На Божьей ладони (джен)

Фехтмейстер, как ни странно, нашёлся быстро. На вопрос Грегора Абердин тут же порекомендовал ему своего помощника — мэтр-капитана в отставке Дугласа Форрестера, который в своё время был полковым фехтмейстером.

Форрестер оказался мужчиной среднего роста, крепким, каким-то квадратным, и очень неторопливым и основательным. Виски, да и почти вся его жёсткая шевелюра, были почти полностью седыми, хотя он был всего-то на пять лет старше Грегора. Кроме того, он слегка прихрамывал на левую ногу. Это заставило Грегора усомниться в его состоятельности как фехтмейстера, но все сомнения рассеялись в первой же схватке.

С рапирой в руках Форрестер преображался. Его медлительность превращалась в ленивую грацию уверенного в себе хищника, а хромота делала его непредсказуемым противником, искажая рисунок движения тела. Грегор получал от этих занятий истинное удовольствие, хотя противником Форрестер был сложным, и выигрывал Грегор далеко не всегда.

Они как-то быстро и хорошо сошлись, перешли на родовые имена без титулования, а потом и на личные имена, и Грегору даже стало казаться, что они знакомы уже очень давно. Несмотря на разницу в положении, у них нашлось много общего во взглядах, а также общий военный опыт.

Несмотря на то, что Форрестер был потомственным дворянином, он был лишь третьим этого имени. Личное дворянство выслужил его дед, который тоже в своё время дослужился до капитана. Выйдя в отставку, он весьма удачно женился на потомственной дворянке, хоть и не из высокородных, получил за ней в приданое домик в Гредоне, обзавёлся сыном и дочерью. И если у дочери всё сложилось хорошо — она вышла замуж и уехала куда-то на юг Дорвенанта, то сын, которого гораздо лучше обучили дворянским правам, чем обязанностям, промотал наследство и наделал долгов. Поэтому Форрестеру-третьему пришлось всё начинать сначала.

В семнадцать он, как и его дед, пошёл на службу в армию, прошёл почти всю фраганскую кампанию, дослужился до капитана и даже стал полковым фехтмейстером. Но на седьмом году войны Форрестер был ранен, долго пролежал в госпитале, и так и не восстановился полностью — хромота осталась. Поэтому из армии его уволили с жалкой пенсией в пять золотых флоринов.

Он долго прозябал в столице, снимая грязную каморку на самой окраине, пытаясь долечиться и найти какую-нибудь службу. Но их тогда было много в Дорвенне, этих неприкаянных калек, и кто знает, чем бы всё это для него закончилось, если бы не тот самый бешеный фраганский жеребец. Что уж такого увидал в неприметном пехотном капитане этот породистый гордец, так и осталось тайной, но именно случайно оказавшийся рядом Форрестер сумел остановить понёсшего жеребца, когда люди Бастельеро пытались переправить его в деревню. Руверс быстро с ним договорился, и Форрестер отправился в поместье Бастельеро сопровождать Грегоров трофей, да так потом там и остался, став помощником управляющего.

Он так и занимался лошадьми — разводил и выезжал итлийцев для верховой езды, дорвенантцев для упряжек, пони для рудника, и даже вывел особую породу серых рысаков от того самого фраганца. Ещё он организовал арендный табун из выбракованных лошадей и смесков, которых не стоило пускать в разведение, и которых он сдавал в аренду тем крестьянам, что не могли позволить себе держать лошадь.

Жалованье помощника управляющего вместе с военной пенсией позволяло ему снимать приличный домик в деревне и оплачивать приходящую служанку, которая готовила, убиралась, и обстирывала его. А пять серебряных флоринов за урок фехтования стали весьма приятным дополнением к его доходам. Так что теперь каждое утро Грегора начиналось с разминки и урока фехтования, после которого они с Форрестером не спеша завтракали и расходились по своим делам: Форрестер — к лошадям, а Грегор — на рудник.

*

Тима Клиффорда, в облике которого Грегор ходил на рудник, сначала приняли настороженно. Абердин смотрел ревниво, рудничные мастера — недоверчиво, а Смитс, начавший учить его кузнечному делу, вовсе старался на него не смотреть и отделывался короткими односложными фразами. Грегор уже думал, что зря затеял эту историю с личиной, и собирался от неё отказаться, но, после того, как он всё-таки поучаствовал в составлении карт залежей меди, железа и угля, отношение к нему переменилось.

Составить карты оказалось не так-то просто. Как Грегор и распорядился, ему прислали образцы пород, уложенные в плоский ящичек, разделённый на отсеки. Всего там была дюжина образцов — из найденных Грегором, старший рудничный мастер отобрал те, что имели промысловый интерес и добавил ещё несколько своих.

Каждый образец был снабжен этикеткой с названием, и Грегор потратил полдня на составление и изучение их описаний и поисковых признаков по Бауэру и Бирингуччо. Сложности возникли, когда ему потребовалось сопоставить внешний вид и название с тем самым магическим свечением, которое он увидел в горе. Он заучил наизусть расположение образцов в ящике и попытался увидеть это свечение магическим зрением. Сначала он просто затемнил комнату, потом спустился в подвал, потом ему пришлось дождаться ночи, чтобы получить тьму, похожую на ту, что накрыла его в шахте. Но даже после этого, он ещё битый час сидел в подвале и впустую таращился в темноту. Он видел всё что угодно — от плетений установленной им магической защиты и аур всех домочадцев до крошечных аур мышей, свивших гнездо где-то под фундаментом. Мышей он извёл, но свечения камней так и не увидел. У него спина холодела от мысли, что всё, что он видел в горе, ему просто привиделось, и это — очередное проявление его безумия. Никто никогда не описывал ауры камней. По общепринятым представлениям, аурой обладали только живые и псевдоживые существа и магические артефакты. Немного успокаивало то, что камни, которые он тогда набрал, действительно были разными и неслучайными. Значит, что-то он всё-таки увидел?

В конце концов, Грегор снова отправился с этим своим ящиком на рудник, забрался в одну из боковых штолен и сидел там, в полной темноте, закрыв глаза, дыша глубоко и ровно, пока перед глазами не перестали мелькать цветные круги. И когда он открыл глаза, то, наконец, увидел. Снова увидел сияющую изнутри гору. А на том месте, где стоял его ящик с образцами, выстроилась в каре дюжина разноцветных огоньков.

Облегчение, затопившее его, было сродни отмене смертного приговора. Значит, он не настолько безумен, чтобы видеть то, чего нет, а просто наткнулся на явление, прежде никем не описанное. Ну, или это просто особенность данного места — повышенный магический фон. Всё-таки, его предки знали, где основать родовое гнездо.

