Проклятье (гет)

После резкого окрика Наташи Соня молча подала ей ридикюль, в котором Наташа тотчас же стала сердито рыться, и снова отдалась своим мыслям. Память опять перенесла её в прошлое, в те уже далёкие дни, когда её наконец накрыло осознание — это она своим проклятьем навлекла раннюю и мучительную смерть на Анатоля Курагина, его сестру Элен и на Долохова.

Именно тогда, после этого случая Соня и дала себе торжественную клятву — больше никогда и ни за что в жизни не желать никому зла. Она даже отказ Николая от прежних чувств к ней, его женитьбу на Марье и свою собственную дальнейшую несчастную и одинокую жизнь в Лысых Горах восприняла как некую кару небесную за то, что она однажды прокляла людей, пусть даже и плохих, и в результате — стала невольной причиной их страшной гибели. Поэтому с тех пор Соня никому никакого зла не желала. Ни вслух, ни мысленно. Даже Марье, когда та взглядами или словесно высказывала ей свою неприязнь.

Из-за этой клятвы Соня очень быстро прекратила обсуждать и осуждать Марью вместе со старой графиней Ростовой. Прежде, в самые первые годы своей жизни в Лысых Горах, когда любовные чувства к Николаю ещё не угасли совсем, Соня иногда поддерживала старую тётку, которая высказывала недовольство невесткой и желала несогласия между ней и Николаем. Но потом Соня и это делать перестала. Её даже удивляла откровенная неприязнь свекрови к Марье. Ведь старая графиня пламенно желала свадьбы разорённого и обнищавшего сына с богатой Марьей, и любыми способами старалась свести её и Николая, всячески расхваливая перед ним княжну Болконскую. Но после свершившегося брака сына отношение старой графини к невестке стало совсем иным, и она часто при Соне и других людях говорила о Марье весьма язвительным тоном. Однако в последние годы Соня уже не поддерживала эти разговоры и отмалчивалась, если графиня заводила их при ней.

Впрочем, кроме данной клятвы никому не желать зла, была и ещё одна причина, по которой Соня старалась не злиться ответно на Марью, когда та начинала раздражаться на кузину мужа и как-то проявлять свои злые чувства к ней. Причиной было то, что Соня опять кое-что ВИДЕЛА и ПРЕДЧУВСТВОВАЛА при взгляде на Марью. Снова какое-то непрошенное, но твёрдое внутреннее убеждение и чутье подсказывало Соне, что Марья не заживётся долго на этом свете. Что она умрёт достаточно молодой. И Соня искренне жалела Марью, поэтому практически всегда отвечала молчанием, если молодая графиня словесно или взглядами выказывала Соне свою неприязнь. Марья действительно с годами стала выглядеть всё хуже и хуже. У неё было слабое здоровье, а после свадьбы она, подобно Наташе, рожала детей одного за другим. Со дня свадьбы Марья родила уже троих, и сейчас, к исходу пятого года своего замужества, ходила беременной на последних сроках четвёртым ребёнком и должна была родить вот-вот. Но если здоровая и полная животных сил располневшая Наташа достаточно легко переносила постоянные беременности, роды и кормления детей, то Марье это давалось трудно. Её слабое худое тело не выдерживало таких нагрузок, оно работало буквально на износ. И Марья хирела и слабела на глазах с каждым годом всё больше и больше.

Всё свое время Марья старалась проводить в заботах о муже и детях, полностью передоверив управление своими имениями мужу. Если она не бывала в детской, то чаще всего её можно было видеть за вышиванием или чтением Евангелия. Жизнью своих крестьян в Лысых Горах и других деревнях из её приданого она очень мало интересовалась, отдав все заботы о них мужу. При этом она довольно часто благочестиво рассуждала о том, что истинный христианин обязан помогать своим ближним, но вот её крепостные крестьяне, очевидно, в её сознании к числу ближних не относились. А Соня за долгие годы безвыездного пребывания в Лысых Горах впервые стала задумываться над тем, как тяжела жизнь крепостных крестьян по сравнению с барской жизнью. Мысли эти начали приходить к ней на ум после того, как она ещё в первый год своей жизни в Лысых Горах очень сблизилась с дворовыми девушками и женщинами, служившими в доме в качестве горничных, нянь или кухонных работниц. Они были намного откровеннее с ней, чем с другими господами Лысых Гор. Видимо, чувствовали какое-то особое доверие и расположение к этой доброй барышне, чье зависимое от Ростовых положение напоминало им собственную крепостную зависимость. К тому же Соня в последние годы постоянно занималась домашними хлопотами и следила за работой горничных, если графиня Марья была больна или плохо чувствовала себя во время беременности. Недомогания при её слабом здоровье случались с молодой графиней довольно часто, особенно в то время, когда Марья вынашивала детей. Она всегда тяжело переносила свои беременности, и в это время Соне приходилось заменять её в роли хозяйки дома. Именно поэтому дворовые женщины и девушки чаще откровенничали с Соней, и потихоньку из их рассказов она начинала узнавать о тяготах крестьянской жизни, о которых прежде не задумывалась. Раньше, в дни юности, когда все Ростовы жили в деревне разве что летом, Соня мало сталкивалась с крестьянами и думать не думала о них. Но теперь она замечала, что эти люди почти все безграмотны и лишены хоть какой-то врачебной помощи. А работать они должны много и тяжело. Особенно тяжко приходилось крестьянским женщинам. Они работали наравне с мужчинами и в поле, и на покосе, а ещё на них был дом, приготовление еды, уход за детьми и престарелыми родственниками, огород, скотина, прядение и ткачество, шитье одежды из домотканных тканей на всю семью и стирка этой одежды. К тому же они много и часто рожали. А ещё много и часто хоронили своих детей. При полном отсутствии врачебной помощи крестьянские дети мёрли как мухи от разных детских болезней. Редкая баба не рожала восьми, а то и десяти, двенадцати ребят, а из них оставалось в живых три-четыре. Работали все крестьянки вплоть до самых родов, и на полях Соня постоянно видела баб с большими животами. Много кто из них прямо там и рожал. Соня постоянно слышала от прислуги, что та или другая деревенская баба «родила в поле». Особенно сильно на неё подействовала история одной молодой горничной, которая рассказывала, как родила очередного ребёнка её старшая сестра, живущая с мужем в деревне.

