну.

Шёл, а ноги подкашивались.

Она встретила его почти у самого порога. В синем платье — не в том, что в первую встречу. В летящем синем платье, и она казалась королевой, правительницей. Повелительницей Героя.

Пока они шли, старались весело болтать — ничего страшного, мы ведь давно знаем друг друга; подумаешь, какая привычная нам ситуация. Не будем относиться к этому серьёзно — так ведь?

А потом дорога кончилось, и они вошли в обитель Утренней.

— Не жалеешь, что позвала меня? — успел спросить Рэнхом, не поддавшись первой волне страсти.

Она смотрела снизу вверх, исподлобья. В глубоких глазах разрасталось пламя.

— Все равно я сгораю. Лучше сгореть с тобой.

Слова больше были не нужны. Я смотрела, как они разрушали остатки внутренних и внешних преград. Иногда я думаю: хорошо бы из любопытства побыть человеком. Они придают телесной любви такое большое значение — быть может, в ней правда что-то есть?

Она жила в маленькой комнате, маленькой-маленькой. Узкое окно, занавешенное желто-красными гардинами, узенький красный коврик с желтыми полосками по бокам, махонький прикроватный стол, на котором в челноподобном подсвечнике трепетала свеча. Кровать тоже узкая, жесткая, с твердой и острой спинкой. Никакого балдахина, никаких подушечек с кисточками и шелковых одеял — жизнь нежеланного ребенка не отличалась королевскими удобствами. Был, правда, камин, но сделанный грубо: ни львиной пасти, ни птичьих крыльев. Каминная полка пустовала. Деревянные стены были прикрыты изъеденной молью кремовой тканью, и на ней не было узоров — разве что дрожащие дикие тени.

Сегодня ей было плевать на все недостатки. Он их и не заметил.

* * *

Я держу твоё сердце.

Сегодня оно попало в мои руки.

Пусть взрываются шутихи и звонят колокола!

Твоё сердце в моих руках.

Сегодня праздник, праздник вдвойне.

Знаешь, оно такое хрупкое,

А казалось непробиваемой скалой.

Такое нежное, что хочется согреть губами.

В моих руках очутилось так неожиданно,

Что я сражён, сражён окончательно.

И всё же я ликую! Вот оно, доказательство

Моей несправедливости к тебе.

Ведь я думал, у тебя нет сердца.

И вот сегодня в праздник оно у меня,

Отданное накануне со смущённой улыбкой.

Даже если оно — подделка,

Я буду ликовать веками.

Так пел зимним утром агархский бард. За трапезой ки, против обыкновения, прислушивался к пению и даже, кажется, вполне благосклонно отнёсся к стихам.

* * *

Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

Когда я задумала это, я не имела в виду страсть. Я хотела, чтобы Рэнхом испытал непреходящее чувство. Даже если его любимая далека от идеала. Даже если она тайком пьёт с ки или другими приближёнными. Даже если в одну из ночей она изменила ему.

Страсть сменяется разочарованием. Разочарование — обидой. Если бы Утренняя изменила Рэнхому, влюблённому в неё страстно, они разошлись бы. Не такую любовь я считаю достойной.

Лучшему — тяжелейшую. От неё не избавиться.

Зимней ночью Рэнхом заступил на дежурство. Свеча в комнатушке Утренней погасла. Любовь героя кралась в спальню к одной из приближённых ки. Там собрались несколько человек из охраны ки и несколько придворных. Они отмечали день рождения Талантливой — близкой приятельницы Утренней.

После той страшной ночи с чёрными тенями на стене Утренняя давно оправилась. Правда, к гархэле она больше так и не притронулась — слишком резкий вкус и тошнотворный запах.

На день рождения у них было принято пить вино — сладковатое и густое. От него уже после первой чашки (деревянной и грубо выделанной, зато приятной на ощупь) начинают слипаться глаза, кружится голова и хочется упасть в ватную невесомость.

Весь вечер они обсуждали дворцовую жизнь (отдам должное: не сплетничали, а именно обсуждали: какой цвет лучше пойдёт недавно отремонтированной опочивальне любовницы ки, какая муха укусила визирей, что они выпустили запрет на шумные празднества простолюдинов перед дворцовой площадью и т. д.), а потом как-то незаметно перешли к более личным темам. Всем было интересно, как продвигаются дела у Утренней с Рэнхомом Пригорским — этим великолепным молодым человеком, не имевшим, кажется, никаких изъянов, умным, деликатным и прекрасно подготовленным к любому виду боя. Никто не задавался вопросом, почему киладарр — воплощение всех добродетелей обратил внимание на скромную и слегка апатичную незаконнорождённую придворную. Они все чувствовали, что так и должно быть. Конечно, по-другому чувствовать они не могли.