Отложив эти размышления, он долго рассматривал свой ящик с образцами, запоминая оттенки свечения разных пород. Тут тоже было, чему удивляться. Сидерит, магнетит и гематит ничуть не походили друг на друга при свете, но сейчас, в темноте, ему приходилось пристально всматриваться, чтобы различить в них оттенки ржаво-красного свечения железа, чуть более насыщенные и багровые у гематита, чуть более алые у магнетита, почти оранжевые у сидерита. Ещё удивила медная руда, сияющая чистым изумрудно-зелёным светом. Серебро ожидаемо оказалось жемчужно-белым, сера — ядовито-жёлтой. Олово светилось неярким, но красивым оттенком синего, свинец — синевато-фиолетовым. Каменный уголь, на который особо просили обратить внимание и Абердин, и старший рудничный мастер, казался чёрной дырой в текучем тёмном муаре серых базальтов. Посидев, ещё с полчаса и поперебирав камни, Грегор вышел к рудничным и заявил, что готов.

Потом было много нудной и тяжёлой работы — залезть в штольню, дождаться, пока привыкнут глаза, до рези всматриваться в цветной узор вокруг, пытаясь вычленить из него нужные оттенки, запомнить их расположение, потом вернуться на полсотни шагов назад, туда, где в неверном свете масляных ламп его ждут рудничные мастера с картой, и описать увиденное. К счастью, им не пришлось облазить весь рудник целиком. Рудничные водили его туда, где по приметам залегали интересующие их породы, а Грегор проверял и уточнял эти предположения.

В конце концов, это магическое свечение горы даже перестало казаться ему чем-то необыкновенным, стало рутиной, очередным запутанным заклинанием, которое требовалось распутать, и Грегору было немного жаль этого утраченного ощущения сказки. Он вспоминал, как восхищала его магия, когда он был мальчишкой. А потом это чувство ушло, затёрлось, магия перестала быть чудом, а стала просто рабочим инструментом, как нож или перо. Отмываясь после очередного похода по штольням, он думал, что когда они закончат эти бесконечные карты, он сделает большой перерыв — недели на две или даже больше, — а потом снова залезет под гору, но уже один и безо всяких практических целей. Просто полюбоваться.

*

На составление карт ушло больше недели. Они уточнили положение и мощность серебряных жил, нашли и обозначили скопления железных и медных руд, выходы серы и олова, и отследили угольный пласт почти до самых границ земель Бастельеро. Он продолжался и дальше, и даже становился мощнее, и старший рудничный мастер, хмыкнув, сказал:

— Дык, мы его и так разрабатывать сможем. Кто там, под землёй-то уследит? У Райнгартенов-то горным делом никто не занимается.

Грегор ответил задумчиво:

— Там, дальше, земли Райнгартенов? Думаю, я смо… сообщу лорду. Возможно, он сможет это уладить.

Абердин пребывал в совершенном восторге:

— Да тут и серебра, и железа, и меди — не на одну сотню лет! И уголь! Теперь бы ещё печи!

После этого отношение к Тиму Клиффорду переменилось. Рудничные приняли его за своего, кланялись приветливо и почтительно, охотно отвечали на вопросы и даже стали сами звать поучаствовать в плавке, промывке породы, подготовке шихты, или в закладке дров под пережог древесного угля. От них Грегор узнавал о горном деле куда больше, чем из книг.

А однажды его отвели в какой-то грот в полумиле от рудника, где из-под горы пробивался горячий источник. Здесь было выкопано и обложено крупными камнями несколько купелей, погорячей и попрохладней, и густой минеральный запах переполнял лёгкие. Старший рудничный мастер деликатно оставил его одного, наказав не купаться больше четверти часа, а то с непривычки голова разболится, и Грегор с опаской погрузился в горячую воду. Это было странное ощущение, чем-то похожее на обычную горячую ванну, но то, что у этой ванны не было стенок, несколько сбивало с толку. Да и сама вода была какой-то странной, словно мыльной наощупь. Полежав в этой воде рекомендованную четверть часа, Грегор с облегчением выбрался, решив, что опыт был интересен, но повторять его в ближайшее время он не станет.

Смитс тоже стал щедрее на разговоры. Он уже не отделывался короткими фразами и стал давать почти внятные пояснения своих действий, хотя всё еще предпочитал то, что Шелдон иронично называл «естественным обучением», когда мастер просто делает своё дело, а ученик смотрит. Грегор не спешил с претензиями, тем более, что ему было на что посмотреть, пока однажды Смитс не выдавил, отводя глаза:

— Вы, вашмилость, попросите уж лорда за моего дуралея.

Под вопросительным взглядом Грегора он заторопился, глотая слова:

— Ну, за внучка моего, Роба… Того, что лорд под гору отправил бессрочно. Я уж сам просить его хотел, да что уж… Он, Роб-то, конечно, виноват, зарвался, оно так… Дык, это же из-за меня всё! Это он господский гнев от меня отводил… на себя сталбыть…

— Ну что ж, он отвёл гнев на себя вполне успешно. Ты хотел бы, чтобы выпороли тебя?

— Дык, лучше уж меня…

— Насколько мне известно, твой внук принялся кривляться уже после того, как лорд принял твои извинения.

— Дык, это от того, что меня повело, ну он и испугался, что лорд прогневается ещё больше…

— Это не повод делать из лорда дурака.

— Так-то так… Я уж не знаю, как за обиду-то такую повиниться… — Смитс совсем сник.

Грегор медленно произнёс:

— Я попрошу лорда за твоего внука после того, как выкую дюжину наконечников для стрел.

Смитс обрадовался, кинулся к наковальне:

— Дык, это ж я сейчас, это я мигом…

— Не ты, а я, — остановил его Грегор. — Я сам, от начала и до конца, и с полным пониманием дела.

Смитс глянул на него исподлобья:

— Дык, чего ж стоим тогда? Берись за молот, вашмилость!

*

Вечером Грегор сидел в своём новом кабинете и рисовал печи. Занятый картой залежей и кузней, он совсем упустил из виду литейню, а Абердин уже прислал ему чертежи и расчёты и при каждой встрече делал несчастные глаза, когда Грегор говорил, что всё ещё их изучает.

Та печь, описание которой прислал Абердин, по классификации Бауэра была ближе всего к блауофену, доменной печи, и Грегор был бы не против построить такую, но у него возникали сомнения в том, управятся ли с ней его литейщики. Та печь, что имелась в литейне сейчас, была не слишком большим штюкофеном, и была гораздо меньше и проще. Чтобы принять решение, ему требовалось посоветоваться с литейными мастерами, а для этого сначала нужно было изучить вопрос самому. Поэтому он обложился книгами, рукописными заметками и чертежами и пытался разобраться по гравюрам и описаниям у Бауэра и Бирингуччо в разновидностях осмундских печей, штюкофенов, блауофенов и каталонских горнов.

В дверь деликатно постучали. Грегор поморщился. Всё же надо объяснить слугам, что когда он работает, ему не следует мешать. Впрочем, он действительно засиделся, и перерыв ему не помешает, а то в глазах уже рябит от мелких гравюр.

— Да!