— Прихватило её ещё в поле, когда они с мужиком своим там работали. Побёгла она до деревни, да одна, всё одна. А дорога дальняя, староста с поля никого не отпущает, ни мужика её не отпустил, ни свекровь, чтоб хоть проводили её. Заместо того ругался, говорил, что хлеб перестоит и осыплется, ежели из-за всякой брюхатой бабы он будет работников с поля отпущать. И как на грех, по дороге ни одной телеги не встретилось, чтоб её подвезти. Вот и бежала она с дальнего поля версты три-четыре, как о́вченка какая. Как её схватки прихватывали, она на землю ложилась, а как боли отпускали, опять бежала. Уж она охала, стонала-кричала благим матом по дороге, как о́вченка бежала, вся тряслась…

Соня тогда в ужас пришла от этого рассказа. Она уже знала, что такие случаи не редкость. Бабам крестьянским действительно довольно часто приходилось рожать вот так, еле-еле добежав с работы до дома или даже не успев добежать. А после родов крестьянке давали отдохнуть дня два, не больше, и потом она снова должна была идти на работу. Младенца оставляли с детьми постарше или со стариками, а так как этот присмотр был плохой, поэтому многие дети заболевали и умирали.

Ещё больше про невзгоды крестьянской жизни Соня поняла, когда однажды, на второй год своего пребывания в Лысых Горах она как-то спросила другую молодую горничную, довольны ли крестьяне Лысых Гор тем, что теперь управляет ими и считается их хозяином граф Николай Ростов, муж их прежней хозяйки Марьи? Горничная немного испуганно глянула на Соню, а потом, слегка помявшись, произнесла:

— Да грех особо жаловаться, барин Николай Ильич не самый плохой хозяин нам. Другие-то похуже будут. Вот сосед наших бар, господин Макарин. Так у него в поместье все мужики да бабы с утра до ночи воют от его лютости. Перво-наперво мужиков тиранит, сам бьет да на конюшню посылает, а там уж его конюхи да подручные до костей шкуру сдирают. А ещё уж больно он бесстыж по бабьей части. Всех девок пригожих в своей вотчине перепортил. Как какую попригляднее высмотрит, сразу к себе велит тащить в постель. И малолетками не брезгует, вот ведь срам какой. А какая забрюхатеет от него, так сразу в деревню её отсылает, велит старосте взамуж за какого мужика холостого али вдового выдать. И себе новую берет. Не переменил своего обыкновения даже когда женился года два назад. Супруга его тоже натерпелась немало от его лютости. Взял он себе жену из бедных барышень и куражился над ней. Бить стал чуть ли не с первого дня после свадьбы. А однажды она его попрекнула тем, что он ещё одну крепостную девку заставил его полюбовницей быть, да в одном доме с женой законной жить. Так он после этих слов жену так ударил, что она с лестницы упала. А уж тяжёлая она была от злодея этого. В ту же ночь скинула неблагополучно ребёночка своего, а потом через день и померла, кровью изошла вся. А пока она кровью исходила, муженёк её и сам доктора отказался звать, когда просила-молила его об этом, да и горничным и слугам в доме крепко-накрепко запретил это делать под страхом кнута, вот ведь злодей какой!

— Это ж убийство! — ужаснулась Соня. — Неужели всё так и оставили, и не наказали его?

— Кто ж его накажет, барышня, — вздохнула горничная. — Чтоб следствие было аль ещё чего, надо полиции дать знать. А кто пойдет доносить на барина? Крепостные слуги? Так они его пуще огня боятся, да и слушать их никто не станет. А у супруги господина Макарина, как на грех, родни близкой не было, сироткой она была какой-то бедной, жила у своей дальней родни, вот как вы живёте. И эта родня причиной её смерти не поинтересовалась… Так что нам на барина Николая Ильича не приходится жаловаться. Он вот не портит наших девок да баб на манер господина Макарина. А если и наказывает наших мужиков, то не так уж и часто. Вот только… — на этом месте горничная замялась, но Соня смотрела на неё внимательно и, видимо, ждала дальнейшего рассказа, и девушка насмелилась продолжить. — Жалуются наши мужики, что уж больно много барщины да оброка с них нынешний барин требует. Побольше, чем прежние господа, что старый князь покойный Николай Андреевич, что сынок его тоже покойный князь Андрей Николаевич. Мы, конечно, наслышаны, что их сиятельству Николаю Ильичу долги ихнего папеньки желательно выплатить поскорее, да ещё имение какое-то важное для них выкупить, название не помню, уж извините…

— Отрадное, — тихо подсказала Соня.

