Помоги мне все исправить (джен)

Казалось, с момента звонка Пеппер прошла целая вечность, на деле же — не более восьми часов, но каждый из этих часов медленно полз по его внутреннему хронометру, оставляя липкое послевкусие неопределенности и подспудного беспокойства, которое он так старательно пытался игнорировать.

Все это время Тони провел в своей лаборатории — высокотехнологичном улье, где воздух был неизменно пропитан запахом озона, а реальность преломлялась и мерцала в холодной синеве голографических проекций. Он добровольно отрезал себя от внешнего мира, как делал всегда, когда требовалась предельная концентрация. И все же, мысль о том, что послужило причиной этого экстренного вызова, настойчиво, как заевшая пластинка, продолжала звучать в его сознании, мешая сосредоточиться на текущих задачах.

Путь до базы Мстителей он преодолел почти на автопилоте, ведя машину сквозь утренний город с той отстраненной механистичностью, которая приходит, когда разум занят чем-то куда более важным, чем дорожная обстановка. Он почти не запомнил саму дорогу — как это иногда бывает, когда садишься за руль в состоянии крайнего внутреннего напряжения, а приходишь в себя, уже паркуясь на знакомом месте.

Здесь его уже ждали — без лишних слов и формальностей.

Пеппер возникла из полумрака коридора, ведущего к медицинскому блоку, словно материализовавшись из воздуха, будто заранее знала, в какую именно секунду он появится. Она была бледна, но собрана; без следов макияжа, в той же строгой деловой блузке и брюках, в которых, по всей видимости, и встретила этот тревожный рассвет. В ее глазах не было паники, не было и явной тревоги — лишь глубокая, всепоглощающая усталость и то тяжелое, обреченное знание, которое приходит, когда худшие опасения уже подтвердились. То состояние, когда внутри все давно рухнуло и обратилось в пепел, но внешняя оболочка — стальной, несгибаемый каркас — все еще держится на одной лишь силе воли и чувстве долга.

— Он ушёл, Тони, — ее голос прозвучал ровно, почти бесцветно, без всяких прелюдий и попыток смягчить удар. Она знала, что с ним нельзя иначе.

Тони замер на полпути — его рука так и осталась на ручке двери. Короткая фраза повисла в стерильном воздухе коридора, как приговор.

— Что значит «ушёл»? — переспросил он, хотя смысл был предельно ясен, просто сознание все еще отказывалось принимать эту информацию.

— Самостоятельно покинул медотсек, — так же спокойно пояснила Пеппер, не отводя взгляда. — Мы зафиксировали это практически сразу, системы оповещения сработали штатно, но он… он уже успел покинуть территорию комплекса. Охрана его не видела.

Из-за плеча женщины бесшумно шагнула доктор Хелен Чо, с неизменным планшетом в руках. Она выглядела так, словно не спала несколько суток подряд, но держалась с той же профессиональной выдержкой, что и Пеппер.

— Его физическое состояние было стабилизировано, мистер Старк, — произнесла Хелен, ровно, почти клинически, но в безупречной чёткости её слов угадывалось нечто большее — осторожное колебание, еле уловимый сдвиг в интонации, который Тони уловил мгновенно. — Не могу сказать, что оно идеальное, но основные жизненные показатели демонстрировали положительную динамику. Однако… — она на мгновение замялась. — В ходе диагностики я обнаружила ряд значительных отклонений. Это не просто вариации, связанные с его уникальной биологией — с этим мы уже имели дело. Здесь речь о более глубинных нарушениях: аномальные паттерны регенерации, нестабильный гормональный фон, повышенная нейровозбудимость… и фрагментарные изменения в структуре ДНК. Я загрузила все материалы на защищённый канал: полный молекулярный профиль, клеточный метаболизм, нейрофизиология, эпигенетический срез. Тебе лучше увидеть это самому.

Старк промолчал, вглядываясь в виртуальный интерфейс наручного коммуникатора, который он активировал ещё на подходе к базе — всё ещё не до конца здесь: между урывками памяти, резким звонком и голосом Пеппер, прозвучавшим как щелчок по внутреннему тревожному сигналу. Но именно в интонациях доктора Чо, в ее тщательно выверенной научной сдержанности, было что-то, что заставило его окончательно стряхнуть с себя остатки утренней рассеянности и полностью сосредоточиться на происходящем: ни сами формулировки, ни обилие сложных медицинских терминов, в которых он, впрочем, разбирался не хуже любого специалиста, даже ни настойчиво повторяемое слово «аномалия». А то, как она это сказала: без тени паники, без малейшего намека на истерику или профессиональную растерянность — зато с такой предельной, выверенной осторожностью в каждом слове, которую используют только тогда, когда не хотят говорить вслух, насколько всё… не так.

Тони коротко кивнул, не проронив ни слова, и решительно закрылся в своей лаборатории.

С тех пор здесь почти не менялось ничего, кроме количества чашек с остывшим кофе и усталости на его лице. Тонкий голографический свет от витавших в воздухе проекций дробил тень под глазами на слои. Он не брился, не спал и, кажется, даже не ел — если не считать одинокого протеинового батончика, брошенного куда-то в сторону планшета и уже намертво прилипшего к стеклу.