В дверь деликатно, боком просочился невысокий совершенно седой человечек, коренастый и крепенький, одетый в простую суконную куртку и такие же штаны. Повар? Кажется, здесь еду готовит кухарка. Человечек показался Грегору смутно знакомым, но откуда, вот так, сходу он определить не смог. На рудничного не похож — слишком румяный. Может, садовник?

— В чём дело?

— Я прошу прощения, что побеспокоил вас, ваша светлость, позволите отнять у вас несколько минут?

— Слушаю, — кивнул Грегор и слегка потянулся, разминая плечи. Плечи ныли после кузни.

— Моё имя Никол Долински, я — странствующий целитель, и я пришёл поблагодарить вас за спасение моей жизни.

Спасение жизни? Грегор приподнял брови и встретился взглядом с Долински. У того были очень светлые, серебристо-серые, какие-то птичьи глаза, с ярким зеленовато-жёлтым ободком вокруг зрачка. Раненый! Тот самый маг, которого он нашёл у озера по дороге сюда! Целитель? Он всмотрелся пристальнее. Да, действительно целитель. Искра была очень слабой, поэтому сразу её цвет разобрать было сложно, но теперь, когда её носитель пребывал в добром здравии, было явно видно, что искра — зелёная.

Долински сложил руки перед грудью ладонь к ладони в странном молитвенном жесте и низко поклонился:

— Вы подарили мне жизнь, ваша светлость, и я в неоплатном долгу перед вами. Я родом из Карлонии. Всеблагие одарили меня целительским даром, я учился в Дорвенантской Магической Академии, но курса не кончил по причине малого резерва. Впоследствии я много путешествовал по свету, побывал во многих странах Запада и Востока, долго жил в Вендии, и везде изучал и практиковал целительство. Я уже осмотрел и сделал то, что было в моих скромных силах для всех ваших домашних и теперь нижайше прошу вас дать мне возможность сделать что-нибудь для вас. Есть ли что-нибудь, что вас беспокоит?

Грегор смотрел в спокойные глаза Долински. Есть ли что-то, что его беспокоит? О, да! Но раскрываться вот так, сходу, перед первым встречным, найденным в кустах, и назвавшимся целителем? Но ведь он, помнится, обещал Милосердной Сестре, что займется своим здоровьем. И то, что целитель нашёлся в кустах — не есть ли знак богов, которым не стоит пренебрегать? И он медленно произнёс:

— Меня иногда беспокоит нога...

Долински обрадовался так, что Грегор тут же пожалел о своем заявлении. Но, всё же позволил преисполненному энтузиазма целителю увлечь его в купальню, раздеть и уложить прямо на дощатый пол, застеленный широким купальным полотенцем. Вытерпел осмотр, который, впрочем, не доставил особых неудобств. Долински деликатно, кончиками пальцев, касался его то тут, то там, сгибал и разгибал ему ноги и руки. Особенно внимательно он прощупал позвоночник.

Зато потом, в награду Грегор получил самый лучший массаж в своей жизни. Его всего словно разобрали на маленькие кусочки, каждый из этих кусочков размяли и выправили, а потом собрали заново. Это было больно, но боль была хорошей, правильной. После массажа он, совершенно расслабленный, словно лишившийся костей, разомлевший и пропахший смолистым запахом массажного масла, лежал на полу купальни, укутанный в простыню и плед, и чувствовал себя каплей мёда, растекшейся по блюдцу. Мысли текли медленные и тягучие, открывать глаза не хотелось, поэтому, он слушал уютный, с едва уловимым акцентом, голос Долински, закрыв глаза:

— Вы в неплохой форме, милорд, насколько я могу судить без перстня. Костяк хорош, мускулатура развита гармонично, неплохие сосуды и сердце. Рана не беспокоит?

Грегор лениво мотнул головой.

— По поводу ноги — да, я обнаружил давний надрыв сухожилий. Больше года?

Грегор также лениво кивнул, не открывая глаз.

— Что ж, насколько я могу судить, этот надрыв зажил, но, если он вас беспокоит, возможно, восстановился он не полностью. Сухожилия у вас жестковаты и слишком много мышечных зажимов. Гибкости не хватает. Я предложил бы вам позаниматься со мной специальной вендийской гимнастикой, чтобы это исправить. И массаж. Я приготовлю подходящие масла и травяной отвар.

Грегор снова кивнул, не открывая глаз. За такой массаж он согласен и на гимнастику, и на отвар. Он даже купит Долински мажеский перстень. Негоже магу разгуливать без перстня. И неприлично, и опасно — можно пережечь искру, даже такую небольшую.

*

Покупка мажеского перстня — не то дело, которое можно поручить слугам. Артефакторы могут всерьёз оскорбиться. Поэтому наутро Грегор решил ещё раз наведаться в городской особняк, тем более, что уже пора было разобрать накопившуюся почту.

На этот раз Грегор не собирался долго разгуливать по городу, поэтому в артефакторную лавку поехал верхом. С мажеским кольцом он управился быстро, выбрав перстень с не очень большим, но чистой воды зелёным турмалином красивого оттенка и лучистой огранки, но на обратном пути Баргот, не иначе, понёс его к реке. Среди прочей корреспонденции, ему пришло королевское предписание о покупке участков под застройку на пустыре за рекой, и ему захотелось взглянуть на эти участки. Этот пустырь Грегор знал хорошо. Мальчишками, они с Диланом иногда сбегали туда покидаться проклятиями, искупаться в реке или просто поваляться на берегу с корзинкой пирожков и бутылкой сидра.

Спускаясь к реке, он заметил на берегу группу всадников, среди которых башней возвышался молодой король на рослом гнедом жеребце. Поморщившись, он собрался уже развернуться и убраться оттуда, но его внимание привлек незнакомый полноватый итлиец на рыжей лошади, который, бросив поводья, энергично размахивал руками и что-то непрерывно вещал. Он явно был центром всей этой группы, и все остальные почтительно его слушали. Слов Грегор с такого расстояния разобрать не мог, но ему хватило и жестикуляции, весьма оживлённой и выразительной, чтобы понять, что итлиец описывает мост, который предполагается здесь построить.

«Эти болваны собрались строить здесь мост на трёх быках? Они спятили? О чём думаю стихийники?»

Два мага-стихийника также внимательно смотрели на итлийца, хотя Грегору показалось, что они не понимают, о чём тот говорит. Он мрачно разглядывал всю эту компанию, и желание убраться оттуда как можно скорее боролось в нём с необходимостью вмешаться. Личина Тима Клиффорда была хороша, но Грегор не был уверен, что у сопровождающих короля лейб-гвардейцев нет при себе артефактов, способных её нейтрализовать. Будет очень позорно, если его разоблачат из-за такой глупости. Но если они и в самом деле собрались строить трехопорный мост…

«Ну зачем тебе лезть ещё и в это?» — мрачно сказал он себе. — «Разберутся без тебя!»