Иногда я думаю: обидно, пожалуй, было бы Утренней, узнай она, что создана исключительно для исполнения функции возлюбленной героя. Она слишком горда. Она жаждет раскрыть свои таланты, которые, определённо, есть, но которые никому не нужны. Не нужны нам, а мы — единственно важные судьи. Честно говоря, я ещё не решила, будет ли у них потомство. До сих пор не решила. Скорее, нет. Я хочу, чтобы Герой растворился в воздухе без следа, оставив за собой шлейф чудесных легенд, которые будут вдохновлять других. Что будет с Утренней, я тоже не придумала. Быть может, я великодушно позволю ей самой распоряжаться своей судьбой после смерти Рэнхома. Всё-таки я ей немного симпатизирую.

Возвращаюсь к теме. Целый вечер от Утренней не отрывал взгляд Светлоглазый — придворный философ. Его хобби — исследование молодых женщин в период первой любви. Он наблюдал, как в холодных существах распускается нежность, как появляется грация, как тело существа начинает источать мягкий и настойчивый запах. Светлоглазый много рассказывал об этом весь вечер. Тема беседы и хорошее вино разожгли в нём желание. Поздно ночью, в коридоре, освещённом лишь тремя факелами, он настиг шатающуюся Утреннюю. Она не чувствовала боли от пальцев, капканом вцепившихся ей в волосы. Она отбилась бы, если бы не вмешалась Сила. Мне нужен был этот акт.

Банальное изнасилование у них считается изменой. Существо женского пола позволило себе быть слишком привлекательным — а как перед этими сладкими чарами устоишь?

Итак, Утренняя изменила Рэнхому. И призналась в этом. Поначалу она пыталась скрыть, что пила вино (когда-то она пообещала Рэнхому, что не прикоснётся к спиртному без его ведома), а потом её случайно выдал сам ки, поинтересовавшись, сколько это они выпили, что Талантливая не выбирается дальше кухни и кувшинами поглощает рассол.

Жгучая обида и предательство самого близкого человека — вот что испытал Рэнхом благодаря моей проделке. Он склонен преувеличивать и события, и эмоции. Он ни на секунду не сомневался в том, что произошедшее — чистой воды измена: так его воспитало окружение. Да, я всё же немного помогла ему пережить эту боль. Сказала, что не считаю Утреннюю изменницей. По моему разумению — гордая и глупенькая обманщица его любовь, и не более. Рэнхом ценит моё мнение, разумеется. Так что он немного успокоился.

Поначалу он хотел зверски убить Светлоглазого, а с ним, может быть, и коварную предательницу и пьяницу. Поутих. Ограничился дуэлью, из которой, естественно, с блеском вышел победителем. Хладнокровно проткнул Светлоглазому сердце — двор лишился философа. Рэнхома никто не осудил, ведь дуэль у них — дело святое.

Утренняя принесла прилюдное покаяние. Благодаря протекции ки её не стали забивать камнями или вешать на площади Агле — площади Любви и Смерти. Её происхождение смягчило гнев толпы: нельзя ожидать благородства от неблагородно зачатой.

Они помирились, причём довольно быстро (Лирике пришлось снова сыграть партию сближения). Но тёмными ночами Рэнхома что-то кололо в сердце — давняя боль. Она становилась всё слабее, но иногда, в самые тёмные часы его жизни, пронзала так, что он на миг слеп от вспышки ярости и беспомощности.

Лучшему из людей — тяжелейшая любовь.

* * *

— Хочешь посмотреть на предчеловека? — спросила меня Лирика.

Она никогда подобное не предлагала. Проект разрабатывается совместно с покровителем, но предчеловек — это уже дело исключительно Лирики и помощников-зелюнцев.

— Хочу, — сказала я.

Мы отправились в лабораторию глазеть на будущую Утреннюю.

Давно это было, да. Сейчас эпизод возник в памяти, решила, что и его надо записать.

— Она умеет разговаривать? — спросила я.

— Ну конечно. Предчеловеком потому это и зовётся, что может участвовать в процессе общения.

Деловой тон. Лирика наслаждается творчеством. И творением.

На экране была чернота. Чернота была предчеловеком.

— Здравствуй, — сказала я.

— Здравствуй, — сказала предУтренняя. — Где я? Кто я?

— Ты программа, генетический год, — ответила Лирика. — Тебя ожидает жизнь.

— Я уже живу! — сказала программа.

— Нет. Это лишь проверка на наличие ошибок. Ты безошибочна. Прекрасна. Идеальна.