Перед ним — привычный контрольный треугольник из приоритетов, знакомый до боли: центральная проекция — трёхмерная модель крови Питера, клеточный метаболизм, уровни митохондриальной активности, эпигенетические маркеры. Слева — запись с камеры внутреннего наблюдения, раскадровка побега из медицинского отсека: Питер выходит, шатаясь, словно на автопилоте. А справа — реконструкция крушения самолета: бортовая траектория, вращающаяся в воздухе, как цифровой надгробный камень. Всё в идеальной резкости, только ответы — расплывчаты.

Тони сидел за консолью, в расстёгнутой рубашке и с рассеянным взглядом, угрюмо постукивая ногтем по керамике третьей чашки кофе, которая, как и его терпение, стремительно остывала.

— Пятница, давай ещё раз: эпигенетика, полное развёртывание. Мне нужны маркеры старения, длина теломер, митохондриальная дисфункция, плотность нейронных связей и уровень кортизола. Привязка к возрасту — пятнадцать лет и два месяца, если, конечно, школьный архив Квинса вдруг не решил пойти в подполье и заняться фальсификацией документов как в шпионских драмах BBC.

— Инициирую глубокий анализ, — отозвалась Пятница, — загрузка параметров… готово.

На экране мигнули новые графики. Цветовая шкала тревожно сместилась в янтарно-красный сектор.

— Плотность костной ткани на двадцать три процента выше возрастной нормы, — начала Пятница. — Маркеры окислительного стресса и нейронной усталости соответствуют показателям мужчин в возрасте от восемнадцати до девятнадцати лет. Погрешность — не более полутора месяцев. Регистрируются следы длительного клеточного износа, характерного для хронической активации стресс-осей.

Тони прищурился, пальцем ткнув в одну из пульсирующих диаграмм.

— Мозг подростка. Биология солдата. Очаровательно, — он качнул головой. — Пятнадцатилетний пацан не должен демонстрировать теломерное укорочение, характерное для ветерана с посттравматикой.

Он прокрутил нейроскан. Плотное сплетение активных зон, особенно в височно-лобных долях, казалось перегруженным.

— Пятница, подтвердись: у нас здесь гиперактивация миндалевидного тела и префронтальной коры?

— Да. Усиленная реакция на стрессовые стимулы, признаки долговременной нейроперестройки. Картина соответствует поведенческой модели человека, находившегося в постоянной угрозе.

— Грубо говоря, его мозг — это сплошной сигнал тревоги…

— Вероятно, да.

Где-то в стороне коротко мигнул терминал — очередной вызов от юридического отдела.

Тони посмотрел на дисплей, как на насекомое на стекле, и отвернулся.

— Скажи им, что я умер, — сухо бросил он, после чего встал и подошел к соседней консоли. Карта Манхэттена с пометкой: точка падения Старкджета — покрылась сеткой. Линия маршрута самолёта была идеально прямой — и обрывалась внезапно, как линия ЭКГ.

— Навигация штатная. Никаких отклонений. Ни одного тревожного сигнала. Всё просто… исчезло. — Он провёл рукой, останавливая проекцию на точке падения. — Это не сбой. Это акт волевого выключения. Только я не давал такой команды.

— Согласно логам, GPS перестал передавать сигнал за тринадцать секунд до утраты связи, — добавила Пятница. — Но самописцы зарегистрировали стабильные показатели до последнего момента. Перегрузки отсутствуют.

— То есть он просто упал? — Тони медленно потер переносицу. — Без подписи. Без авторства. Знаешь, обычно, когда мои игрушки разваливаются, они хотя бы делают это с фейерверками.

Он провёл рукой, отводя реконструкцию крушения на вторичный уровень визуализации, и снова вернулся к результатам биомаркеров Питера. На миг завис между ними, переводя взгляд с одного на другое.

— Не связанные события, — пробормотал он. — Но слишком… синхронные.

Тихие, почти неслышные шаги за его спиной не заставили Тони обернуться. Он узнал эту походку, это едва уловимое, но меняющее саму атмосферу в помещении присутствие, даже не поднимая головы от холодных, мерцающих голограмм.

Пеппер, одетая в мягкий тёмный кардиган с двумя дымящимися чашками кофе в руках, вошла без стука, как делала всегда, когда чувствовала, что он подошел к черте или уже шагнул за нее. Она не произнесла ни слова, лишь подошла и поставила одну чашку на свободный край консоли рядом с его рукой, задержавшись внимательным, немного усталым взглядом на его профиле — тем взглядом, который, пожалуй, знал его лучше, чем он сам.

— Прошло больше восьми часов, — мягко произнесла она, наконец, голосом тихим, но отчетливым в тишине лаборатории — Ты даже не заметил.

— Я заметил, — отозвался Старк, не отрывая взгляда от проекции. — Просто решил, что если начну считать часы — то сойду с ума.

— Это ведь не просто тревога, Тони.

— Нет, — он чуть усмехнулся, — это старое-доброе «что, чёрт возьми, происходит». Я мог бы поклясться, что Питер — это всё ещё тот же парень, только… всё в нём говорит обратное. Его тело — как архив без пароля: всё есть, но доступ ограничен.

Пеппер молча слушала. Ее взгляд, лишенный паники, но полный пристального внимания, оценивал не столько данные на экранах, сколько состояние самого Тони.