…Строить мосты и наводить переправы Грегор научился на войне, и свой первый мост запомнил на всю жизнь. Шелдон говорил: «Побеждает тот, кто доставит людей, оружие и снаряжение в нужное место в нужное время». Однажды он вручил Грегору книгу «Фортификационные сооружения» и отправил налаживать переправу через разлившийся ручей. Выбрав из книги картинку покрасивее, Грегор приказал соорудить по ней мост, но одна из опор попала в промоину, да и сам мост был слишком высок для временной переправы, поэтому, когда на него въехала первая же повозка, мост едва не завалился набок. Чтобы он не развалился совсем, Грегору, пришлось держать его магией, стоя по колено в ледяной воде все три часа, пока шла переправа. Он даже не мог наложить на себя согревающие чары, потому что весь его резерв уходил на то, чтобы удержать этот барготов мост. Он выпил целую бутылку карвейна, но ему казалось, что он пьёт перестоявшую воду, потому что никакого действия этого питья он не чувствовал.

Когда обоз, наконец, прошёл, Шелдон смерил взглядом руины моста и его, мокрого, грязного, трясущегося, отбивающего зубами противную мелкую дробь и, прежде чем отпустить отмываться и греться, уронил:

— Запомните, Бастельеро, это на бумаге все ручьи сухие.

Грегор запомнил. Книга по фортификации долго жила под подушкой его походной койки, он научился чувствовать грунт и водяные жилы не хуже иного стихийника и за первые семь лет службы навёл, наверное, около полусотни переправ и руководил постройкой не менее полудюжины временных мостов. И ни один из них больше не падал.

Поэтому сейчас он скрипнул зубами и направил лошадь к берегу.

* * *

Последний раз мост в Дорвенне строили около полусотни лет назад. Королевский архитектор сударь Роверстан проявил некоторую неуверенность в своих силах по этой части и предложил пригласить более опытного архитектора. Синьора Манчини Аластору порекомендовал Лучано. Самому Лучано его тоже кто-то порекомендовал, так что рекомендации у синьора были многочисленные и самые лучшие. Он считался одним из самых опытных строителей мостов в Итлии, на его счету были какие-то очень известные мосты в Вероккье, Капалермо, где-то ещё… Ещё утром Аластор помнил где. Ему даже показали гравюры, очень красивые, но к тому моменту, когда они добрались до реки, он уже успел всё забыть, потому что синьор Манчини оказался просто чудовищно говорлив. Он трещал как сорока, не умолкая ни на миг, рассыпал комплименты королю, дворцу, каждой комнате, каждому канделябру с такой скоростью, что Аластор, не слишком уверенно владеющий итлийским, перестал понимать его уже на пятой минуте. Даже Лучано, взявшийся переводить, уже охрип и переводил от силы четверть извергаемой синьором Манчини скороговорки.

На берегу синьор Манчини восхищался видами столицы, рисовал руками округлости предполагаемого моста, так что со стороны можно было подумать, что он говорит о женщине, и уверял, что новый мост будет истинным украшением города. У Аластора уже начинала болеть голова, и он собирался оставить Манчини на попечение Лучано и Роверстана и возвратиться во дворец, когда увидел, что к ним решительно направляется невысокий молодой дворянин с весьма мрачным выражением лица. Его довольно скромная одежда не вязалась с хороших кровей итлийской кобылой, на которой он сидел, но больше всего Аластору не понравилась неприязнь, с которой этот дворянин смотрел на синьора Манчини.

«Ещё один патриотично настроенный господин, недовольный засильем южан», — хмуро подумал Аластор. — «Клянусь Семерыми, если он скажет хоть одно грубое слово Манчини, сдеру с него такую виру, что он останется без штанов. И без лошади. Она слишком для него хороша».

Но подъехав, молодой человек вполне вежливо поклонился, причём Аластора он узнал:

— Прошу прощения за беспокойство, Ваше Величество! Я случайно проезжал мимо и осмелился обратиться к вам, потому что увидел, что вы обсуждаете строительство моста. Вы позволите задать вопрос милорду архитектору?

Аластор кивнул, и подъехавший обратился к Манчини на довольно беглом итлийском:

— Синьор архитектор, правильно ли я понял по вашим жестам, что вы собираетесь строить здесь мост на трёх опорах?

— О да! — обрадовался Манчини, заполучив ещё одного слушателя. — Высокие стройные арки! Это будет грандиозное сооружение, очень изящное и выразительное, истинное украшение…

— Простите, синьор, что перебиваю, но мне кажется, вы не берёте в расчёт ледоход.

— Ледо… что? — изумился Манчини и, о чудо, замолчал.

Его собеседник бросил презрительный взгляд на сопровождавших их магов-стихийников, а те воззрились на Манчини так, словно впервые его увидели. Манчини в свою очередь ошарашено уставился на всех троих. Так и не представившийся дворянин оглядел их с ног до головы, и на его лице очень отчётливо проступило то самое выражение, какое появлялось у Лучано, когда ему хотелось сказать кому-нибудь «идиотто». Тем не менее, заговорил незнакомец терпеливо, словно объяснял урок маленькому ребёнку:

— Видите ли, синьор, Данвен замерзает зимой. Пусть не каждую зиму, но в холодный год толщина льда может быть с ладонь, — и он широко развел пальцы. — Весной, когда снег тает и наступает половодье, река взламывает лёд и несёт его вниз по течению.

Манчини с ужасом посмотрел на сонный, обмелевший по летнему времени Данвен так, словно река вот прямо сейчас принесёт гору льда и сметёт их всех.

— Лёд сломает мост? — прошептал он.

— Нет, — усмехнулся его собеседник, — каменный мост лёд не сломает. Но если пролёты между опорами будут слишком узкими, льдины застрянут в них и образуют затор. Тогда ваш мост превратится в плотину и затопит пол-Дорвенны.

— О! — словоохотливости у Манчини изрядно поубавилось. — Мне говорили, что Данвен — спокойная равнинная река, — и он посмотрел на стоящих рядом стихийников. Те дружно опустили взгляды.

— Так и есть. Ледоход продолжается сутки-двое, половодье — неделю-две, а всё остальное время Данвен — действительно спокойная равнинная река. Но ледоход необходимо брать в расчёт, как вы понимаете. Вы видели остальные дорвеннские мосты?

Манчини кивнул не слишком уверенно.

— Вы обратили внимание, какие у них широкие пролёты? Почти в половину русла. И ни у одного нет больше двух опор. И, кстати, во время ледохода на них дежурят патрули магов-стихийников и боевиков — как раз для предотвращения заторов, — и он еще раз смерил стихийников уничижительным взглядом. Те уже не знали, куда деть глаза.

— Я думаю, вы вполне можете ориентироваться на старые мосты в вашем проекте, продолжил незнакомец. — Они служат своей цели уже много дюжин лет. И неплохо было бы снабдить опоры отбойниками со стороны течения…

Слово «отбойники» он произнёс по-дорвенантски.

— От-бо… — попытался повторить Манчини и посмотрел на Лучано. Его собеседник тоже вопросительно взглянул на Лу.

— Бампи… — неуверенно предложил тот.