— Так точно, Отрадное, — продолжила горничная. — Так разве ж наши мужики да бабы виноваты в том, что покойный папенька их сиятельства, да и сам барин Николай Ильич долгов понаделали ещё до того, как он на Марье Николаевне женился? Прежние господа Болконские никому не должали: ни старый князь Николай Андреевич, ни молодой князь Андрей Николаевич, ни сама Марья Николаевна, пока они ещё в барышнях ходили. При них и повинностей у наших мужиков было поменее, потому как никакие долги не приходилось господам выплачивать. А ещё уж больно добрым словом мужики из Богучарова поминают младшего князя Андрея Николаевича. Он ведь в этом поместье священнику жалованье из своего кармана доплачивал, чтобы тот крестьянских ребятишек учил. Да повитуху учёную пригласил жить в имении, чтобы она у баб роды принимала, и тоже сам ей жалованье платил. И барщину в Богучарове насовсем отменил, а оброк тамошним мужикам совсем малый назначил. А ещё наслышаны мы были, как он в дальнем поместье триста мужиков на волю отпустил. И никого никогда даже пальцем не тронул он из мужиков. Вот уж кто точно был добрейшей души барин, так это он. Мы, лысогорские, когда слушали богучаровских про новые порядки, что молодой князь в своём имении завёл, так завидовали, так завидовали! И думали, и надеялись, что и у нас то же самое будет, когда князь Андрей Николаевич после смерти батюшки своего станет и у нас хозяином. Всё мечтали, что и барщину нам отменят, как в Богучарове, и оброк малый будет, и деток наших будут учить, и повитуха учёная у баб наших тяжёлых будет… Ан вот как повернулось. Помер их сиятельство Андрей Николаевич, царство небесное его душе светлой. А нынешний барин Николай Ильич и барщину увеличил, и оброк, чтоб с долгами расплатиться да поместье родовое выкупить. И не то что повитуху в Лысые Горы пригласить али священника местного нанять, чтобы обучать детишек наших, он и в Богучарове всё это отменил. И барщину снова ввёл там, и оброк увеличил. Видать, дорого ему, не по карману учить да лечить крестьян наших, не то что прежнему барину князю Андрею Николаевичу…

На этом месте у горничной появились в голосе определённо осуждающие нотки, но тут она как будто спохватилась, что слишком уж разоткровенничалась с Соней, и испуганно сказала:

— Только, барышня Софья Александровна, вы уж не говорите никому, да и сами не слушайте мои глупые слова. Мужики, известное дело, всегда жалуются. А то меня накажут, да из дворни прогонят, если узнают, что я их жалобы вам передавала. А мне уж больно в деревню возвращаться не хочется, тяжела там жизнь крестьянская. В барском доме всё ж полегче будет.

Соня поспешила успокоить девушку, что никому её слова не передаст. Но она именно тогда много чего начала понимать из разговора с ней. Поняла, что хуже стала жизнь крестьян и в Лысых Горах, и в Богучарове, да наверняка и в других имениях из числа приданого Марьи, после того как им на голову свалился новый хозяин со своими долгами, которые решил выплатить как можно скорее, заставляя крестьян работать больше, чем это было при прежних господах.

После таких разговоров с крепостными горничными Соня и получила привычку внимательнее приглядываться к жизни крестьян, и замечать, какая она всё-таки тяжёлая по сравнению с жизнью господ. Глядя на эту беспросветную жизнь, беспросветную даже в относительно благополучном имении, какими были Лысые Горы, Соня начинала задумываться о том, что Николаю и Марье стоило бы хоть немного позаботиться о своих крестьянах. Последовать примеру покойного брата Марьи, князя Андрея, и пригласить хоть какого лекаря или подлекаря⁽¹⁾ в своё имение и платить ему жалованье. А для крестьянских женщин пригласить учёную повитуху и позволить им не работать хотя бы за месяц-два до родов. Да ещё хоть как-то озаботиться тем, чтобы бы научить грамоте и основам счёта детей своих крестьян. Один раз Соня даже как-то осмелилась завести подобный разговор с Марьей, как с хозяйкой имения. Но Марья не стала слушать Соню и сразу же оборвала разговор.

— Софи, — сухо и раздражённо сказала она. — Вы же знаете, что делами имения распоряжается Николай, а я сама в этих делах ничего не понимаю и поэтому не вмешиваюсь в них.

И своим неприязненным взглядом графиня Марья дала понять Соне, что та лезет не в свои дела и ей лучше помолчать.

Соня знала, что Марья говорит правду. Нынешняя графиня Ростова и бывшая княжна Болконская действительно давно оставила любое попечение о своих крестьянах. В первый год после замужества она ещё приходила к Николаю с просьбами, которые ей подавали её крестьяне — освободить от работы какого-то приболевшего мужика или беременную бабу. Но Николай всегда впадал при этих просьбах в страшный гнев и требовал от жены, чтобы она перестала вмешиваться в то, «чего она не понимает», как он выражался. Больных мужиков и беременных баб, которые через Марью пытались передать просьбы об освобождении от работ, он при этом без раздумий записывал в ленивцы и грозил им разными карами. Поэтому Марья очень скоро оставила любые попытки передать Николаю просьбы крестьян. Да и сами крестьяне поняли, что помощи от настоящей хозяйки Лысых Гор они никогда не получат, и перестали приходить к ней с просьбами. Отказ от помощи своим крестьянам дался Марье легко, она, скорее всего, даже вздохнула с облегчением про себя, что теперь ей не придётся портить отношения с обожаемым мужем из-за своих крепостных. Именно тогда Соне стало понятно, что считающая себя истинной благочестивой христианкой Марья даже не задумывается о том, как живётся людям, которые работают на неё и её семью в поте лица своего. Ближними для себя она их никогда не считала, и её христианская совесть никогда не была взволнована мыслью о том, что заставлять людей бесплатно работать на себя и присваивать плоды их трудов грешно и не по-христиански. И что Христос заповедовал совсем, совсем другое…