— И ты не думаешь, что это просто особенность его организма? Реакция на травму, на стресс?

Мужчина позволил себе полноценную, хотя и лишенную веселья усмешку.

— Если бы все было так просто, Пеп. Поверь, я бы с радостью списал все на «особенности его организма» и пошел бы спать. Но это, — он обвел рукой голограммы с данными Питера, — это что-то из другой оперы. Знаешь, как выглядит мозг, который пережил значительно больше, чем ему отмерено по паспорту? Как карта мира, собранная из неправильных частей: всё вроде бы на месте — а берег не совпадает с морем.

— Ты ведь знаешь, как он стал… тем, кем стал. Радиоактивный паук, все дела. Может, это просто… отложенная цена за такие способности? Непредвиденные побочные эффекты?

— В том-то и проблема, все эти аномалии, весь этот «износ» указывают не на побочные эффекты от укуса. Все указывает на то, что… я чего-то не вижу. Чего-то важного, какой-то фундаментальной переменной в этом уравнении. — Тони наконец оторвался от экранов и посмотрел на нее, выдерживая паузу, которая казалась слишком долгой, и лишь затем, почти не глядя, словно не решаясь произнести это вслух, выдал слова, полные той самой неприкрытой горечи, которую позволял себе крайне редко. — Знаешь, порой я думаю, что, может, если бы он тогда ушёл с костюмом — всё было бы иначе. Может, он бы не оказался посреди этого дерьма с дырой в груди и… таким. — Его пальцы нервно постучали по краю консоли. — Как будто я сам выдернул у него последнее, что могло его защитить. Решил поиграть в воспитательные меры — и… чёрт его дери, Пеп… Может, это была самая тупая идея в моей жизни.

Пеппер неспешно обогнула консоль и, заняв позицию у её края, прислонилась к холодной поверхности, скрестив руки на груди.

— Ты ищешь в нём логику, потому что боишься, что если её там нет — значит, ты не сможешь его защитить. Ни как наставник. Ни как человек. Но может… ты просто не хочешь признать, что он тебе ближе, чем ты готов себе позволить?

Тони повернул голову, медленно, без раздражения — скорее с неожиданной усталостью в глазах. Ответа так и не потребовалось.

— Я боюсь, что однажды не смогу объяснить себе, как мы его потеряли, — сказал он тихо. — Потому что, возможно, этот процесс уже запущен. Просто мы ещё… не догнали его. Или он нас.

Пеппер молча кивнула: жест был минималистичным, но в нём читалось больше, чем могли вместить любые слова. Она прекрасно знала, когда разговоры становятся просто фоном.

— Тогда начни с того, что у тебя есть, — сказала она. — А не с того, чего боишься не понять.

Её слова ударили точнее любого выстрела. Чётко. В цель. Тони на секунду задержал на ней взгляд и в этом безмолвном ответе заключилось молчаливое принятие, не нуждающееся в вербальном подтверждении — в их отношениях давно существовала своя, куда более точная шкала измерения доверия. Это был тот незримый импульс, который помогал Старку сохранять направление, даже когда все системы, казалось, отказывали.

— Пятница, — голос прозвучал резче, собранно. — Координаты того самого переулка, где я нашел пацана. Полный спектральный анализ на момент моего прибытия и за час до него. Подай мне улицу в том разрешении, в котором её не увидит ни одна городская камера. Мне нужно всё. Без допусков.

Он медленно провёл рукой по голографической проекции, увеличивая участок улицы в том самом спектре, который показывал больше, чем был способен увидеть любой человеческий глаз. В инфракрасном — пятно остаточного тепла, расплывающееся, но всё ещё фиксируемое. В электромагнитном — всплеск, улёгшийся асимметричным эхо по стенам зданий, как будто само пространство в этом месте на мгновение… дрогнуло.

— Это… — он щёлкнул пальцами, поворачивая картинку. — Не выглядит как банальный скачок напряжения. И не как сбой в инфраструктуре. Пятница, запусти реконструкцию по параметрам электромагнитного выброса. Пусть система попробует смоделировать источник и направленность волны. Мне нужны векторные поля и срез по микроволновому фону. И… добавь гамма-спектрометрию. На всякий случай.

— Выполняю. Предупреждение: уровень остаточных данных ниже нормы для полной реконструкции. Точность — 64 процента.

Тони кивнул.

— Шестидесяти четырёх должно хватить, чтобы понять, что здесь что-то не так. Остальное додумаем. Как обычно.

На секунду он задумался, разглядывая дрожащую проекцию теплового шлейфа, который медленно угасал на голограмме. Линии энергии разрывались в одном конкретном месте, формируя топологическую аномалию — словно кто-то, или что-то, не просто находилось там, а… появилось.

— Переходная волна, — пробормотал он. — Типичная для мощного энерговброса. Портативного? Нет. Космоса? Слишком локально. Квантовый пробой?.. — он провёл рукой по подбородку, хмурясь. — Нет, чёрт возьми. Либо кто-то играл здесь с пространственным сгибанием… либо с чем-то гораздо хуже.

Он резко развернулся, шагнул к консоли, где уже автоматически всплывали параметры для выезда: траектория маршрута, дорожные условия, погодные данные.

