Фрагменты (джен)

И дрожала рука у того, кто остался жив,

И внезапно в вечность вдруг превратился миг.

«Легенда» Кино

Она приходила к нему каждую ночь.

Как и раньше.

Нет, не совсем так. Раньше ей не случалось никуда идти, потому что они жили в одной квартире.

Теперь же, впервые за вечность, их разлучили. Естественно, против воли.

* * *

Вдох за вдохом и один день рождения на двоих — пожалуй, самая краткая и точная характеристика близнецов. Они всегда вместе. «Они» абстрактные. «Они» конкретные были вместе до определённого момента.

Родители умерли в их раннем детстве, не оставив толком ни воспоминаний, ни денег. Детей отправили к деду, отцу отца, — человеку крайне нелюдимому и суровому. То, что воспитание внуков за неимением другой дееспособной и хоть сколько-то обеспеченной родни легло на его плечи, деда не слишком обрадовало, ибо на старости лет хотелось разгадывать кроссворды и раскладывать пасьянс, и он отправил близнецов в соседний город, в школу-интернат.

Пару раз они порывались сбежать домой, десяток раз срывали занятия — из скуки или детской вредности, — под сотню раз — саботировали ночной сон и сидели где-нибудь вдвоём до рассвета, пока не начинала наступать тяжёлая дремота.

Чем старше становились близнецы, тем чаще дед орал, что они нахлебники и разгильдяи и что ничего своего у них в его доме нет. С четырнадцати они начали зарабатывать сами. И в то же время осознали себя сказочно богатыми — осознали как-то резко, но бесповоротно. Конечно, дело было не в ничтожном гонораре, просаживаемом вполовину на сигареты, сладкую газировку и книги в мягких обложках. Нет. Дело было в их связи.

И ей, и ему казалось, что они выиграли суперприз в какой-нибудь лотерее или нашли сокровище, или просто стали избранными судьбой счастливцами. Именно так это всё ощущалось.

Достаточно было провести порознь даже день, чтобы тут же настигла боль разлуки и скука. Ощущение собственной неполноценности. Чтобы мир начал блёкнуть, чтобы жизнь начала терять смысл. Седьмым доказательством стала учёба в разных институтах. Они вырывали у занятых будней каждый час, а в выходные не разъезжались по разным концам Москвы до самого закрытия метрополитена.

Когда страдала она, страдал и он. И наоборот. Боль передавалась из тела в тело без прямого касания. Это было что-то словно бы магическое, потустороннее. Что-то ненормальное и в то же время правильное. Правильное — потому что привычное, потому что данный порядок был не нов, но сохранялся с самого младенчества.

Распрощавшись с учёбой и устроившись на настоящую, взрослую работу, они снова стали жить вместе. И оба понимали, что это — навсегда. Что никакого «больше» не будет. Что всё — устроено и решено.

Они были красивы, очень красивы. Темноволосы и хитроглазы. Предками и по отцу, и по матери им приходились аристократы, белые офицеры. Так, во всяком случае, рассказывал дед, стыдя их всякий раз за гнусное поведение.

А потом

вдруг,

в миг —

ночь,

пьяный водитель,

больница.

Киношное и протяжное «пи, пи, пи». «Пи-и-и-и-и».

И хрупкое тело в неуместно-большом, чёрном гробу. Закрытом гробу.

Тихие похороны. А он сидел целый день и целую ночь на холодной земле, слушая тошнотворный запах могильных крестов. Сидел, вцепившись себе в волосы и всё прося её прийти.

Первые месяцы тянулись, как густой мёд, и казались одним бесконечным мгновением. Он практически не выходил из дома, только в кошмарной боли комкал грязные простыни и бил о стены стаканы и тарелки.

После — приходилось жить, хотя рана и не думала затягиваться. Он улыбался и делал вид, будто всё в порядке, будто «отпускает». Он держался и даже шутил.

А ночами она приходила к нему.

Он бежал. Сон постоянно начинался с погони. Она была где-то впереди. В белом погребальном платье, легко переступая в высокой траве, сестра бежала от него к морю. Каким же глупым и сказочным был этот сон: они видели море лишь несколько раз, в далёком детстве, когда дед ещё не возненавидел их слепо.