— Выпустите меня, эй! — сказала предУтренняя.

Голос у неё был как у настоящего человека, только чуть-чуть больше металлического блеска.

— Ты будешь выпущена, — сказала Лирика. — Ты, программа, попадёшь в семя мужское, оттуда — в чрево женщины. Зародышем проведёшь 9 месяцев, и всё это время ты будешь сознавать, что тебе предстоит. Тебе предстоит жизнь, то есть страдания, холод, жестокость и несправедливость. Но едва ты издашь первый крик, ты забудешь, как была предпрограммой, как мучилась в утробе, как не хотела становиться человеком. Ты не вспомнишь никогда. После твоей смерти программа закончит действие. Ты станешь ничем.

— Нет! — взвизгнул предчеловек. — Нет-нет-нет, ни за что! Нет, пустите меня! Выпустите! Я не хочу, я не буду!

— Я твой создатель, — сказала Лирика. — Я и ещё она. Будем знакомы. И прощай.

— Нет! Уйдите! Уберите меня! Выпустите!

— Она так будет кричать до рождения, — сказала Лирика, когда мы вышли из лаборатории. — А потом этот крик превратится в первый, что испускают младенцы. Вот и всё. С тех пор её осознанное бытие окончено.

— Зачем ты им это говоришь? — спросила я. — Зачем с ними разговариваешь? Нарочно причинить боль?

— Это проверка на наличие ошибок, — повторила Лирика. — Если реакция бурная и отрицательная, значит, программа функционирует верно.

* * *

Повешение изменников, после которого — вечеринка. Утренняя видит небо и пишет стихи.

Произнесла строчки выше как тезисы, а после поняла оплошность: удалять ведь ничего нельзя. Да, в этом отрывке речь пойдёт о трёх вещах: смерти, празднике и стихах.

Может быть, Утреннюю не казнили, потому что народ предвкушал и другие развлечения. Ближе к середине зимы, перед Речным Возрождением, в Агархе и всех других государствах Будущих устраивалась церемония Истинной Любви. На площади Агле подвергались прилюдной казни Будущие, осмелившиеся полюбить Вечных, и наоборот, Вечные, дерзнувшие своей любовью на честь Будущих. Да, отец и мать Граа вполне могли бы стать главными героями сего действа, не живи они в захолустье, до которого никому нет дела.

Преступниками были юноши и девушки — специально выбирали самых красивых, чтоб поэффектнее. Их привязывали к деревянным столбами и сжигали. Влюблённых размещали друг напротив друга: с левой стороны — Вечные, с правой — Будущие. Казнили только взаимно влюблённых. Хотя Будущие, с их страстью к числу семь, с превеликим удовольствием откопали бы где-нибудь одинокого и сгорающего в пламени (пока фигурально) неразделённой любви Вечного. Но Мать-Река требовала наказания только для парочек. У Будущих, таким образом, невзаимная любовь не считается любовью. Вполне удобно, я считаю. Жаль только Мать-Реку, которой приписали столько несправедливостей.

Будущие верят, что богиня, прежде чем стать прекрасным и мудрым существом, сначала была обыкновенной земной женщиной. Узнав на собственной шкуре, как тяжело быть маленьким варваром в клетке-планетке, после смерти женщина стала опекать этих самых варваров (да ещё и оказалась бестелесной дочерью великого Тайны). В общем, хорошо, что я не богиня.

* * *

Пока Рэнхом проводил время на придворной вечеринке, я улизнула к Вечным. Сегодня в большом театральном доме, построенном недалеко от дворца, давали концерт лучшие музыканты страны. Все они, разумеется, служили при дворе, но порой император так благоволил к своему народу, что разрешал блистать талантом для кого попало. Театральный дом, правда, был похож скорее на арену для боёв: сцена в центре и стремящиеся ввысь места для публики. Я примостилась на самом краешке последнего ряда, разумеется, невидимая. Им пришлось знатно постараться, чтобы найти меня.

Лирика подошла, блистая красотой. Надела платье без рукавов с пышной юбкой до колен, золотистое с чёрно-белыми цветами. На неё оглядывались — она обожает это до безумия.

— Почему ты здесь? — спросила она, растворившись в воздухе (большинство зрителей подумали, что на миг перед ними явился прелестный призрак великолепия, и потому не удивились).

— Послушай их. Какие песни, как играют! За душу берёт.

— Ты покинула Героя и при этом ничем не занята.

— Грустные и прекрасные. Лирика, ведь это твой профиль, оцени.

— У тебя в руке стакан. Изволь объясниться.