— Пятница, собирай мобильный спектральный сканер, два портативных считывателя квантовых флуктуаций, георадар, гравитационный анализатор и комплект оборудования для замеров остаточных электромагнитных следов. Плюс полный комплект для отбора проб материалов. И… — он замер на полпути к стенду с оборудованием, — накинь ещё систему по отсечению шумов городского фона. Всё должно быть чисто.

— Всё добавлено, босс. Подготовка займёт три минуты.

Старк нахмурился.

— Сделай за две.

В мгновенном, почти автоматическом жесте, он протянул руку к шкафу, одновременно прихватив с консоли портативный голографический планшет, предварительно синхронизированный с мобильным полевым модулем сенсорной телеметрии.

— Если эта точка — эпицентр, — значит, всё началось именно там. Что-то привязало Питера к этому месту, и, учитывая, как он выглядел, когда я его подобрал — это было не просто совпадение. — Тони на секунду замолчал, ткнув пальцем в подсвеченный фрагмент улицы, после чего провёл ладонью по воздуху, отодвигая голограмму в сторону — больше по инерции, чем из необходимости. Глаза его оставались прикованы к центральной точке проекции. — Я не фанат загадок, особенно тех, где в уравнении фигурирует подросток с гормональным фоном сгоревшего трансформатора и пулевым ранением в грудине. Так что, Пятница… надевай ботинки. Мы выезжаем.

Пятница послушно подтвердила запуск протоколов выезда.

Пеппер всё это время молча стояла рядом. Она не сказала ни слова — просто смотрела, как Тони снова превращается в того самого Старка, который, сколько бы раз ни клялся завязать, никогда не мог устоять перед хорошей загадкой, особенно, если за этой загадкой стояла жизнь Питера Паркера.

* * *

Сероватый, тяжелый рассвет нехотя сочился сквозь плотные шторы, лишь слегка разгоняя ночной полумрак в комнате. За окном глухо гудел просыпающийся Квинс: редкие машины шуршали шинами по мокрому асфальту, где-то вдалеке лениво тявкнула собака, донесся обрывок крика разносчика газет. Обычные звуки утра, которые для Питера сейчас звучали оглушительной какофонией из другого, почти забытого мира.

Он проснулся резко, одним рывком, дернувшись всем телом, будто его вышвырнуло из очередного кошмара, преследовавшего его даже в неглубоком, изматывающем сне. Сердце колотилось где-то в горле, на лбу выступила испарина. Юноша тяжело дышал, глядя широко раскрытыми глазами в знакомый до последней трещинки потолок. Секунда, другая — и волна ледяного ужаса отхлынула, уступая место оглушающему осознанию: где он.

Комната. Его комната. Та самая…

Питер медленно повернул голову. Старый, чуть выцветший плакат «Стар Трека» на стене. Настольная лампа с небольшой трещиной на абажуре, которую он сам когда-то неловко зацепил паутиной. Футболка с логотипом «Мидтана», небрежно брошенная вчера (или это было девять лет назад?) на спинку стула.

Рука сама собой сжала жестковатое, знакомое до каждой нитки покрывало. Всё это было пугающе реальным. Слишком реальным. Но в голове, перекрывая звуки утра, все еще шумели воспоминания из его настоящего, из его 2025-го: крики, взрывы, лицо Бека, искаженное злорадной ухмылкой, и Мэй… ее лицо…

— Питер? Ты уже проснулся? — голос тёти Мэй, донесшийся с кухни, был таким обыденным, таким теплым и живым, что у Питера снова перехватило дыхание. — Завтрак почти готов. Ты в школу не опоздаешь? Или ты… Питер, ты что, заболел?

Дверь в комнату тихо скрипнула, и она вошла — в своей обычной домашней одежде, с неизменной кружкой дымящегося кофе в руке и той самой заботливой улыбкой, которая сейчас, при виде его, чуть дрогнула, смешавшись с беспокойством. Вчерашний вечер, его появление на пороге — окровавленного, почти невменяемого — явно оставили глубокий след.

Питер резко сел на кровати, чувствуя, как от резкого движения отозвалась боль в заживающем боку. Он застыл, не зная, что сказать, как себя вести. Каждое ее слово, каждый жест были одновременно и спасением, и пыткой.

Мэй подошла ближе, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Милый, ты выглядишь… не очень, — мягко сказала она, присаживаясь на край кровати. Ее голос был полон той самой неподдельной тревоги, которую он помнил и любил. — Ты уверен, что не заболел? Вчера ты пришел, будто… будто с войны вернулся. Еле на ногах стоял.

Питер с трудом заставил себя оторвать взгляд от покрывала и посмотреть на нее, но в глаза взглянуть так и не смог. Слишком больно. Слишком много всего.

— Нет, Мэй, я… я в порядке, — голос был хриплым, чужим. — Просто… очень устал. Наверное, переволновался из-за… всего.

«Из-за всего» — какое жалкое, нелепое объяснение для того ада, через который он прошел.

— Устал… — она протянула руку и коснулась его лба тыльной стороной ладони. — Горячий немного. Может, останешься сегодня дома? Я напишу записку в школу.

Питер чуть отстранился от ее прикосновения, слишком интимного, слишком напоминающего о том, что он потерял.