— Постой! Ласточка, вернись!

Он кричал, срывая голос. Всегда кричал, а она никогда не сбавляла шаг.

— Ласточка! Ласточка, постой!

Она останавливалась только на берегу, только у самой воды. Он брал её за руки и молил:

— Идём домой. Идём, ласточка, не глупи, идём.

— Не могу, — отвечала она.

— Идём, идём, идём!

— Не могу.

— Пожалуйста, — он начинал плакать, кусать в кровь губы и крепко обнимать её. — Вернись домой, пожалуйста, добрая, хорошая, вернись.

— Стой здесь.

Она порывисто прижималась к нему, сцеловывала с губ алые железные капли и уходила в море.

— Стой. Не иди за мной.

Он пытался бежать, но сестра слышала это и приказывала страшным голосом:

— Я говорю: стой! Остановись, замри!

И не в силах ослушаться её, он действительно замирал.

А она становилась всё невидимее и невидимее, пока не исчезала совсем.

Пробуждение всегда было резким. Первый сигнал, который давал не до конца проснувшийся мозг, был «найти, найти, найти — и успокоиться».

Он шарил по постели в поисках родной руки — только бы наткнуться на тепло и мягкость её кожи, только бы сказать себе, выдохнув: «Это всего лишь сон, всё хорошо». Только бы притянуть её к себе, зарыться носом в густые, пахнущие яблоком волосы и, услышав сонное бормотание, тихо рассмеяться.

Но нет. Паника тогда только росла. Он зажигал свет и обнаруживал себя в полном одиночестве. Тишина давила на него, как небесный свод — на Атланта. Это походило на жесточайшую пытку. Он задыхался и снова хватал себя за волосы, не зная, как успокоиться. Воспоминания сменяли друг друга калейдоскопом.

«Вернись! Вернись, пожалуйста, скажи, что у меня бред, галлюцинации, что ничего не было, ругайся, грозись сдать меня в дурдом, говори вообще что угодно, только вернись!»

«Ласточка, куда же ты улетела?»

Из ночи в ночь. Проще было вовсе не спать, чем выносить этот сон.

— Стой. Не иди за мной.

А он пошёл. На сей раз, несмотря на протесты, он не стал останавливать. Это спасёт! Так будет лучше. Если уж её не вернуть в этот мир, тогда он отправится — в тот.

— Я сказала! Стой!

— Да почему? — исступлённо закричал он. — Почему, чёрт возьми? Что мне делать одному, скажи, что?

Она медленно обернулась, стоя по колено в воде, и ещё медленнее растянула губы в улыбке.

— Отомстить.

— Что?

— Ты слышал меня! — она начала смеяться. — Отомсти ему! Который меня убил! Найди его, отомсти, а после приходи сюда!

Пробуждение. Мокрая от пота спина. Затравленный взгляд в темноту.

И одна-единственная мысль.

«Отомстить, отомстить, отомстить».

* * *

Одному чёрту да Дьяволу известно, как он нашёл того несчастного автомобилиста. Одиночное расследование продолжалось долгие несколько месяцев, пока наконец он не напал на след. А дальше всё пошло легче. Выследить. Выяснить бытовые привычки. Наведаться к деду и достать у того старое охотничье ружьё.

Звонок в дверь. Гулкие шаги. Щелчок.

— Ч-чем могу быть обяз-зан?

Снова пьян. Как приятно: ещё один не изменяющий своим принципам человек.

— Долг есть.

— Долг? А я брал? — мужчина рассмеялся, и всю лестничную клетку обдало перегаром. — Н-ну, прости, парень… пока не могу отдать!

— Не беспокойтесь. Я сам возьму.

Прицел. Выстрел.

Это оказалось в разы легче и быстрее, чем он думал.

Так, а с собой будет посложнее. Ружьё больно длинное, хотя о том, чтобы дрогнула рука, он, конечно, и не думал. Не дрогнет.

«Я иду, ласточка. Подожди ещё минутку».