На озере (гет)

— ...Чай сегодня какой-то особенно вкусный, — сказал Платон, — и ароматный. Что это?

— Там просто травки всякие, — ответила Мартуся. — Риммочкино зелье...

— Приворотное? — поинтересовался он. Девочка радостно закивала. — Так поэтому два термоса? Один — для меня, второй — для дяди Володи?

Марта рассмеялась, а Платон подумал, что женщины семейства Гольдфарб с привораживанием прекрасно справлялись и без всяких зелий. Дядя Володя не даст соврать. Мысли были весёлыми и лёгкими, настроение — отменным, и это несмотря на состоявшийся тяжёлый разговор о прошлом. С другой стороны, а каким ещё могло быть настроение, если они с Мартой только что просидели в обнимку минут десять? Уже обнимая, Платон понял, что и очередное её полупризнание, и поддразнивания были исключительно ради этого — чтобы, в очередной раз забыв об осторожности, помочь и согреть, отодвинуть всколыхнувшиеся в нём страшные воспоминания. Ну, может, не исключительно — обниматься с ним Марте, конечно, тоже нравилось.

Пока он пил чай, девочка взялась переплетать свои растрепавшиеся косы. Распустила волосы, нырнула в сумку за щеткой. Медно-рыжие пряди, казалось, опять жили своей жизнью: от щётки уворачивались, причудливо рассыпались по плечам и всё норовили обвить хозяйкины пальцы. В конце концов, Марта поймала несколько локонов, сжала их в кулачке, сказала очень выразительно: "Обрежу!", после чего дело неожиданно пошло на лад. Платона всё это представление порадовало несказанно.

Заметив, что он улыбается, Мартуся спросила:

— Что?

— Красиво, — отозвался он.

— Осень, лес, озеро? — уточнила девочка.

Он согласно кивнул и добавил ей в тон:

— ...и ты.

— Хорошо в ландшафт вписываюсь? — прыснула Марта.

Платон не стал ей противоречить, просто кивнул ещё раз. Всё равно говорить комплименты почему-то было трудно. Оставалось в самом деле уповать на то, что у него на лице написано, насколько она ему нравится. Совершенно родное уже, нежное рыжеволосое чудо.

— Тоша, а что ты об этом совпадении думаешь?

Вопрос прозвучал неожиданно, и он не сразу понял, о каком совпадении речь, а когда дошло, даже головой тряхнул: это надо же было так размечтаться!

— Думаю, как хорошо, что в семидесятом твои родители поехали в Новгород, а не, скажем, в Кисловодск, — ответил Платон, — и оказались в нужном месте в нужное время.

— Да, — сказала Марта очень выразительно. — Вот да! Это ведь так важно. Мне два дня назад сон приснился как раз про это. — Настроение у девочки совершенно изменилось. — Я не хотела сначала рассказывать, но теперь...

— Что за сон? — Платон отставил в сторону недопитый чай и взял её за руки.

— Про то, что мы с тобой не встретились, — выдохнула Мартуся. — Просто в день нашего знакомства ты вышел погулять с Цезарем на полчаса позже, и мы разминулись. Ходим теперь по одним и тем же улицам — каждый сам по себе, друг друга не замечая. И Гиты у меня нет, потому что я ведь собаку у Риммочки попросила после знакомства с Цезарем. И по физике у меня слабая тройка, несмотря на репетитора. И отдыхать едем не в Крым. И про Риммочкин дар я ничего не знаю, и с дядей Володей они не знакомы... — Девочка говорила всё быстрее и тише. — И вроде бы ничего страшного там во сне не происходит, а тоска такая — невыносимая просто!

Возникшая в голове после Мартиных слов отчётливая картина показалась Платону просто чудовищной. Причём больше всего резануло то, о чём девочка даже не заикнулась: не выйди он тогда вовремя, с Мартусей могла бы случиться беда. Как сейчас вспомнился насторожившийся во дворе Цезарь, потом отчаянный крик — то ли девичий, то ли детский, яростный и гневный собачий лай. Подворотню они преодолели в несколько шагов и секунд, спугнули кого-то, сходу и не разобраться было. Девочка стояла, вжавшись в стену — яркое пятно волос, бледное лицо, закушенная губа, плотно зажмуренные глаза. На его голос она отреагировала далеко не сразу.

— Так, — сказал Платон решительно, — это что ещё за... чушь? Зачем?!

— Просто кошмарный сон, — пробормотала Марта, не ожидавшая от него такого напора.

— Ничего себе "просто"! — возмутился он. — Ты ревела?

— Немножко совсем, сразу как проснулась. А потом я... тоже разозлилась.

— И правильно. Ничего же этого не было!

— Наоборот, всё было, — поправила его Марта. — И знакомство со спасением, и дружба, и поезд, и Крым...

— Вот именно, — согласился Платон. — И вообще, мы сегодня узнали, что были как-то связаны с тобой ещё до нашей встречи. Так что никакие это всё не случайности, а судьба, как дядя Володя сказал. Мне Цезарь в тот день свой поводок сам принёс. Я помню, потому что такое очень редко бывает, так что я не мог не выйти вовремя.

— Значит, ты веришь в судьбу? — заинтересованно спросила девочка, явно вновь повеселевшая.