Поэтому Соня после первой же своей неудачной попытки поговорить с Марьей оставила все старания хоть как-то повлиять на неё. А на Николая она и не пыталась повлиять. Ей было ясно, что это было совершенно бесполезно. Для него крестьяне ближними точно никогда не были. Он относился к ним как к рабочему скоту, который должен работать безостановочно, чтобы Николай смог разделаться с долгами, которые наделали не сами крестьяне, а он, их нынешний хозяин, и его покойный отец старый граф Ростов. И при этом Николай совершенно искренне считал, что скот этот ещё надо подгонять, чтобы они крутились быстрее, и чтобы благодаря их нелёгкому труду Николай поскорее отдал все долги и воплотил свою мечту выкупить давно проданное главное имение Ростовых — Отрадное. Живущие в Лысых Горах и других имениях Марьи мужики, даже больные, а также бабы, даже беременные на последних сроках, — почему-то именно они должны были своим тяжёлым трудом расплатиться за долги, к которым они сами не имели никакого отношения, но на выплату которых они теперь были обязаны заработать средства по милости старого графа Ростова, да и самого Николая, проигравшего когда-то огромные деньги Долохову…

Иногда, глядя на то, как Николай, сидя за обильно накрытым столом, ругает «этот русский народ» за якобы «леность» и нежелание работать больше, чем народ уже работает, Соня грустно думала, что у крестьян, этих вечно работающих «ленивцев», за их обычным крестьянским столом нет ни откормленных индеек, ни ветчины, ни семги, ни икры, ни осетрины, ни рябчиков под изысканными соусами, ни сладких пирожных, мороженых и других сладостей, ни разных тонких вин и коньяков, кофе и шоколада. Что избы крепостных совсем не напоминают огромный и просторный барский дом в Лысых Горах, где можно было принимать в одночасье до сотни гостей. Что крестьяне иной раз едят хлеб пополам с лебедой, когда случается неурожай. И живут они в тесных курны́х избах⁽²⁾ по восемь-десять-двенадцать и более человек в одном помещении, а зимой ещё в избу приводят телят и поросят, чтобы те не замерзли и не подохли в неотапливаемых хлевах… В эти минуты рассуждения Николая, со смаком выпивающего рюмку водки или вина, и сыто закусывающего икрой или бужениной, о «лености» крестьян, казались Соне лицемерными и противными. Ей и самой становилось жутко и стыдно, что она тоже живёт за счет крестьян, но при этом не имеет никакой возможности помочь им и хоть как-то облегчить их жизнь, ведь они ей не принадлежали. Она сама жила в Лысых Горах как нищая приживалка, из милости.

А вот графиня Марья выслушивала спокойно все обличающие крестьян речи супруга и смотрела на него с обожанием. Ведь именно он был её вселенной, её «ближним», ради которого она жила. Ещё в число ближних она включала детей, племянника Николушку, а также членов семьи вроде Наташи, Пьера, их детей и старой графини. Этих ближних она готова была любить со всем христианским пылом. Только Соню из всех домашних она любить таким образом не желала. Соня тоже, как и крестьяне, были холодно отставлены Марьей из числа ближних, достойных её христианской любви и заботы. Да что там Соня и крестьяне, Марья после замужества перестала даже у себя принимать странников или «божьих людей», как она их прежде называла. Когда-то в своей девической жизни она часто это делала. Об этом Соня знала тоже из рассказов горничных, которые были свидетелями жизни Марьи с её отцом в прежние годы. Тогда беседы и помощь странникам деньгами или одеждой были единственной отрадой и утешением в жизни Марьи. Но, выйдя замуж за Николая, она и странников исключила из числа ближних. Иногда Соня с грустной усмешкой про себя думала, что у Марьи очень уж узок круг людей, которых она считает ближними и готова любить христианской любовью.

В некоторые дни Марья, с благоговением глядя на обожаемого Николая, начинала вести разговоры о том, как много добра и заботы он даёт своим «подданным». Николай для вида сердился и заявлял, что это все «поэзия», а на самом деле цели у него вполне прозаические — обеспечить своих детей. Но Соня замечала, что сердится он не слишком искренне, а на самом деле весьма польщён похвалами жены. Он ведь тоже без всяких сомнений считал себя благодетелем крепостных, но Соня из своих разговоров с дворовыми женщинами и девушками знала изнанку жизни Лысых Гор и знала, что многое из того, что кузен считал «благодеяниями», на самом деле лишь затрудняет и обременяет жизнь крестьян.