— Бампи? — как-то очень жалобно переспросил Манчини. Кажется, необходимость снабдить мост «ударниками» сильно его напугала.

— Руттори? — в свою очередь предложил незнакомец.

Перспектива оснащать мост «разрушителями» окончательно привела Манчини в уныние. Тогда его собеседник поднял согнутую в локте левую руку, а правой провёл от кончиков её пальцев косую линию вниз и пояснил:

— Контрафорти.

— А! — облегчённо воскликнул Манчини. — Контрфорсы! Ну конечно! Я видел их у остальных мостов! Я полагал, что это сделано, чтобы река не подмывала опоры.

— Отчасти это так, — согласился его собеседник, — но не только. Льдина наползает на контрфорс, ломается, а мелкие обломки проходят легче и не создают заторов.

И он показал ладонями, как плоская льдина наползает на что-то, приподнимается и разламывается пополам. Манчини наблюдал за его пантомимой с большим уважением:

— Синьору приходилось строить мосты?

— Временные, — улыбнулся незнакомец уголком рта. — Впрочем, некоторые, кажется, стоят до сих пор.

— О! Синьор — военный? Офицер? Фортификатторе?

Незнакомец кивнул коротко и несколько стеснённо и заторопился:

— Ещё раз приношу свои извинения, что побеспокоил, разрешите откланяться. Ваше Величество. Милорды, — и, не дожидаясь разрешения, развернул и пустил лошадь крупной рысью. Со спины его прямая фигура и посадка в седле показались Аластору знакомыми, но додумать мысль он не успел, потому что Манчини снова затараторил:

— О, Ваше Величество, мне так жаль! Я приношу свои глубочайшие извинения! Кажется, я проявил недопустимую самоуверенность, предложив свои услуги и не изучив вопрос досконально. Позвольте мне немедленно удалиться, чтобы собрать необходимые сведения!

Он раскланялся и покинул их, прихватив с собой одного из сопровождавших их стихийников. Аластор озадаченно посмотрел им вслед. У них в поместье не было крупных рек, только несколько ручьёв и прудов, и весной лёд на них просто таял безо всяких бедствий.

— Вы видели этот ледоход? Это действительно так серьёзно? — спросил он у Роверстана.

— Видел, конечно, Ваше Величество. Но знаете, я тоже о нём не вспомнил, положившись на опыт синьора Манчини. И описанная этим предусмотрительным молодым человеком опасность в самом деле существует. Может, действительно не стоит полагаться на чужеземцев, а привлечь своих армейских фортификаторов?

* * *

Удачно отделавшись от короля со свитой и умудрившись не назвать имени Клиффорда, хоть это и было вопиющей грубостью, Грегор поспешил вернуться в поместье и постарался накрепко забыть об этой встрече.

Перстню Долински обрадовался как ребёнок, кажется, даже прослезился:

— О, ваша светлость, не нужно было покупать такой дорогой перстень! Мой старый был самым простым, ученическим, таким, знаете, с хрусталём, мне бы вполне хватило и такого! Я и так в долгу перед вами! — от волнения его акцент усилился.

— Не такой уж он дорогой, — пробурчал Грегор. — Это всего лишь турмалин. А что до долгов — вы, помнится, обещали массаж.

— Да-да, непременно! И гимнастику!

Гимнастику Долински организовал в купальне, пояснив, что выполнять её лучше практически без одежды и поэтому в помещении должно быть тепло и просторно. В купальне было тепло, пахло влажным деревом, травами и маслами. Долински притащил два пёстрых тканых коврика, разделся до подштанников и предложил сделать то же самое Грегору.

Вендийская гимнастика оказалась набором странных, вычурных, почти непристойных поз, в которых надо было замирать на минуту или больше, пока мышцы не начинали дрожать противной мелкой дрожью. Грегор смотрел на Долински во все глаза, когда тот, показывая ему эти позы, выворачивался каким-то немыслимым образом, несмотря на возраст и совсем неизящное телосложение. Грегор не смог точно воспроизвести практически ни одной из этих поз. У него не разгибались колени, не скручивался позвоночник, а в позах на удержание равновесия он не мог простоять и двух вдохов. Долински, тем не менее, хвалил его, а после «практики», как он называл эти занятия, уселся на коврик, скрестив ноги и широко растопырив колени, сложил руки перед грудью ладонь к ладони, низко поклонился и сказал:

— Поблагодарите своё тело, за то, что оно верно вам служит. Поблагодарите себя, за то, что посвятили это время себе и своему здоровью. Поблагодарите Всеблагих, за то, что сегодня они сделали эту практику возможной.

Грегор удивился. Благодарить своё тело? Как что-то отдельное? Благодарить себя? Благодарить Всеблагих за такую мелочь? Видимо, его лицо достаточно явно отразило его мысль, потому что Долински улыбнулся и спросил:

— Я вижу, вам странен такой подход, милорд?

— Разумеется. Какой смысл благодарить свое тело? Оно должно служить, как может быть иначе? — произнёс он и тут же осознал нелепость своего вопроса. И вспомнил, как может быть иначе. Как подламывается нога, так, что не решаешься на неё ступить, как не такая уж высокая башня становится серьёзным испытанием, а ещё он вспомнил, как разверзается чёрная пропасть в душе и тело действует само, словно ведомое злобным демоном. Он встретился глазами со спокойным взглядом Долински и увидел, что тот понял его мысли, словно прочёл их.

— Вы ещё молоды, милорд, и, как все молодые люди, уверены, что ваше тело будет служить вам столько, сколько вы от него потребуете. Но, это, разумеется, не так. У всех есть свой предел, и зачастую он находится гораздо ближе, чем кажется.

Они замерли друг напротив друга, Долински улыбнулся и его глаза цвета подтаявшего снега потеплели:

— Поблагодарите себя, милорд. Во время этой практики я был вашим учителем, и я говорю вам, что вы это заслужили.

И Грегор ему поверил.

*

Теперь они устраивали «практику» каждый вечер на закате. Долински приходил к нему, поразительно точно чувствуя момент, когда Грегору уже хотелось сделать перерыв и оторваться от книг по металлургии и минералогии, но он привычно пересиливал себя и заставлял работать дальше.

После деликатного стука Долински боком втекал в его кабинет, кланялся, сложив руки ладонь к ладони, и уводил его в купальню. Там они около часа занимались гимнастикой и дыхательными упражнениями, а потом Долински делал ему массаж, и, уложив на спину, учил слушать своё тело и расслабляться, представляя тёплую волну, которая медленно поднимается от кончиков пальцев ног до самой макушки.

— Умение расслабляться не менее важно, чем умение собираться и концентрироваться. Это вторая чаша того великого равновесия, которое мы должны поддерживать в себе, милорд. Равновесие — очень тонкая грань, лезвие меча, по которому мы все прокладываем наш жизненный путь, и его так легко нарушить! Мы должны всегда помнить о нём, осознанно поддерживать меру во всём, не гонясь за избытком, не терпя недостаток. Мы помним, что любая наша победа несёт в себе зёрна будущего поражения, а любое поражение несёт в себе зёрна будущей победы. И мы должны ясно видеть и то и другое, — негромко говорил Долински.