— Я верю, что так или иначе случается всё, что должно случиться. Если бы мы не познакомились в тот день, то это произошло бы через несколько недель или месяцев, тем более, на одной улице живём, а Римма Михайловна с дядей Володей встретились бы — самое позднее — при расследовании убийства Флоринской. Но счастливый случай — это ещё не судьба, а только её возможность и, может быть, начало. Важно, что происходит после, что люди делают сами. Ведь дело не в том, что я тогда твоих обидчиков спугнул, а в том, что помог тебе потом, а ты — мне, и мы очень быстро стали друг другу необходимы. Римма Михайловна так нравится дяде Володе не только потому, что она умница-красавица, а потому что сильная и светлая, и на неё всегда можно рассчитывать, причём неважно, есть у неё дар или нет. А ещё она любить умеет, это сразу видно, достаточно на вас с ней пять минут посмотреть... — Платон перевёл дух, сам удивляясь длине и пламенности произнесённой речи. — Так что чушь этот твой сон, наплюй и забудь. Все наши счастливые случайности — уже наши, и никто у нас их не отберёт. Лучше... хорошие сны вспоминай. Про мальчишку этого кудрявого, рыжего. Как его, кстати, зовут?

Выражение лица у Мартуси было сейчас совершенно неописуемым.

— А ты не знаешь? — спросила она почти шёпотом.

Он знал, конечно.

— ... Римм, только очень прошу, не надо проверять действенность этого метода прямо сейчас.

— Не буду, — вздохнула Римма. — Не могу. Мне нужно имя этой девушки, одноклассницы Щедрина.

— Это тебе брат сейчас сказал?

— Это мне Платон не раз говорил, да и у Кардека это написано. Начинающему медиуму без имени никак. Ещё хорошо вызывать духов прямо на месте преступления, но на это, как я понимаю, мне тебя не уговорить...

— Это ты сейчас так шутишь?

Она опять взяла Володю под руку и прислонилась щекой к его плечу.

— Я немножко тебя дразню, — призналась Римма. — Но имя мне и вправду нужно...

— Ладно, будет тебе имя, — проворчал Володя после паузы. — Вернусь в город и позвоню следователю Крюкову. В деле Щедрина этого нет, но он должен помнить. А если не помнит, то ему проще поднять старое дело. Но только ты пообещаешь, что...

— ... не буду никого вызывать в одиночестве, — закончила она за него. — Я уже обещала это Якову Платоновичу. Володя, я себе не враг, но и не попытаться я уже не могу.

— Всё-таки зря я тебе рассказал, — нахмурился он.

— Ничего не зря, — возразила Римма. — Я очень-очень благодарна тебе и за рассказ, и за совет. — Она подняла голову и потёрлась носом о его подбородок, к вечеру уже заросший щетиной. Шепнула: — Ты опять колючий...

— Да, у меня это быстро, — отозвался он дрогнувшим голосом. — Римм, не отвлекай меня. Давай уже договорим.

— Конечно, — согласилась она. — Конечно, давай. Володя, я осторожно, но буду пробовать, пока у меня не получится. Я никак не могу отказаться от дара, который и у моей матери был, не могу и не хочу, это такое семейное достояние, странное, конечно, но ведь Штольманы не отказываются от своего. А раз уж дар есть и будет, то лучше, чтобы я управляла им, а не он — мной, понимаешь?

— Ещё бы...

— Мне уже совсем не так страшно, как было в самом начале, я больше не боюсь сойти с ума и осиротить Мартусю окончательно. За последние месяцы у меня и сил как будто стало больше. Потому что есть ты, и Штольманы, и дневники — в них самое удивительное не дар Анны Викторовны, а люди, их характеры, любовь и борьба, а мистика... ну, что мистика, ещё один способ людям помогать. Они и мне помогают — оттуда, это невозможно, но это так. Наверное, единственное правильное отношение к дару — такое, как у них. Мне тоже нужно так, тогда дар подчинится. Поэтому я надеюсь, что ты...

— Всё, что смогу, — ответил он прежде, чем она успела попросить.

Смотреть ему в глаза сейчас было почти невозможно, даже больно, столько там было всего. Она думала, что он её сейчас опять поцелует, и очень этого хотела, но он чуть отстранился и зачем-то полез во внутренний карман пиджака. Достал оттуда ключи, взял её за руку и вложил связку ей в ладонь:

— Это... что? — спросила она, уже понимая, но всё равно желая услышать.

— Римм, я люблю тебя, — сказал он хрипло и очень серьёзно. — Я понимаю, что у нас всё быстро, и никуда тебя не тороплю. У тебя есть столько времени, сколько тебе нужно. Но я хочу, чтобы ты знала, что ты мне нужна и что я тебя очень жду...

Он, кажется, не договорил, но Римма не смогла больше терпеть. Поцеловала его в губы сама, ещё и ещё, дала подхватить себя и оторвать от земли, рассмеялась, пробормотала между поцелуями: "Ты домой-то сегодня попадёшь?". Брызжущая радость, горячая волна нежности, счастливые слёзы на кончиках ресниц...

Сальников никак не ожидал от себя самого сегодня признания, и такой реакции от Риммы тоже не ожидал, хотя, чего уж там, надеялся, конечно. Она смеялась, не скрывая ликования, целовала его и не давала поцеловать себя как следует. Обдало жаром, слов не осталось. Шалые мысли метались — осень, лес, куда?, как?, её бы удержать и самому на ногах удержаться. А потом она вдруг замерла, через секунду обмякла, глаза закатились и он едва смог перехватить её поудобней. Испугался страшно, но почти сразу понял, что дыхание её по-прежнему чувствует и сердце слышит. Значит, обморок. Она пришла в себя быстрее, чем он успел придумать, что же делать теперь. Сначала шевельнулись губы, он расслышал только: "Четверо..." А потом она рванулась так, что он чудом её удержал.

— Римма, что? Кто?!

Долгую секунду она смотрела на него, не узнавая. Потом шумно вздохнула и проговорила на грани слышимости:

— Володя, нам надо назад прямо сейчас. Там на поляне четверо чужих. Мартусе страшно...