Одним из таких обременений стало решительное неприятие Николаем любых разделов в крестьянских семьях и хозяйствах. Соня много раз слышала, что Николай терпеть не мог, когда крестьянские семьи делились, то есть младшее поколение отделялось от старших. В этом случае какой-нибудь молодой мужик с женой и детьми должен был разделить скот и утварь с отцом и матерью, а главное — поставить себе отдельную избу. Для постройки избы требовался лес и рабочие руки, а Николай не любил, когда крестьяне отвлекались от барской работы ради собственных нужд. Да и лес он жалел давать своим крестьянам, ведь продажа леса на дрова, а особенно на строительство домов или кораблей приносила ему неплохие доходы. А все окрестные леса принадлежали помещикам, в том числе Николаю с Марьей, и кроме как из помещичьего леса крестьянам бревна для постройки избы было взять негде. В результате несговорчивости барина, который запрещал делиться, чтобы не давать крестьянам леса для постройки, и чтобы они не отвлекались ради строительства избы от барской работы, в одной крестьянской избе оставались жить два-три, а то и четыре поколения, в тесноте и в обиде. Свар и ссор в этом случае избежать было трудно. Особенно тяжело приходилось женщинам, которые были жёнами сыновей. Их мужья, молодые и сильные мужики, не давали себя в обиду старшим, к тому же их больше уважали и любили, как родных сыновей, и особо не обижали. А вот к жёнам их было отношение совсем другое. Эти молодые женщины, входя в семью, становились сразу чем-то вроде прислуги для всех остальных домочадцев. Им не только приходилось ухаживать за мужем и детьми, но и за свёкром и свекровью, за холостыми деверьями и незамужними золовками, а также за дедом и бабкой, если они были живы. В таких нераздельных по прихоти барина избах приходилось жить и ночевать одновременно всей огромной семье, состоявшей из шести, восьми и более взрослых людей, не считая малых детей. В какой ад чаще всего превращалась такая жизнь, Соня тоже немало знала из рассказов горничных лысогорского дома.

Ещё Николай не любил дворовых, называл их дармоедами, хотя эти люди очень много работали по дому, саду и огороду, окружавшими барскую усадьбу. Особенно трудно приходилось им, когда съезжались гости, а такое случалось часто. В отличие от старого князя Болконского, который жил в Лысых Горах довольно уединённо и не любил устраивать празднества да приёмы, Николай унаследовал от отца, старого графа Ростова, привычку к широким и разгульным празднованиям, хотя именно эти привычки в свое время и привели семью Ростовых к разорению. Только старый граф Ростов кормил и развлекал половину Москвы, а его сын половину губернии. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих многочисленных лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. А ещё на именины и дни рождения хозяев съезжалось до ста человек гостей. Тогда дворовые Лысых Гор буквально сбивались с ног, обслуживая эту многочисленную толпу людей. И частенько между собой роптали, да поминали добрым словом старого князя Болконского, который таких хлопот своим дворовым не доставлял, ведя достаточно уединенный образ жизни. Видя в такие дни дворовых, замотанных до предела обслуживанием гостей, Соня никак не могла, по примеру Николая, назвать этих людей «дармоедами».

Да и в обычные дни дворовым приходилось много работать, убирая и поддерживая порядок в огромном доме, где свободно размещались сотни людей. Кроме того, в дворню довольно часто поступали не только молодые, но уже и немолодые люди, которые достаточно изработались в молодости и в зрелом возрасте, но при этом по каким-то причинам не имели собственной семьи и детей, которые поддержали бы их в старости. Чаще всего это случалось из-за того, что их дети поумирали ещё в детстве. Соня никак не могла понять, почему таких дворовых нельзя поддержать в старости, но Николая всегда в буквальном смысле бесило известие о том, что вот ещё какой-то немолодой одинокий крестьянин или такая же немолодая одинокая крестьянка просятся в дворню. В этих случаях Соня про себя думала, что Николаю желательно, чтобы крестьяне и рождались в поле, и работали в поле всю жизнь до глубокой старости, и в поле умирали. Его выводила из себя даже тень мысли о том, что он мог бы облегчить старость людям, которые годы и здоровье потеряли, потому что всю жизнь гнули спину на бар. Для него все эти старики, больные крестьяне и беременные женщины, не имеющие сил работать, были дармоедами по сравнению с ним самим, себя то он считал тружеником. Обличения «ленивых и слабых дармоедов» просто градом сыпались из его уст. Зато он с восторгом рассказывал про мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьёй возил снопы со своего поля. Ему казалось естественным, что крестьянская семья не спала всю ночь, тогда как он сам благополучно почивал в своей спальне вместе с женой. Мужиков и баб, которые не желали следовать примеру Ермишина и работать даже ночами, Николай ругал и обзывал ленивыми и слабыми. При этом рассказе Соня опять думала, что была бы воля Николая — он бы всех своих крестьян заставил не спать ночами и работать. А она опять-таки из беседы с горничными знала, что Матвей с семьёй не спал всю ночь и возил снопы со своего поля, потому что понимал — днём староста погонит его и его семейных на барское поле, потому что подошло время барщины. И если Матвей не хочет, чтоб его собственный хлеб осы́пался, он должен будет работать и возить снопы со своего поля всю ночь, чтобы ранним утром идти работать с семьей на поле барина. И Николая ничуть не волновало, что из-за барщины этим людям приходилось не спать сутками.