— Нет-нет, не надо, — он торопливо замотал головой. — Я пойду. Правда. Все нормально. Нужно… нужно отвлечься.

Мысль о школе — о Мидтаунской школе этого странного, невозможного 2016 года — вызвала в груди сложный, болезненный клубок.

Нед. ЭмДжей.

Их имена эхом отдавались в сознании, вызывая прилив тепла, смешанного с острой, режущей тоской. Увидеть их снова… Даже не тех Неда и ЭмДжей, которых он знал и любил в своем времени, которые сейчас был так мучительно далеко, в Бостоне, а их юные отражения из этого прошлого.

Сердце сжалось от смеси отчаянной, почти безумной надежды и предчувствия новой боли. Они не будут его помнить. Не по-настоящему. Для них он будет просто Питером Паркером, одноклассником, тем самым немного неловким и рассеянным парнем. Но как выдержать эту встречу? Как смотреть им в глаза, зная всё, что он знает, и не имея ни малейшей возможности поделиться, объяснить, попытаться вернуть то, что было так безжалостно стерто?

Питер смутно припоминал, что его собственная, пятнадцатилетняя версия в это время была увлечена кем-то другим… кажется, Лиз? Эта мысль мелькнула и исчезла, не вызвав особого отклика, потому что сейчас все его существо было поглощено куда более острым предвкушением и страхом встречи с теми, кто был его настоящей семьей, его опорой.

Мэй вздохнула, но, зная его упрямство, спорить не стала.

— Ну, хорошо, — она мягко улыбнулась, хотя в глазах все еще плескалась тревога. — Тогда хотя бы позавтракай как следует. Я там твои любимые блинчики сделала с кленовым сиропом.

«Блинчики с кленовым сиропом, как тогда, в то утро… перед…» — Питер почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

— Спасибо, Мэй, но… я не голоден, — он выдавил из себя слабую улыбку. — Правда. Я… я просто оденусь и пойду.

Питер знал, что должен идти, несмотря на слабость, на глухую боль, вцепившуюся в рёбра, несмотря на воспоминания, которые не отпускали, и предчувствие, которое с каждым вдохом становилось тяжелее. Он должен был их увидеть снова и хотя бы попытаться понять, как продолжать жить в этом времени — в этом городе, полном теней ещё не случившегося будущего. Как снова учиться дышать, зная всё, что он знает. И как, во имя всего святого, не сломаться и не сойти с ума.

* * *

Утренний холод, острый и настойчивый, все еще цепко держался в длинных, сизых тенях школьного двора Мидтауна, несмотря на первые робкие лучи октябрьского солнца, что пытались пробиться сквозь рваную пелену редких облаков.

Питер двигался на автопилоте, механически переставляя ноги. Привычный утренний гомон учеников, спешащих на занятия — смех, обрывки разговоров, шарканье кроссовок, — казался сейчас далеким, приглушенным, словно доносился из-под толщи воды. Его тело помнило эту дорогу — каждый изгиб тротуара, каждую предательскую трещинку на асфальте, о которую он спотыкался сотни раз, — но разум, измученный и перегруженный, отчаянно сопротивлялся этому автоматизму. Он все еще судорожно пытался переварить, уложить в хоть какие-то рамки невозможную, абсурдную реальность вчерашнего вечера и этого пронзительно-нового утра.

Мэй. Живая Мэй.

Образ ее утренней улыбки, такой родной, чуть сонной и бесконечно теплой, когда она протянула ему кружку с кофе, который он так и не смог выпить; тепло ее объятий, когда он, спотыкаясь, почти рухнул ей на руки прошлой ночью — все это было таким осязаемо настоящим и одновременно таким невыносимо хрупким, что он боялся сделать лишний вдох, чтобы не спугнуть это драгоценное, ускользающее видение. Чтобы оно не рассыпалось, как песочный замок под налетевшим ветром его собственной, украденной жизни.

Рана в боку, скрытая под очередной мешковатой толстовкой, найденной в глубине его собственного шкафа тупо, настойчиво ныла и была безжалостным напоминанием о том, что кошмар не просто не закончился, а лишь сменил декорации.

Здание школы медленно приближалось сквозь утреннюю дымку, как старая, выцветшая фотография, ожившая вопреки всякой логике.

Все здесь было на своих местах: знакомая до последнего гвоздя деревянная лавка у входа с облезлой зеленой краской, высокий флагшток, на котором лениво трепыхался американский флаг, и даже та самая крошечная, чахлая пальма в треснувшей глиняной кадке у крыльца, которая с каким-то отчаянным упорством пыталась выжить здесь вот уже который год, вопреки всем невзгодам нью-йоркской осени. Привычные детали, которые Питер видел сотни раз, теперь казались будто выставленными напоказ — как музейная реконструкция жизни, которую он больше не вёл.

Шаг — и ещё шаг. Каждый — будто через вязкую воду.

Паркер пересёк школьный двор, не глядя по сторонам, стараясь дышать ровно. По лестнице поднялся чуть медленнее, чем обычно, почти машинально — ноги сами знали маршрут. Двери распахнулись автоматически, и его тут же обдало знакомым запахом: смесью пыльных учебников, дешёвого кафетерийного кофе и давно въевшегося антисептика. Всё это ударило в нос с почти физической силой, вызывая рой мгновенных ассоциаций.