— Это настойка Вечных. На травах, что растут где-то в центре материка, в их необъятной степи.

— Мы не употребляем пищу и напитки людей. Тем более алкоголь.

— Думаешь, я не знаю?

— Сила!

Хоть раз она вышла из себя. Кажется.

— Я вызвалась забрать тебя. Вместо Покоя. Ты понимаешь, какую услугу я тебе оказываю?

— Покой и так знает, что я бываю неконтролируема.

— Это чересчур.

— Они считают, каждый порядочный человек должен хоть однажды напиться, — я обвела взглядом толпу Вечных. — Я решила, мы тоже можем попробовать.

— Это неприемлемо, — сказала Лирика. — Впредь не покидай Героя ради собственных прихотей, будь добра.

Я встала и отбросила невидимость. Пусть и на меня пооборачиваются. Моё чёрное закрытое платье с рукавами до пола и серебряным узором на верхней части туловища — верх искусства портных, я считаю. Лирика была милой девочкой в своём милом платье. Я была величественна. И сегодня я затмила Лирику.

— Вкусно было? — спросил Терний, почему-то почти шёпотом.

— Не то чтобы вкусно. Хорошо. Я принесла тебе немного.

Длинные рукава оказались полезными на практике. Я припрятала две стеклянные бутылки.

— Хорошо играли?

— Великолепно. Знаешь, я поклонница искусства Вечных. Оно пленяет меня.

— Знаю.

Мы немного помолчали, стоя перед иллюминатором. Немного выпили, потом немного поговорили.

Покой пришёл в ярость, а когда я сказала Рэнхому, что впервые за свою жизнь попробовала человеческий напиток, глаза его озорно заблистали. Я знаю, чьё мнение действительно важно.

* * *

Я видела это небо во всех его цветах.

Я читала красоту, от которой глаза тускнели.

Слишком много чудес я не могу принять в себя.

Бледное —

Спокойная, уютная жизнь в фантазиях, где я властелин.

Серое —

Скучная, милая жизнь, где я рабыня.

Сиреневое —

Куда я иду,

Жёлто-сиреневое —

Почему я лгу —

Тёмно-пурпурное —

Огрешена навеки буду,

Тёмно-синее —

Только разве грех?

Чёрное —

Будь что будет.

Положу голову на локоть

И буду смотреть, подрёмывая,

На свою тележку жизни,

Мчащуюся по заданным не мной рельсам.

(Или мной).

Последняя ночь в детстве.

Такие стишки пишет Утренняя по ночам, когда Рэнхом уходит. Когда Рэнхом уходит, Утренняя счастлива. Утренняя счастлива, потому что не любит Рэнхома.

— Невозможно, — сказал Покой.

— И тем не менее.

— Я знаю о вашем с Лирикой разговоре. После выговора Лирики ты делаешь вид, будто следуешь плану.

— Нет, Покой. Я действительно хотела, чтобы Рэнхом получил любовь огромную. Но я даю чрезмерную свободу. Утренняя не любит Рэнхома, и я не способна изменить это.

— Ты способна.

— Я перестала её проверять. Лирика тоже. Она должна была полюбить. Обманывала саму себя. Но она. Никогда. Не любила.

— План жизни Героя стремительно проваливается, — сказал Покой, причмокнул и пострелял бровями.

— Я плохой покровитель.

— Мы приобретём интересный опыт, когда дело завершится.

— Мы можем бросить его.

— Ты ли говоришь это, ты, с именем Сила?

— В последнее время я ощущаю лишь разочарование. Игрушки не должны расстраивать.

— Мы не бросим Героя на полпути. Если хочешь, ускорь смерть.

* * *

Воспроизведу упомянутый выше разговор с Лирикой.

Она зашла в мой отсек, исполненная праведного гнева, пылающая, ослепительная, юная, губки-вишенки, щёчки — яблонев цвет, и так далее.

— Я совершила преступление, — сказала она.

— Мы не совершаем преступлений.

— Образно. Кого я создала, Сила?

— Конкретнее, будь добра.

— Любовь Героя. Она фальшивка.

— Нет.

— Я доложу Покою, Сила. Под твоим руководством я допустила страшную оплошность.

— Лирика, Утренняя любит.

— Не Рэнхома. Сила! — голос Лирики дрожал. — Насквозь лживое к нему чувство и почти никакого самообмана. Пустые отношения. Бессмысленные. Ложь, Сила! Вся цепь любви Героя вышла у тебя холодной и спокойной.

— У нас.

— Покровитель ответствен за сломанную судьбу. Я знаю, что ты не хочешь повторить историю Того Героя. Но личную жизнь своему ты уже сломала.