Но Соня не могла говорить обо всём этом Николаю и Марье, раскрывая им глаза на реальное положение дел у крестьян Лысых Гор. Тогда обязательно всплыли бы её разговоры с дворовыми женщинами и девушками, и они были бы наказаны удалением от барского дома и перемещением в деревню, где жизнь была намного тяжелее. Все горничные, пускавшиеся в откровенности с Соней, потом всегда умоляли её ничего не говорить строгому барину. Они понимали, что будут наказаны, а положение крестьян от этого ничуть не улучшится. Вот почему Соня молчала, а после первой и единственной попытки поговорить с Марьей больше никогда не пыталась вести разговоры на эти темы и повлиять на Николая и его благочестивую половину, чтобы они организацией лечения крестьян и обучения их детей хоть немного улучшили жизнь своих крепостных. Её положение в доме и без того было тягостным, а попробуй она хоть как-то критиковать хозяев, ей просто и холодно велели бы замолчать. Николай уж точно. А Марья… Марье и без того отведено на земле не так много времени, если предчувствия снова не обманывают Соню, так грустно думала Соня про себя. Марью всё равно не изменишь, она застыла в своем ханжеском благополучии, да и натерпелась от жестокого отца в годы своего невесёлого девичества, так пусть хоть последние годы проживёт спокойно и счастливо, если уж она считает жизнь в роли подчинённой Николая своим счастьем. И Соня старалась гасить в себе всё недовольство жизнью в Лысых Горах, всё возраставшее презрение и отвращение к Николаю, и все обиды на молодую графиню Ростову. Да и боялась теперь Соня проявления любых сильных чувств в себе. Она помнила, как много лет назад вспыхнувшая в ней ярость и негодование обернулись проклятием, которое унесло жизнь троих людей. И она не желала повторения ничего подобного в настоящем и будущем. Она смертельно боялась того, чтобы вновь вышедшие из-под контроля её воли какие-то злые чувства снова принесли несчастье хоть кому-то.

Именно поэтому Соня заглушала в себе обиды не только на Николая, Марью и старую графиню, но и на Наташу, никогда не желала ей зла, хотя порою обида на бывшую подругу детства казалась нестерпимой. Наташа со времён своего благополучного замужества довольно холодно отставила Соню из своих подруг. Больше не было разговоров по душам, сердечной дружбы и почти что сестринской привязанности. Теперь в ближайших подругах у Наташи была Марья. С ней она часто и охотно разговаривала, обменивалась дружескими объятиями и поцелуями, что-то оживлённо обсуждала, а к Соне обращалась лишь тогда, когда ей нужна была помощь с детьми. Наташа как будто в своей душе низвела Соню на ранг прислуги-приживалки и обращалась соответственно, то есть весьма небрежно. Она не желала больше обсуждать семейные проблемы, говорить по душам и дружить с той, в которой сиятельная графиня Безухова теперь видела только подобие прислуги и нахлебницы-приживалки.

К тому же прежней близкой дружбе с Соней теперь мешала проявившаяся в Наташе дикая и неуёмная ревность. Временами Соне казалось, что у Наташи рассудок мешается. Любому стороннему человеку было ясно, что Пьер до такой степени до сих пор любит Наташу, что и мыслей не держит об измене или даже о малейшем увлечении какой-то другой женщиной, кроме своей жены. Но Наташа ревновала его дико и совершенно безосновательно. Ревновала ко всем женщинам, даже не очень молодым и некрасивым, ревновала к гувернанткам, ревновала к нестарым горничным, ревновала к Соне. Лишь к Марье не ревновала, потому что та была замужем и влюблена в брата Наташи. Скорее всего, думала Соня, именно из-за этой ненормальной ревности Наташа и отдалилась от Сони, и взяла в ближайшие подруги Марью.

Вообще, за последние годы Соня как будто выпала из жизни семьи Ростовых. Она, впрочем, никогда не чувствовала себя вполне своей в этой семье. Иногда в юности у неё появлялись иллюзии о том, что она такой же член семьи, как Наташа, Николай, Петя и даже Вера, как все родные дети Ростовых. Но всегда случалось что-то такое, когда либо старая графиня, либо Вера давали Соне понять — она не ровня всем остальным Ростовым. А окончательно её статус как чужой в этой семье закрепился за ней после женитьбы Николая и переезда в Лысые Горы. Теперь Соню всё чаще и чаще холодно отставляли от обсуждения семейных дел. Стоило ей только попробовать принять участие в общей беседе о каких-то семейных проблемах, например, о состоянии здоровья постепенно дряхлеющей старой графини или о воспитании какого-то ребёнка, как на неё смотрели отчуждёнными взглядами, давая понять, что её мнения никто не спрашивал и слушать его не никто не желает. Взгляды эти были настолько красноречивы, что Соня сразу же умолкала. Впрочем, иногда добрый и деликатный Пьер с ободряющей улыбкой мог поддержать Соню в её стремлении вместе с другими обитателями Лысых Гор обсудить внутрисемейные обстоятельства, но он всегда оставался в одиночестве. Потому что и Николай, и Наташа, и Марья при обсуждении любых семейных дел смотрели на Соню, как на лишнюю, и, казалось, только и ждали от неё, чтобы она ушла и не мешала их тесному семейному кругу. Соня так и поступала.

Вот и сейчас её сердце больно кольнуло последнее унизительное воспоминание. Незадолго до её отъезда из Лысых Гор в имение к Ростовым приехал погостить Василий Денисов, друг и бывший сослуживец Николая. Вечером, накануне именин Николая, все взрослые члены семейства вместе с Денисовым собрались вокруг чайного стола. Соня в тот вечер чувствовала себя особо одинокой и поэтому решила не уходить к себе в комнату, а сидеть у самовара и разливать чай. За столом велась общая беседа, в которой Соня в очередной раз попыталась принять участие. Но её робкие реплики встречали лишь полнейшее невнимание. Наташа, Николай, Марья и старая графиня даже отворачивались, когда Соня начинала говорить что-то. Вместо того, чтобы выслушать её хотя бы из вежливости, они бесцеремонно начинали вести разговор между собой, пропуская мимо ушей любые слова Сони. Это случалось уже не в первый раз. Игнорирование Сони стало всеобщим, окончательно определилось её положение, как пустого места для всех членов семейства. Раньше в таких случаях добрый Пьер пытался исправить ситуацию и поддерживал реплики Сони, чтоб она не чувствовала себя совсем уж выкинутой из общего разговора. Но в тот день он был озабочен и взволнован спором и почти что ссорой с Николаем из-за какого-то общества, которое Пьер и его петербургские друзья решили организовать. Поэтому, расстроенный этим спором, он не обратил внимания на то, как третируют Соню, и не смог на этот раз поддержать её.

