Муня (гет)

Едва только Лохтина покинула дом Агафьи, за ней тотчас последовали два мужика с дубинками, хлыстовские охранники, а в прошлом каторжники-кандальники Кузьма и Тимофей. Оба когда-то прошли этапом из Омска до самого северного порта на Белом море, откуда на пароходе были отправлены отбывать наказание на остров Сахалин. Как Кузьма, так и Тимофей были закованы в кандалы за разбой и убийства. Кузьма с шайкой орудовал в Симбирске, Тимофей — в Тюмени. Они быстро сошлись характерами на каторге. Уже после освобождения бывшие разбойники решили обосноваться в Тобольске, где попытались ограбить самого губернатора. Но Ордовский-Танаевский, уже бывший на тот момент губернатором города был необыкновенно умен: отличный стрелок из револьвера, он сумел всерьез напугать незадачливых грабителей, решивших идти на дело с одними только финскими ножами. Губернатор играючи прострелил Кузьме ладонь, Тимофею — колено, после чего предложил обоим хорошую сделку: наняться в работники к крестьянке Агафье Томилиной, а после стать при ней одновременно охраной и осведомителями. Не долго думая, мужики согласились.

Кузьма и Тимофей, оба высокие, красивые и статные, довольно быстро сошлись с Агафьей. Они охотно выполняли простую работу в ее доме, охраняли сборища хлыстов, на которых в то время все было довольно просто и благопристойно: "радельщики молились, пророчествовали, причащались из рук "богородицы" домашней наливкой и белыми сибирскими булками с изюмом. Все заканчивалось совместной "круговой молитвой" с танцем-кружением и песнями-"роспевцами". После молений сектанты спокойно расходились по домам, а наутро никто из сельчан не смог бы ничего заподозрить в соседе или соседке, поздно вернувшихся домой. Бывшие разбойники скоро смекнули, что некоторые из "радельщиков", побывав на одном только собрании с легкостью покидают общину и более не возвращаются. Следовало бы этому как-то помешать, и Тимофею пришла в голову мысль: необходимо повязать паству некоей общей тайной, за разглашение которой следовало суровое наказание. Кузьма заикнулся было о ритуальном "убое", но тотчас вспомнил каторгу, Сахалин и кандалы. Решили действовать тоньше и, вместе с тем, циничнее.

В один из вечеров мужики, как часто бывало, сидели с Агафьей в горнице и пили чай. На столе лежали любимые хлыстовской богородицей калачи и пироги с рыбой, а также сотовый мед, курага и кедровые орехи. Женщина величественно пригубила из блюдечка и тотчас отставила его в сторону. Тимофей первый обратился к "хозяюшке":

-А что бы нам, матушка Агафья, не сходить в баньку-то? Нешто мы не братья во Христе, а ты нам не сестра?

Агафья не отвечала. Она молча окунула кусочек калача в мед, надкусила, отложила в сторону и хотела, было, облизнуть пальцы, испачканные в меду, но ее руку тотчас перехватил Кузьма и поднес к губам:

-А и верно, — подхватил он, облизывая короткие, изящные пальчики хозяйки— нешто мы скопческого толку? Так те души не скопят, тело токмо скопят. А мы бы вкупе души наши убелили, да и телеса омыли? Пошто пужаешься, любонька?

При слове "любонька" Агафья покраснела. Ей вспомнилась та баня и тот четверг, когда так хотелось услышать это слово... Но не от огромного бородатого и курчавого Кузьмы с серьгой в ухе. И не от здорраенного коренастого белобрысогоТимофея с рыжими усами и полными, чувственными губами. Агафья ждала этого слова так явственно, так обреченно, как только может ждать женщина... от него. От высокого и стройного странника, гибкого, словно кедр, с длинными волосами цвета мокрого песка и синими реками-жилками, обвивающими грубые, натруженные, но бесконечно любимые руки. Тогда прекрасная, чистая душой и телом женщина ждала единственного слова, ждала и не дождалась. Но после уже никогда не забывала о том дне, о той бане, о том молчании... Вот как сейчас перед ней серые, почти белые глаза странника, лесные, чудинские, удивительно изогнутые книзу, будто языческая лунница. Странника, чье имя гремело по всей России, но как же боялась Агафья произнести его вслух. Словно тайну нарушить. Странника, что во все глаза глядел на нее, на тело ее сдобное, хлебное, на очи ее сине-голубые под пушистыми черными ресницами, на волосы ее густые и шелковые почти до пят. Глядел, но не видел. Как сквозь стену прошел сквозь ее жизнь, сквозь ее сердце. А самой хлыстовской "богородице" его, любимого, теперь не развидеть вовек.