Лирика передохнула и повторила:

— Я доложу Покою.

* * *

— Я хочу расстаться.

Рэнхом не удивился, но почувствовал удары: в грудь — как тараном, по голове — как палицей.

Он краснел.

— Почему?

— Я не счастлива. С каждым днём всё больше несчастна.

— Я... Я знаю. Я знаю, в чём проблема. Ты устала от рутины. Мы можем... поехать... путешествовать по континенту, можем навестить моих друзей...

— Рэнх, — Утренняя присела на деревянную скамью напротив книжного шкафа, обитую тканью цвета крови. — Я давно хочу расстаться. По правде говоря, не следовало и начинать...

— Я обидел тебя? Был слишком настойчив? Не уделял внимание? — Рэнхом ходил взад-вперёд вдоль книжных полок, часто моргая. — Скажи мне, что, и я исправлюсь! Утренняя! Давай попробуем всё сначала, пожалуйста!

Послышалось всхлипывание от насморка.

— Я не хочу, Рэнх. Я больше не могу.

— У тебя какая-то психологическая травма? Я причинил тебе боль?

Рэнхом уже открыто плакал. Прекрасные глаза его сузились, из-за слёз он почти ничего не видел.

— У меня нет травмы, пожалуйста, Рэнхом. Прости.

— Я... я был... тороплив. Я был неумерен. Если главный закон любви — умеренность, я давно уже стал преступником. Прости меня, Утренняя. Прости, давай попробуем... Я не буду скучным, честно! Мы заживём весело, ты не будешь грустить!

Утренняя встала со скамьи. Закатный Леорис пробивался сквозь простой библиотечный витраж (красный камень да синий, и простые полоски, никакого узора) и касался лучами щеки Утренней, правого виска и пушистых волос.

Рэнхом больше никогда к Утренней не прикоснётся.

Он сник и сказал:

— Я тебя люблю, а ты меня нет. Вот и всё.

— Да, — ответила Утренняя, с жалостью глядя на Рэнхома, и от этой жалости сердце Героя вспыхнуло, как костёр из сухих веток, на котором жарят влюблённых в Вечных.

— Прости меня, — сказала Утренняя.

— Ты не виновата, что ты, — новый прилив слёз. — Это я...

К сожалению, я в числе тех немногих, кому приходится это наблюдать. Так грустно — видеть Героя слабым.

* * *

У нас был спор о том, откуда возникли наши гендерные различия. Покой говорил, что их не существует, просто людям и прочим расам, нуждающимся в размножении, так проще нас идентифицировать. Нам-то ни к чему быть того или иного пола.

Но почему тогда мы столь легко приняли эти навязанные планетянами правила, возражала я. Возможно, у каждого какая-то предрасположенность к мужскому или женскому взгляду на мир? Почему женского пола мы с Лирикой, а вы с Тернием мужчины?

Мы вообще легко принимаем правила. Навязанные кем бы то ни было. Так парировал Покой. И он был прав. Мы ведь не знаем, кем и для чего были созданы. По умолчанию было задано: существовать. И мы существуем, подчиняясь Событию.

Разве мы не замечали различий ещё тогда, на белом корабле? Спросил тут Терний.

И спор пошёл по новому витку.

И правда, сказала я, мы изначально чувствовали себя разделёнными на две группы. Я считала своими тех, кто излучал красновато-золотистую ауру. А у тебя и у Покоя были чёрно-синие, кажется.

А сейчас ты видишь ауры? Вмешалась Лирика.

Нет, с тех пор как мы приобретаем облик планетян, я вижу только тело.

Так вот, сказал Покой, ауру ты выдумала. Я (он) ничего подобного не видел.

И я тоже не видел, сказал Терний. Но я обонял. Мы с Покоем пахли чем-то похожим на дерево. А ты и Лирика — как крекеры с молоком.

— Ты пробовал человеческую еду? — спросила Лирика.

Тернию пришлось покаяться. Это было в его прошлое покровительство. И он так долго сумел скрывать. Меня же раскусили прямо на месте преступления. Я некомпетентна во лжи.

— Думаю, мы способны перестать обладать половыми признаками, — сказал Покой. — Если тебя это беспокоит.

— Нет, не беспокоит. Я просто не могу понять зачем.

— Я же объяснил. Это не для нас, это для наших игрушек и для наших игр.

* * *

Документирую: я оставляю Утреннюю. Покой с ней. Позволяю любить, кого хочет, и забыть Рэнхома. Парадоксально, быть может, но любовь — не сильная сторона. Я рада, что эта глава жизни великого Рэнхома Орисского завершена. Я возвращаюсь к войне.