В результате Соня в тот вечер осталась одна, совсем одна и замолчала. Наливала чай, когда её просили, подавала его, а ещё… ещё ловила недовольные взоры Наташи, Николая и Марьи. Они как будто спрашивали её своими взглядами, сколько ещё она, ненужная приживалка, может сидеть уныло и упорно за самоваром. И не пора ли ей убраться восвояси, чтобы не мешать их тесному семейному кругу. Соня и сама понимала, что ей лучше уйти в свою каморку, но в тот день страдание от осознания своей отчуждённости было настолько сильным, что она как будто онемела и окаменела. Не было сил даже встать. Ей казалось, что если она хоть чуть-чуть сдвинется с места, то душевная боль просто убьет её… Лишь после того, как все начали расходиться по своим спальням, Соня нашла в себе силы тоже уйти в свою комнату…

В ту ночь она почти не спала. Ей было плохо, как никогда. И в первый раз в жизни она призналась себе, что не любит… нет, даже ненавидит Лысые Горы. Какое-то смутное отвращение к этому месту поселилось в её душе с первых дней переезда туда после свадьбы Николая и Марьи. Барский дом Лысых Гор был огромным, но неуютным. В отсутствие множества гостей большинство комнат стояли запертыми, и всё казалось глухим и необжитым. К тому же комнату Соне отвели на первом этаже, далеко даже от помещений слуг, которые тоже жили на этом этаже. Остальные члены семьи, в том числе приезжавшие часто гостить Пьер и Наташа с детьми, жили на втором этаже, гораздо более уютном и обжитом. А каморку Сони со всех сторон окружали пустые комнаты. Тёмные по вечерам и ночам, запертые, необитаемые, они были переполнены обманчивой игрой света и звуков. Половицы порой трескались и скрипели, по временам раздавался треск ссохшейся деревянной мебели, сделанной деревенскими мастерами, из подвалов частенько прибегали мыши и даже крысы, шуршали, копошились... В ненастные дни ветер на многие голоса гудел в трубах печей, а в тёмном длинном коридоре, примыкающем к каморке Сони, как ей казалось, появлялись и исчезали затейливые тени. И даже на гораздо более обжитом втором этаже Соне часто было неуютно и не по себе. Иногда, проходя мимо наглухо запертых бывших комнат старого князя Болконского, его сына князя Андрея и давно умершей в родах княгини Лизы, его жены, Соня слышала внутри этих комнат странные звуки: шаги, вздохи и даже несвязные слова… Особенно часто это случалось с ней в бурные и тёмные непогодливые осенние и зимние вечера, когда вой ветра или вьюги за окном, беспрестанный стук дождя или снега в окна вызывал в ней чувство страха, а ветер свистел в трубах, как будто напевал какую-то жалобную песнь… В ту ночь накануне именин Николая Соня с проявившимся вновь отвращением подумала — какое же «говорящее» название у поместья. Лысые Горы. Соня всегда хорошо училась в детстве и юности, и всё помнила… и тут она вспомнила, как в какой-то книге много лет назад прочитала, что у многих европейских народов Лысыми Горами назывались горы, на вершинах которых в назначенные дни собиралась нечистая сила на свои шабаши…⁽³⁾

Все эти долгие и печальные годы в Лысых Горах Соня старалась держаться, упрекала себя за упадок духа, за тяжелые настроения, которые всё больше и чаще охватывали её в этом доме. Она говорила себе — не у неё одной грустная судьба. Ведь многие люди, особенно женщины, жили такой отчуждённой жизнью приживалок в чужих и нелюбящих их семьях, и ничего — неплохо себя чувствовали. Но как она не старалась подбодрить себя — с каждым прожитым в Лысых Горах днём это получалось у неё всё хуже и хуже. Особенно тяжело Соне приходилось вечерами, и тогда она начинала понимать, почему мужчин и даже некоторых женщин тянет к выпивке. Чувство одиночества и заброшенности болезненно обострялось с наступлением темноты, время казалось еле-еле ползущим, какие-то нездоровые мысли начинали мелькать в голове. О том, например, как легко было бы уйти из этой безрадостной жизни самой… но эти мысли Соня всегда быстро отгоняла от себя. И всё равно, несмотря на все попытки бодриться, ей было в такие вечера так одиноко и страшно… Она боялась, что если её жизнь и дальше продолжится в таком же духе, то она закончит безумием…