Зато они, лихие люди, увидят ее. Увидят-не развидят и еще попросят. Запечатает их Агафья красотой своей. Жару им, окаянным, задаст.

-А для ча пужаться-то? — хохотнула Агафья и подмигнула обоим, — пшли, что ли, в баньку, измоемся.

В бане Кузьма и Тимофей думали взять Агафью силой, сперва по очереди, затем вместе, чтобы не успела одуматься, но вышло иначе. Стоило им обоим войти в парилку, как Агафья сама подошла к Тимофею, которого почитала за старшего, обняла за шею и принялась целовать, уводя за собой на скамью. Кузьма, словно бычок на поводке, последовал за хозяйкой и подельником. И тогда случилось нечто, чего не могли ожидать от "хлыстовской богородицы" ни один ни второй: оторвавшись от разгоряченного Тимофея, она тотчас привлекла к себе Кузьму и впилась ему в губы, в то же время не отпуская первого. В конце концов оба принялись целовать тело Агафьи, покуда, окончательно раскалившись, она не отстранила от себя Кузьму, повелительно шепнув тому и указывая головой на Тимофея:

-Сначала он.

Одуревший Кузьма молча хлестал себя березовым веником, наблюдая, как его "старшой", огромный белобрысый мужик с рыжими усами и полным, чувственным ртом брал Агафью: грубо, властно, словно золото к себе загребал после "дела". Затем настала его очередь:

-Отдохни покамест, — прохрипела довольная хлыстовка, когда крупный, но не такой громадный, как Тимофей, бородатый и курчавый Кузьма с золотой серьгой в ухе накрывал ее своим тяжелым телом.

Оба разбойника выволоклись из бани, едва переставляя ноги, а ненасытная Агафья криво усмехалась, сидя в скамейке в ароматном березовом дыму:

-Заплатишь ты мне, святоша... ох заплатишь.

На следующий день она сама вызвала своих "громил", как про себя называла Тимофея и Кузьму на разговор:

-Пушшай нынче вся паства любви нашей сподобится. Не тело скопить, сердце обрезати. Все мы братья да сестры, а промежь братьев и сестер греха нет, все наипаче во спасение.

Кузьма и Тимофей только переглянулись. Но зато с тех пор каждый четверг после радения вся община предавалась свальному греху: кто с кем и все со всеми, не различая, как любила говаривать Агафья, "ни еллина ни иудея, ни мужеска пола, ни женска, ни раба ни господина". Беглецов из общины больше не было: в случае бегства всякий мог бы обвинить бывшего "радельщика" в оргиях и разврате, а подобное тотчас сделало бы отступника изгоем, где бы не пришлось ему поселиться. Бежать из села в город — и там молва настигнет. А следом суд и каторга по делу о сектантстве. Разбойники и мечтать не могли, что все будет так просто.

А Агафья жаждала одного: погибели душ человеческих. "Ты захотел спасти себя, — обращалась она про себя к тому, с кем единственным говорила в помыслах каждую минуту, — а теперь из-за тебя погибнут сотни и сотни. Ты не захотел любить меня, святоша, а теперь тьмы и тьмы будут любить друг друга без разбора. Сотни душ из-за тебя в ад ввергнутся. А ты, спасенный, целуй жену законную в лоб, как покойницу да иконы рушниками накрывай."

Ни Кузьма ни Тимофей ничего не знали о душевных метаниях своей "богородицы". Но зато они знали, что Ольгу из села отпускать нельзя, даже в Тобольск, о котором разбойники догадывались, что женщина остановилась именно там. Как и прежде в подобных случаях, Кузьма предложил убить неугодную "предательницу", но Тимофей лукаво заметил, что у нее красивая, стройная фигура и подельник все понял. Тотчас оба сорвались со своих мест и направились к Ольге:

-А не желаете ли, барыня, на прощание местных красот поглядеть? Вы-то на селе у нас ешше когда будете... нешто и не свидимся?