Коридор оказался удивительно тихим для начала школьного дня — основная масса учеников, похоже, уже разошлась по классам или ещё задержалась у входа. Парень тотчас свернул направо, где стояли ряды старых металлических шкафчиков. Они выглядели точно так же, как в его памяти — облупленные, местами исцарапанные, на некоторых всё ещё были наклейки с логотипами групп, смешные надписи и ржавые замки.

Питер машинально нашёл свой — пятнадцатый слева от аварийного выхода — руками нащупал вмятину, которую оставил, когда в ярости однажды швырнул туда учебник по геометрии. Всё было на месте. Слишком на месте. Он опустился на скамейку у стены, после чего провёл ладонью по металлу, будто проверяя, не сон ли это.

В голове — туман. Всё ощущалось как сон, который почему-то болит.

— ЧУВАК!

Выкрик хлынул откуда-то сбоку — громкий, почти панический, заставляя нескольких учеников обернуться, а самого Питера — вздрогнуть и инстинктивно напрячься.

— Питер, чёрт возьми, ты жив?! — Нед схватил его за плечи, глядя в лицо так, будто боялся, что оно снова исчезнет. — Ты вообще где был?!

Питер застыл, не в силах сразу заговорить. Всё в нём клокотало: узнавание, тревога, боль, вина. И облегчение — колючее, как соль на ране. Нед. Его лучший друг. Рядом.

— Ты… ты исчез прямо после того, как рванул за ним! — Нед сбился, глядя на Питера, будто проверяя, на месте ли он. — Мы договаривались: ты — за ним, я — в комп-класс, отслеживаю. Всё шло чётко, пока твой сигнал… не исчез. Вообще. А потом — два дня ничего! Ни звонка, ни смс. Ты понимаешь, два дня, Питер!

Питер ничего не говорил — только смотрел на Неда, прикусывая губу до боли. Его грудь тяжело вздымалась. Он просто не знал, что сказать, потому что всё, что следовало бы сказать, было невозможным.

— Я тебе кричал в рацию, звонил, писал — пустота! — продолжал Нед, уже чуть тише, будто боясь, что кто-то подслушает. — Потом попробовал связаться с Мистером Старком, но… ну, ты сам видел новости, все обсуждают это крушение — прямо в центре Манхэттена! Говорят, его самолёт грохнулся… никто точно не знает, почему. Сумасшедший день какой-то. Я подумал, он туда рванул, так что ему явно было не до нас.

Питер вздрогнул.

«Крушение самолёта» — щёлкнуло где-то внутри, но без ответа — как пустая рация. Он помнил, как Пятница мельком упоминала об этом… о месте, где был Тони. Но сейчас — не время, не место. Его разум отказывался складывать куски пазла. Он просто стоял и слушал, как Нед заполняет картину, которая раньше принадлежала другому Питеру.

— Я в чертовом классе сидел до последнего, пока мисс Уоррен не застукала… Пришлось ей втирать, что я… э-э-э… ну, короче, сложный проект по астрофизике делаю, очень секретный. Она таким взглядом на меня посмотрела, думал, сейчас родителей вызовет. Но я не мог уйти, вдруг ты объявишься!

Он замолчал, чуть переведя дух. Посмотрел внимательнее.

— Слушай… ты как вообще? Выглядишь так, будто на тебя сначала упал автобус… а потом передумал и сдал назад.

— Я… нормально, Нед, я… — выдавил Питер. Голос прозвучал слабо, надтреснуто, совершенно не похоже на его обычный. — Честно, я… я почти ничего не помню. Просто… сбой какой-то. Память немного путается.

— Память? — Нед вскинул бровь. — Это как? Ты не помнишь, что с тобой было?

— Почти нет, — Питер с трудом удержал лицо. Это была самая жалкая, самая неубедительная ложь в его жизни, но ничего лучше он придумать не мог.— Помню шум. Погоню. Боль. А потом — ничего. Очнулся уже дома. Мэй сказала, я сам пришёл. Не знаю, как.

— Чёрт… — Нед понизил голос до шёпота. — Амнезия после удара? Чувак, это реально не шутки! Это… это может быть сотрясение, или что похуже. Тебе бы к врачу. Давай хотя бы к школьной медсестре, она тебя осмотрит… Она, конечно, та еще штучка, но хоть что-то!

— Нет-нет, все нормально, — Питер торопливо замахал руками, стараясь изобразить слабую, успокаивающую улыбку, которая, вероятно, выглядела еще более пугающе на его измученном лице.— Всё в порядке. Честно. Просто… дай мне немного времени. Окей?

Нед наконец отступил на шаг, но так и не отвел от Питера глаз — в его лице читалась целая гамма эмоций: облегчение, растерянность, напряжённое внимание. Он прищурился, вглядываясь в друга с той же сосредоточенностью, с какой обычно рассматривал новые комиксы, в поисках скрытых пасхалок.

Что-то не сходилось.

С виду — всё вроде бы как всегда. Старая серая толстовка, в которой Питер обычно таскался по школе, привычный рюкзак, те же кеды, те же черты лица. Но вот… нет. Неду что-то явно мешало воспринять это как норму.