Чтобы хоть как-то вырваться из плена тоскующих мыслей и настроений, Соня пристрастилась к чтению, благо библиотека Лысых Гор была заполнена книгами. Раньше она тоже любила читать, но теперь именно чтение книг стало её спасением и единственной отрадой. Ведь жизнь её превратилась в пустыню, она так страшно изголодалась по теплу, доброте, простым проявлениям самой обыкновенной человеческой симпатии. Книги помогали ей выбиться из колеи обыденной унылой жизни в Лысых Горах, сохранить свой разум, наполнить его хоть чем-то светлым и разумным. Теперь она при любой свободной минутке старалась ускользнуть в свою убогую каморку на первом этаже и там, сидя у окна, погружаться в удивительный мир книг, спасающий её от безумия и отчаяния. При этом она старательно избегала романов и других сочинений, где речь шла о любви, и больше всего любила читать книги по истории. Соня постоянно сидела над ними, а когда сгущавшиеся сумерки не давали различать буквы и строчки, она не зажигала свечи, а продолжала сидеть у окна и словно грезила наяву. Тогда перед её внутренним взором вставали самые удивительные картины, содержание которых часто зависело от меняющихся за окном времён года. Холодными зимними вечерами воображение рисовало ей величественные ладьи варягов, отправлявшиеся в дальние странствия по суровым северным морям. Весенняя пробуждающаяся природа оживляла картины Древней Греции — пение сирен, танцы нимф и дриад в лёгких одеждах, Олимпийские и Дельфийские игры. Летняя жара навевала мысли о величественных египетских пирамидах и о сумраке таинственных древних храмов Индии. А пёстрое разноцветье золотой осени рождало мечты о плясках испанских гитан⁽⁴⁾ под щёлканье кастаньет и переливчатый перезвон гитар. Соня понимала, что наяву она ничего подобного никогда не увидит, не посетит никаких мест, которые рисовало ей воображение. Более того, она понимала, что ей не вырваться никуда и никогда из опостылевших Лысых Гор, но мечты и чтение хотя бы как-то скрашивали её жизнь…

Все эти невесёлые воспоминания проносились в голове Сони, пока она сидела в мерно покачивающемся возке, везущем её в столицу. Она никому не говорила, и никто в целом мире не знал, как тяжело ей было жить приживалкой в семье Ростовых в последние годы. И вот теперь из этого душно-затхлого мира ненавистных Лысых Гор, который стал так враждебен и чужд для неё, она едет в Петербург! Снова увидит этот чудесный город и хоть на несколько недель освободится от чувства чуждости миру и людям, которых когда-то считала родными и любимыми. Думая об этом, Соня бросила быстрый взгляд в сторону Пьера, который с Наташей сидел в возке напротив Сони. Быстрый, потому что боялась, как бы ревнивая Наташа не перехватила этот взгляд. Отведя поскорее глаза потом в сторону, Соня подумала, как это удивительно — отношение её к Пьеру и Пьера к ней, к Соне. Они были в высшей степени расположены и дружески настроены друг к другу, но при этом — ни малейшего намёка даже на возможность любовных чувств между ними никогда не было. Пьер очень сильно любил свою жену Наташу и других женщин не видел. А Соня вообще даже искры интереса к Пьеру, как к мужчине, никогда не испытывала. Но при этом они очень хорошо относились друг к другу. Пьер уважал и ласково относился к Соне, потому что понимал — в своё время она не дала Наташе возможности погубить себя побегом с Курагиным. А Соня всегда уважала и ценила Пьера, как исключительно доброго и очень благородного человека.

Соня снова грустно вздохнула, глядя на занесённые снегом поля и небольшие лесочки, пролетавшие за окном их возка, и подумала: что же ждёт её в Петербурге? Несмотря на подавленное настроение, вызванное невесёлыми воспоминаниями и подслушанным спором Пьера и Наташи, в её душе копилось ожидание каких-то счастливых перемен в её жизни. Соня знала, как часто сбываются её предчувствия, и думала: а сбудется ли на сей раз это робкое, но радостное предощущение чуда, которое зарождалось в её душе, несмотря на грустные мысли во время путешествия? Может ли измениться хоть что-то в её одинокой и несчастной жизни в лучшую, более счастливую сторону после приезда в Петербург? Она и сама не знала. В душе её был какой-то сумбур из мыслей и ощущений. Радостные ожидания самым причудливым образом смешивались с мыслями о том, что она занимается самообманом, и на самом деле в Петербурге её не ждёт ничего хорошего, а подстерегает какая-то новая и ещё худшая, чем прежние, потеря и беда…

1) Подлекарем называли лиц с незаконченным медицинским образованием и прошедших несколько лет практической выучки

Вернуться к тексту

2) Курна́я изба — это крестьянская изба, которая топится «по-чёрному», т.е. в такой избе нет трубы и дымохода — дым из печи поступает непосредственно в жилое помещение, а потом выходит через специально сделанные небольшие окошечки под крышей; весьма сомнительным «преимуществом» курной избы было то, что требовалось меньше дров для обогрева избы и экономили на камне и кирпичах в тех местностях, где их было мало

Вернуться к тексту

3) Действительно, в фольклоре многих европейских народов «лысые горы», т.е. горы, имеющие плоскую вершину, лишенную растительности (отсюда название «лысые»), пользовались недоброй славой. Их считали местом, где проводит свои шабаши всякая нечистая сила. Меня всегда удивляло, что Лев Толстой дал такое наименование поместью, где в эпилоге собрались все основные выжившие герои его романа. Какой контраст с «Ясной Поляной», с которой, видимо, и были «срисованы» в романе Лысые Горы. Название «Ясная Поляна» — радостное, светлое, гармоническое (такое же впечатление производит и название «Отрадное» — имение Ростовых в романе). А название «Лысые горы» лично у меня вызывает чёткую ассоциацию с нечистой силой

Вернуться к тексту

4) Гитана — так называют испанских цыганок

Вернуться к тексту