Ольга, хоть и почуяла неладное, решила не привлекать к себе ненужного внимания сельчан и вежливо улыбнулась разбойникам:

-Ну, коли вы братья мои во Христе, отчего бы и не прогуляться?

Тотчас мужики взяли "барыню" под руки, а услужливый Кузьма предложил понести саквояж:

-Нешто тебе, сестрица, да ручки трудить?

Все трое неторопливо шествовали по главной деревенской дороге, пока не набрели на местный трактир. Тут первым нашелся Тимофей:

-Нешто мы сестрицу-голубицу нашу стерляжьей ухой не попотчуем? Ты, знамо, давно в Сибири не бывала да нашего не едала?

-И то верно, — поддакивал Кузьма, — тебе бы, милонька, нашей ушки да откушати. Не быват такой ушки да во всей Рассее вовек.

Не дожидаясь ответа, мужики ввели Ольгу в трактир, где Тимофей незаметно сунул хозяину пятидесятирублевку и шепнул, будто невзначай:

-За все уплочено.

Лохтина села за просторный стол, куда тотчас поднесли большое блюдо с ухой, пироги с рыбой и плошку красной икры. Женщина только ахнула. Кузьма нежно приобнял ее за плечи и зашептал прямо на ухо:

-Кушенькай, родненькая, кушенькай... за все уплочено...

В это же время Тимофей поднялся с места и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, где скрылся за дверью одной из комнат.

-Скоро буду, что ли.

Ольга не могла ничего понять: ей не хотелось есть, но не хотелось и напрасно браниться с Агафьиными охранниками. Сердце стучало, будто просилось прочь из ненавистного села, но Кузьма так крепко и в то же время ласково держал ее за руку, что сбитая с толку Лохтина и не подумала встать. Ароматная уха не лезла в рот, пироги вызывали отвращение, но женщина страшилась пренебречь сибирским гостеприимством двоих огромных мужиков: белобрысого и усатого Тимофея с полными, чувственными губами и курчавого бородатого Кузьмы с серьгой в ухе. Она нехотя покорилась и начала есть.

-Глянь-ка, сестрица! — раздался сверху голос Тимофея, — а что мы здеся для тебя нашли!

-Неси сюда, братец, — неожиданно весело откликнулась Ольга. Женщине вдруг показалось, что сумей она подыграть мужикам, так глядишь, и опасности избежать получится.

-А ты сама погляди, — ответил за Тимофея Кузьма. — Подь наверх, что ли.

С этими словами он встал и вслед за собой поднял Ольгу.

Лохтина и Кузьма поднялись наверх, к Тимофею. Когда женщина вошла в комнату, ничего кроме большой железной кровати и пары тумбочек она не увидела.

-Что же? — смущенно спросила она, глядя на Тимофея.

-А здеся, — прохрипел тот, зажимая Ольге рот и валя на кровать.

Неизвестно, сколько прошло времени. Несчастная Лохтина то теряла сознание, то возвращалась в страшную быль, и так раз за разом. Тимофей и Кузьма решили действовать наверняка. Они сменяли друг друга, ложась, а после вставая с железной кровати на которой лежала несчастная, растерзанная Ольга в окровавленной и разорванной одежде. Страшная, жгучая боль внизу живота то лишала ее чувств, то вновь возвращала и конца этому, казалось, не будет. Когда разбойники решили, что можно бы и остановиться, чтобы ненароком не убить "отступницу", сознание к Ольге вернулось. Помятая, поруганная, загаженная она смотрела на своих мучителей и беззвучно рыдала.

-Прости нас, барыня, — обратился к ней Тимофей, мерзко ухмыляясь и застегивая ширинку, — но никак тебе нельзя в здравом уме до Петербурху. Полежи покамест, авось дни через три оправишься. А вот сказывать уже никому ничего не скажешь.

-Не серчай, сестрица, — поддакивал Кузьма, — я давеча совсем уж помыслил тебя жизни решить, да брат, вишь, отговорил. А токмо с отступниками у нас с Тимохой разговор короткий.

Спасительное беспамятство накрыло бедную изнасилованную женщину и она затихла на огромной железной кровати среди лоскутов некогда красивого дорожного платья и бурых пятен крови.