— Как победа может нести поражение? — недоумённо отзывался Грегор.

— О, — приподнимал брови целитель. Это его короткое на выдохе «О» каждый раз отдавало таким искренним детским удивлением, что Грегору стоило усилия удержать усмешку. — Мир многогранен, милорд. Победа в одном легко может стать поражением в другом. Точно так же, как поражение в одном можно обернуть победой в чём-то другом. Вот вы — победили в войне, защитили страну, ей больше не угрожает внешний враг, но теперь и вы больше не нужны стране, как защитник. Так ваша победа стала вашим поражением. Я знаю, что вы нашли другой путь и превратили это поражение в победу, достигнув вершины и на этом пути и став Архимагом.

— Не уверен, что это победа, — невесело усмехнулся Грегор. — И уж точно, это не моя победа. Я не собирался становиться Архимагом. По крайней мере, не так скоро.

— Что ж, вероятно, им снова понадобился защитник, раз они вас позвали. И, судя по вашим словам, эта победа несёт в себе уже не зёрна поражения, а гораздо больше. Значит, вам будет нетрудно превратить это поражение в победу, надо только внимательно к себе прислушаться.

— Я больше там не нужен, — вырвалось у Грегора.

— О. Это чудесно!

— Что?!

— Если им не нужен защитник, значит, они чувствуют себя в безопасности, разве это не замечательно? Поверьте, когда он снова им понадобится, вас позовут.

— То есть мне надо сдаться и уйти?

— А вы хотите остаться? Или просто не хотите, чтобы ваш уход выглядел поражением? Вы исполнили долг, милорд, и теперь свободны и вольны выбирать — уйти или остаться. Вы можете даже выбрать — считать свой уход с этого поста поражением или нет. Можно ведь увидеть в этом свободу. Прежде всего, свободу от необходимости решать, кому жить, а кому — нет. Такое решение — самая большая тяжесть, которую может взвалить на себя человеческая душа. И сейчас вы можете её сбросить.

— Откуда вы знаете это, мэтр? Вы ведь целитель, перед вами никогда не вставал такой выбор? Целители спасают всех, разве нет?

Долински помолчал, лицо его сделалось печально. Потом он заговорил негромко, и голос его слегка охрип:

— Знаете, милорд, Вендия — чудесная страна. Теплая и цветущая. Бескрайнее море, сказочные джунгли, белые горы, достающие до неба… Я долго жил на побережье, и уверяю, это самое благословенное место на свете. Но иногда случается так, что море вдруг отступает за горизонт, обнажая дно, а потом возвращается огромной стеной воды, которая сметает всё на своем пути. И тогда счёт погибшим идёт на сотни, а раненым — на тысячи. И никаких целителей не хватит, чтобы помочь всем. И вот тогда приходится выбирать. Выбирать, кому позволить умереть, а кого отнять у смерти. И тогда я ясно вижу, что, будь у меня достаточно времени, я мог бы спасти одного человека, но пока я буду спасать его, умрут трое других, более легкораненых, которым я мог бы помочь за это время. И тогда я делаю выбор, тот же выбор, что делает полководец, посылая солдат на смерть. И я дорого дал бы, чтобы не делать такого выбора.

Грегор промолчал. Ему было над чем подумать.

Эти негромкие, неспешные разговоры в вечерних сумерках, когда свечи зажигать ещё рано, а лица уже едва различимы, очень быстро стали ему необходимы. У мэтра Долински был настолько непривычный взгляд на мир, что после каждой такой «практики» Грегору казалось, что ему размяли и перетряхнули не только мышцы, но и разум. И ради этого он готов был снова и снова тянуть неподатливые сухожилия, считать вдохи и застывать в нелепых позах, пытаясь удержать равновесие.

Глядя, как Грегора заносит всякий раз, стоит ему поджать под себя одну ногу и попытаться упереть её в голень другой, Долински вздыхал, а однажды после «практики» усадил Грегора на коврик, сел перед ним, скрестив ноги, и протянул ему конверт. В конверте обнаружился сложенный лист бумаги и прядь седых волос. На листе была записана клятва верности. Очень старая строгая клятва, куда строже, чем традиционная вассальная. Вчитавшись, Грегор вопросительно взглянул на целителя. Тот ответил ему совершенно безмятежным взглядом:

— У меня нет артефактного флакона для зелий, милорд, но если вы дадите мне его, я дам вам также мерку крови.

Кровь и волосы… Имея их в своём распоряжении, хороший некромант может многое сделать с человеком, очень многое… Слушая в Карлонии рассказ Ставора о том, что он требует со своих людей прядь волос и мерку крови для клятвы на верность, Грегор вполне искренне сожалел, что это не принято в Дорвенанте, и вот теперь, получив подобное предложение, фактически отдающее человека ему в рабство, он испытал… неловкость.

— Вам не обязательно это делать, — выдавил он.

— Не обязательно, — согласился Долински. — Но мне важно получить ваше полное доверие, а это — самый быстрый и простой способ.

— Но вы не знаете меня! Я не… добрый человек.

— Я действительно совсем вас не знаю, милорд, но для меня достаточно того, что вы дали себе труд спасти мне жизнь.

— Я просто нашел вас первым. Если бы кто-то другой…

— Вы нашли меня не первым, милорд, — мягко перебил Долински.

— Что? — удивился Грегор.

— Видите ли, я не все время был в беспамятстве. Иногда у меня получалось прийти в себя, правда, не настолько, чтобы как-то изменить своё бедственное положение, но достаточно, чтобы начать воспринимать окружающее. Я слышал, как мимо меня по дороге проезжают люди. Однажды собака какого-то проезжающего семейства обнаружила меня. Эти добрые люди даже заподозрили, что я могу быть жив. Но, обсудив ситуацию, они решили, что я все равно умру, и поэтому со мной не стоит возиться. Кажется, они куда-то спешили. Вы же даже в мыслях не допустили оставить раненого без помощи, не так ли? Хотя были один, без слуг, верхом, а не в карете… Я ведь доставил вам множество хлопот своим недвижным телом? Но вам и в голову не пришло меня бросить?

— Не пришло, — признал Грегор. — Однако, я — лорд этих земель, и это — мой долг…

— Вы ведь могли приказать кому-нибудь, — возразил Долински. — Спокойно доехать до деревни, а там распорядиться, чтобы меня подобрали.

— Ну, вы были не в том состоянии…, и… я ведь видел, что вы — маг.

— А если бы я был профаном?

Грегор усмехнулся. Нет, пожалуй, и профана он там не оставил бы. Может, обращался бы с ним не так бережно, но точно не бросил бы. Он — всё же дорвенантский офицер и приучен не бросать раненых без помощи. И всё же…

— Зачем вам это? — кивнул он на листок с клятвой.