Слишком бледная кожа — будто Питер пару дней провёл в помещении без окон. Под глазами — синеватые круги, не глубокие, но выдавшие бессонницу и, возможно, лихорадку. И нечто в осанке, в чуть застывшем взгляде.

Но глаза — вот что было особенно странным. Они смотрели не так, как раньше — без привычной искры подростковой живости. В них читалась сосредоточенность и что-то ещё — словно Питер за пару дней прошел через нечто такое, что оставило на нем невидимый, но ощутимый отпечаток.

— Знаешь… ты и правда какой-то не такой сегодня. — Лидс неловко почесал затылок и на мгновение отвёл взгляд, после чего добавил уже с привычной полуулыбкой. — Не то чтобы плохо выглядишь — просто… странно. Серьёзнее стал. И говоришь как-то… ну… не как раньше — взрослее что ли. Даже смотришь как-то…ну не так…

Питер сжал ремешок рюкзака, чтобы руки не задрожали и чисто на волевых заставил себя выдавить почти искреннюю улыбку.

— Наверное, просто странный день.

— Ага…или это у меня уже паранойя от недосыпа. — Нед снова замолчал, будто сам испугался собственной догадки, и чуть ссутулился. — Вчерашнюю ночь я вообще на дожималках кофе провёл, монитор пялил. Наверное, у меня глюки уже. Прости.

Питер едва заметно кивнул в ответ на слова Неда — скорее рефлекторный жест, чем осмысленная реакция. Он чувствовал, как нервы, натянутые до предела с самого пробуждения в этом чужом-своем прошлом, вибрируют под кожей — тонко, почти неощутимо, словно струны перетянутого инструмента. Казалось, еще одно неосторожное прикосновение, еще один резкий звук — и он рассыплется на мириады осколков.

Движение на самой периферии зрения заставило его медленно повернуть голову. Прямая осанка. Неспешная, уверенная походка, в которой сквозила привычка быть в центре внимания, не прилагая к этому видимых усилий. Тёмные, блестящие волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам, мягко покачивались в такт шагам. В руке — аккуратная стопка учебников, прижатая к груди.

Всё это было до боли, до рези в глазах знакомо. Образ, вырезанный из его памяти с фотографической точностью, как застывшая сцена из фильма, который он когда-то — в другой, такой далёкой теперь жизни — смотрел с наивным замиранием сердца, а теперь… воспринимал эту ожившую картинку отстранённо, почти как чужой, случайно подсмотренный эпизод.

Лиз Аллен.

Питер застыл, будто корни вросли в потертый линолеум коридора. Мир вокруг на одно бесконечно долгое мгновение словно выдохнул — многоголосый гомон учеников стал далеким, неразборчивым фоном, яркие краски школьной жизни поблекли — все его восприятие сузилось до одной-единственной фигуры, неторопливо приближающейся по блестящему, начищенному до зеркального блеска полу.

Он не ожидал ее увидеть. Точнее, после всего пережитого, он сознательно не разрешал себе даже думать об этой встрече. Ее лицо отныне принадлежало к тем образам, что должны были остаться там, в прошлом, в надежно запертых архивах его памяти; в тех годах, когда он еще был просто подростком с наивным, разбитым сердцем и отчаянной, мальчишеской надеждой на медленный танец под слащавую школьную балладу.

Он отпустил это. Еще тогда, в своей прежней жизни, особенно после всего, что произошло потом. После того, как мир узнал имя ее отца.

Но Лиз была здесь. Реальная. И она не уезжала на другой конец страны вместе с матерью, как это случилось в его прошлом. Потому что ее отец… Эдриан Тумс… здесь, в этом измененном 2016-м, еще не был разоблачен как Стервятник. Потому что это прошлое изменилось вместе с ним. Или из-за него.

— О, — почти беззвучно пробормотал Нед, проследив за его напряженным взглядом, мгновенно оценив масштаб надвигающейся неловкости. — Ну всё. Финальный босс.

Питер не ответил. Не нашел в себе сил даже на дежурную шутку. Не смог выдавить и тени улыбки. Он просто стоял, будто пригвожденный к месту, и смотрел, как его прошлое снова оживает — теперь уже не в виде знакомых предметов, мимолетных запахов или теплого голоса тёти Мэй, а во плоти. В полном, ярком, болезненно-настоящем, трехмерном образе.

И Лиз уже смотрела на него.

Она не остановилась резко, выражение ее лица не изменилось ни на йоту, но Питер, с его обостренным до предела восприятием, заметил, как ее шаг стал неуловимо медленнее. Заметил, как она на долю секунды перевела взгляд на Неда, стоящего рядом с ним, а затем снова — на него. В ее глазах не было удивления, скорее… какая-то задумчивая оценка.

— Питер — произнесла она наконец. Голос ее был сдержанным, спокойным, с легкой, едва уловимой ноткой формальности, словно она просто констатировала факт его неожиданного появления на привычном месте после необъяснимого отсутствия. — Ты всё-таки здесь.

Питер только и смог, что снова кивнуть.

— Привет, Лиз.

Он не знал, куда деть руки, ставшие вдруг неловкими и чужими, и поэтому продолжал до боли в костяшках сжимать лямку старого рюкзака.