— Я перед вами в долгу. И очень хочу сделать для вас всё, что в моих силах. У вас нет оснований доверять случайно найденному в кустах бродяге, а мне очень нужно ваше доверие.

Долински испытующе посмотрел на Грегора и продолжил:

— Вендийская гимнастика, которую мы с вами практикуем, — это часть большого и древнего учения, цель которого как раз и заключается в достижении состояния абсолютного равновесия. Согласно этому учению, милорд, душа и тело пребывают в тесном единстве, отражаются друг в друге. То, что ваше тело не может удержать равновесие в самой простой позе дерева, говорит о том, что равновесия нет у вас в душе. Ваше тело практически здорово, но душа…

Грегор отшатнулся и почувствовал, как немеет лицо и деревенеют плечи. Тонкий звон пробился откуда-то сзади, впился в виски острой иглой. Долински подался к нему и заговорил быстро и горячо:

— Я прошу вас поверить мне, милорд! У каждого есть свои душевные раны, в них нет ничего стыдного, так же как нет ничего стыдного в ранах телесных. Просто телесные раны на виду, и получив такую рану, вы идёте за помощью к целителю. А душевные раны прячете ото всех. А их нельзя оставлять незалеченными, точно так же, как и телесные раны! Они точно так же гноятся, отравляют нас и могут убить! Я хочу вам помочь! И я могу вам помочь! Я долго изучал и практиковал вендийское учение пути и смею называть себя сведущим в нём. Оно имеет средства излечения и укрепления и души, и тела. Пусть не так быстро, как дорвенантская магия разума, но, поверьте, куда более надёжно!

Грегор отвернулся и закрыл глаза. Неужели его безумие так явно? А ведь он почти забыл о нём! Долински вдруг оказался совсем близко, взял его ледяную руку, сжал своими тёплыми сильными пальцами:

— Милорд! Грегор! Послушайте! Взгляните на меня!

Услышав своё имя, Грегор невольно открыл глаза. Он не давал разрешения этому простолюдину называть себя по имени! Но встретившись взглядом с встревоженными глазами Долински, он утонул в этих прозрачных льдистых омутах, и гнев его схлынул, стал чем-то лишним, ненужным.

— Дышите, Грегор! Вдоох! Выыыдох!

И Грегор вдохнул, выдохнул, потом высвободил руку из пальцев Долински, потёр занемевшее лицо и проскрежетал:

— Расскажите мне об этом учении.

Как он добрался до постели в тот вечер, Грегор не запомнил. Но хорошо запомнил свои сны, полные чистого и пронзительно холодного воздуха, бескрайнего простора и неправдоподобно высоких снежных гор, ярких и разноцветных — розовых, оранжевых, синих, фиолетовых. А ещё мыслей, таких ясных и отчётливых. Во сне ему казалось, что он знает всё на свете, все ответы на все вопросы, которые у него когда-либо возникали или ещё возникнут, и знание это наполняло его покоем и уверенностью.

*

Он принял клятву Долински следующим вечером. Плотно укупоренную склянку с седой прядью Грегор оставил в запертом шкафу в кабинете, а кровь требовать не стал. Если что, он обойдется и без крови — ему хватит и полного имени и пряди волос. Но, почему-то он был уверен, что ни то, ни другое никогда ему не понадобится. На чём основывалась эта уверенность, он сказать не мог. Может, это был отголосок той пронзительной ясности ума, что приснилась ему этой ночью, оставив после себя лёгкую печаль несбыточного?

Когда обжигающая волна магии от произнесённой клятвы схлынула, он спросил:

— И что теперь?

— Рассказывайте! — лучезарно улыбнулся Долински.

— О чём?

— О чём хотите!

И Грегор заговорил о войне. Заговорил совершенно неожиданно для себя самого. Он не говорил об этом ни с кем и никогда. Да просто не с кем было. Говорить с теми, кто там был, не имело смысла — они всё это пережили сами, а объяснять что-то тем, кто там не был… в общем, тоже не имело смысла, всё равно ничего не объяснишь. Он даже с Малкольмом избегал этих разговоров, хотя тот и пытался поначалу выспрашивать героические подробности сражений. Он даже Воронам не стал рассказывать о войне, хотя честно планировал, и даже считал это полезным.

А сейчас его словно прорвало. Всё, что казалось давно забытым, похороненным, вся нескончаемая грязь, кровь, холод, отчаяние, всё это выплёскивалось из него рваным потоком сумбурных фраз. Долински слушал напряжённо, внимательно, изредка чуть заметно кивая, словно соглашаясь и разрешая чувствовать всю ту злость и ненависть, которые поднимались в нём мутной пеной.

Потом его накрыли стыд и опустошение, но Долински не дал ему утонуть в них, размял задеревеневшие мышцы, напоил отваром, довел до спальни. Грегор был уверен, что ему снова, как в первые послевоенные годы, приснится какая-нибудь кровавая каша, но ничего подобного не случилось. Ему снилась холмистая равнина, зелёная и цветущая, и он брёл по ней босой и полуголый, в одних засученных до колен подштанниках, и жёсткие стебли кололи ему ступни. Солнце грело плечи, слепило глаза, заставляя щуриться, мешая разглядеть что-нибудь дальше пары дюжин шагов. Где-то глубоко в сознании противный занудный голосок выговаривал ему за непристойный вид, но Грегор не обращал на него внимания, потому что здесь, во сне он точно знал, что в этом мире никого кроме него больше нет, и приличия соблюдать не перед кем. В конце концов, голосок умолк, и его накрыли тишина и умиротворение. И к ним примешивалось совсем немного грусти.

*

Так у них и пошло. Каждый вечер они занимались гимнастикой, потом Долински делал ему массаж, устраивал сеанс расслабления, а потом они разговаривали. Эти разговоры, вернее, монологи, были сумбурны и беспорядочны. Грегор говорил об Академии, о Малькольме, о магии, о проклятиях, о нежити, о деде, но никогда о доме или жене. Долински слушал очень цепко, иногда задавал направляющие вопросы, но чаще просто кивал или выдыхал негромко это своё «О!», словно услышал что-то знакомое.

Грегор проболтался даже о Тиме Клиффорде, и Долински пришёл от Клиффорда в полный восторг. Он потребовал знакомства, а потом провел для него «практику». К огромному удивлению Грегора Тиму Клиффорду вендийская гимнастика далась легче, по крайней мере, в позе дерева он спокойно простоял полную дюжину размеренных вдохов. Долински объяснил ему с мягкой улыбкой:

— Я уже говорил вам, милорд, бóльшая часть ваших зажимов не в мышцах, хотя там их тоже хватает. Бóльшая часть — здесь, — и он прикоснулся рукой к виску. — Вы держите контроль очень жёстко и очень давно, не давая себе передышки, и разум сдаёт. А надевая личину Тима Клиффорда, вы неосознанно контроль ослабляете, вот поэтому вам и становится легче. Тим Клиффорд — прекрасная идея, держитесь его, используйте, отпускайте гулять почаще.

Тут лицо его слегка затуманилось.

— Здесь, как и во всем, есть, конечно, и обратная сторона. У вас может возникнуть искушение спрятаться за этой личиной насовсем.

— Магическая личина слишком легко распознаётся, чтобы прятаться за ней насовсем, — возразил Грегор.

Но Долински пояснил:

— Дело не во внешнем виде. Ваш разум, если он вдруг подвергнется слишком сильному напряжению, может избрать эту личность как способ бегства от реальности.

— Ещё один вид безумия? — невесело усмехнулся Грегор.

— Увы. Разум человека изобретателен, в том числе и в способах самообмана.

— И как этого избежать? Сдерживать себя?

— Соблюдать меру. Поддерживать равновесие. Пытаться сдерживать себя — это значит, усиливать то самое губительное напряжение. Для кого-то другого усиление самоконтроля будет благом, но для вас сейчас крайне важно научиться себя отпускать. Перенаправлять напряжение в другое русло. И у меня есть для вас кое-что!

С этими словами он полез в карман и достал две тонкие деревянные свирельки. Одну он протянул Грегору.

— Что это? — изумился тот.

— Дыхательные упражнения, — невозмутимо ответил Долински.

— Вы издеваетесь?

— Ну что вы, милорд! Я бы не посмел издеваться над вами без вашего разрешения!

Грегору показалось, что он ослышался.

— То есть, если бы я разрешил, вы бы стали надо мной издеваться?

— Разумеется! Более того, я намерен вскорости испросить такое разрешение.

— Вы собираетесь надо мной издеваться? — растерялся Грегор.

— Только с вашего разрешения, — Долински был невозмутим.

— Но за что?!

— О. Не «за что», а «зачем». Из ваших рассказов я уловил, что вы не очень хорошо… как бы это сказать… держите свою первую линию обороны.

— Что?

— Видите ли, милорд, почти любое взаимодействие между людьми начинается со слов. Со словесного ритуала или словесного поединка. И только если люди не договорились на словах, они переходят к действиям. Вы же склонны этот первый этап пропускать. Сдавать свою первую линию обороны без боя. Вы же военный человек, согласитесь, это же недопустимо!

— Терпеть не могу пустой болтовни.

— Понимаю. Я, признаться, тоже. Но умение отражать словесные нападки это не пустая болтовня. Это всего лишь ещё один вид поединка. То же фехтование, но с другим видом оружия. Можно это оружие не любить, но владеть им необходимо. Так что, я твердо намерен всласть над вами поиздеваться и очень надеюсь на ответную любезность.

Грегор смотрел на Долински во все глаза. Он это всё всерьёз? А потом ему вдруг вспомнился барготов разумник Роверстан со своей глумливой ухмылкой: «Если бы кому-нибудь вздумалось устроить дуэль на остротах, вы пришли бы пустым». И сразу мысль его перекинулась на дуэль с Саймоном. Если бы он сумел тогда поставить его на место какой-нибудь хлёсткой фразой вместо пощечины…

Спрятав взгляд, он пересказал Долински обстоятельства этой дуэли.

— …и он предложил мне её заменить…

— О! Это было очень рискованное предложение с его стороны! — воскликнул Долински. — Вы могли бы предложить ему пойти и нарядиться в розовое платьице с оборками для такого дела.

— С него бы сталось… — пробормотал Грегор. — Впрочем, он и так был наряжен во что-то такое… долгополое…

— Как замечательно! — обрадовался Долински. — Вы могли бы сказать ему: «Вы весьма рискуете, милорд, примеряя на себя женскую роль прямо под венком Всеблагой Матушки. Вдруг вы так понравитесь ей в этой роли, что она лишит вас чего-нибудь нужного только мужчине?»

Грегору осталось только кривить губы в невесёлой усмешке. Долински прав, свою первую линию обороны он сдал без боя. Целитель посмотрел на него сочувственно:

— Вы всего лишь сказали, что он не в вашем вкусе?

— Я дал ему пощёчину.

— О. Была дуэль?

Грегор кивнул.

— Этот мальчик… остался жив?

— Я… изуродовал ему лицо, — с трудом выдавил он.

Они долго смотрели друг другу в глаза, потом Долински сказал мягко:

— Вы позволите мне издеваться над вами?

И Грегор кивнул. Долински улыбнулся и протянул ему свирельку:

— А теперь — дыхательные упражнения.

*

Как ни странно, игра на свирели действительно успокаивала и позволяла снять напряжение. Того, для чего Грегору требовалось убраться подальше и долго кидаться проклятиями на каком-нибудь пустыре, оказывается можно добиться просто дуя в тоненькую трубочку с дырочками.

Играть Грегор учился не «на слух», а «на вид», то есть, запоминая движения пальцев, как если бы разучивал новый аркан. Это было забавно — создавать пальцами некое плетение и слушать, как оно звучит. Ему подумалось, что возможно стоит разработать какое-нибудь специальное «музыкальное» заклятие, которое работало бы так же — «озвучивало» бы магические плетения. Может, тогда адептам было бы легче их запоминать…

Сложных мелодий у него не получалось, так, подголосок, — потянуть один тон, потом другой, добавить несколько трелей, но в дуэте в Долински, который вел на своей свирельке основную мелодию, выходило красиво. Музыка даже стала ему сниться по ночам в отзвуках ветра и шелесте трав в том всё время повторяющемся сне, где он бродит один босиком по холмистой долине, заросшей цветами и травами.

И своё общание начать над ним издеваться Долински не забыл. Иногда, состроив брови домиком, он произносил преувеличено невинным тоном что-то вроде:

— Какая у вас прекрасная куртка, милорд!

Грегор, который за эти недели уже привык к своей охотничьей куртке и оценил её удобство, настороженно оглядывал себя и отвечал:

— Она удобная…

— И вам очень идёт!

Начиная понимать, в чём дело, Грегор чопорно кланялся в ответ:

— Благодарю, мэтр. Мне она тоже нравится.

— Вы можете завести новую моду, если явитесь в ней в свет.

— Вы предлагаете мне это, чтобы оказаться первым модником? — кивал Грегор на весьма похожую куртку самого целителя.

Тот смеялся, довольно кивал и продолжал:

— А какие у вас сапоги! Такие высокие каблуки!

— Так лучше видно, — сердито огрызался Грегор.

— Да, — сочувственно говорил Долински, — я тоже не люблю смотреть на людей снизу вверх. Рассматривать содержимое чужих носов не слишком приятно. Но я в таких случаях утешаю себя тем, что если на нас вдруг упадёт потолок, они умрут первыми.

Грегор честно пытался возмутиться такой глупой шутке, но не мог и через минуту уже хохотал в голос.

Это были длинные дни, полные летнего солнца и света, запаха трав, тёплого дерева и горячего железа. Дни, когда он делал только то, что хотел сам, тогда, когда хотел сам, и столько, сколько хотел сам, и был, пожалуй что, счастлив.