— Два дня никто не знал, где ты, — голос Лиз оставался ровным, чуть отстранённым, но в нем слышались стальные нотки. Она была не из тех, кто будет ходить вокруг да около. — Учителя, кажется, уже решили, что ты просто решил прогулять до конца недели. Мистер Делл даже пытался принимать ставки, вернёшься ты к контрольной по алгебре или нет.

— Я… — он чуть пожал плечами, чувствуя, как краска стыда медленно заливает щеки. Что он мог ей сказать? — Было немного не до ставок.

Лиз посмотрела на него внимательнее, чуть склонив голову набок, словно пыталась сопоставить изможденного, странно повзрослевшего парня перед собой с тем Питером Паркером, которого она помнила. С тем, кто еще недавно неуклюже пытался пригласить ее на бал.

— Ты тогда… — она замялась на долю секунды, подбирая слова. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на застарелую обиду, но тут же погасло. — На балу. Ты просто ушёл.

Питер опустил взгляд. Пол под ногами казался невероятно интересным.

— Знаю. Прости. — голос прозвучал глухо, и он сам удивился, насколько искренне это прозвучало. Он действительно сожалел.

— Я не злюсь, — сказала она на удивление просто. В ее голосе не было ни капли прежней обиды, лишь спокойная констатация. — Уже нет. Просто… не люблю, когда люди исчезают. — Короткая, почти осязаемая пауза повисла между ними, наполненная невысказанным. — А затем возвращаются так, будто ничего и не было.

Питер снова кивнул. Объяснять что-либо было совершенно бессмысленно. Лгать — еще хуже, он и так запутался в хитросплетениях временных парадоксов и собственной вины. А ту правду — его правду — оглушающую и невозможную, он не мог позволить себе высказать. Никому.

Лиз едва заметно вскинула точеные брови, и на ее лице мелькнуло мимолетное выражение — будто в ее хорошенькой головке проскользнула какая-то интересная, но совершенно неуместная в данный момент мысль. Она окинула его еще одним долгим, изучающим взглядом с ног до головы.

— Ты изменился, — произнесла она после недолгого молчания, уже без прежней отстраненности, скорее с задумчивым любопытством. — И не только потому, что выглядишь так, как будто… не спал последние недели две. Что-то с тобой не так, Питер.

Питер хотел заговорить, может быть, извиниться, сказать хоть что-то, что звучало бы честно. Но внутри было слишком тихо. Не звенящая тишина — просто пустота, в которой не нашлось слов. Он смотрел на Лиз — внимательно, по инерции — и в какой-то момент просто понял, что не чувствует ничего: ни вины, ни досады, ни сожаления. Только слабый, ровный отклик — как от песни, которую давно не слушал и перестал помнить, почему она когда-то казалась такой важной.

После всего, что было, после потерь, ошибок, выборов, которые нельзя было исправить — он больше не мог любить так. Поверхностно. На уровне впечатления. Питер знал, что такое настоящая любовь. Знал, как она звучит в тишине комнаты, где двое просто дышат рядом. Знал, как она выглядит в глазах, полных боли и понимания и знал, что та, кого он любит, смотрела на мир иначе.

Мишель была другой. Она видела глубже: сквозь страх, через маску, за границы того, что он когда-либо говорила вслух. Она не требовала объяснений, но понимала, когда они были невозможны. И главное — она знала его по-настоящему — без титулов, без костюма, и без лжи.

Лиз, почувствовав его молчаливое напряжение, сделала едва заметный шаг назад, инстинктивно прижав стопку учебников плотнее к груди, словно создавая между ними невидимый барьер.

— Надеюсь, ты всё-таки разберёшься, что с тобой происходит, — она чуть повернулась, готовая уйти, но на полушаге остановилась. Взгляд вновь скользнул по Питеру — и задержался. Просто что-то в ней будто споткнулось о внутреннюю деталь, которую она не могла сразу распознать.

Питер стоял молча, не двигаясь, но Лиз все продолжала неотрывно смотреть на него и словно что-то пыталась вспомнить. Или — забыть. Ее лоб едва заметно нахмурился, а взгляд на мгновение расфокусировался, уходя вглубь себя. Для нее мир на секунду замер. Шумный школьный коридор отступил на задний план, и в ее сознании всплыла короткая, предельно четкая и абсолютно чужая картина. Не воспоминание, теплое или болезненное, а скорее холодный, документальный кадр: картонные коробки, сложенные у двери в прихожей; скрип упаковочного скотча; хлопок закрывающейся дверцы машины; ощущение безвозвратного ухода, прощания, которое оставило после себя не боль, а лишь факт пустоты.

Эти образы не несли с собой ни грусти, ни злости, не складывались в последовательность, не сопровождались эмоцией. Просто ощущение — слабо знакомое, неправдоподобно чёткое.Что-то, связанное с отъездом, с чемоданами, с тем, что вроде бы не происходило. С потерей, которой вроде бы не было.

Лиз моргнула раз, другой, словно пытаясь стряхнуть пыль с объектива. Наваждение схлынуло так же внезапно, как и появилось, оставив после себя лишь легкое головокружение и неприятный осадок чего-то неправильного. Она быстро отвела взгляд в сторону, как будто поймала себя на том, что слишком долго смотрела на парня перед собой, и словно отгоняя назойливую мысль, топливо развернулась и зашагала прочь.