Jована (джен)

12 февраля 1945г.

В больницу нагрянула Олбана — бабушка Марьям. Она оказалась милой и приятной женщиной. Благодарила всех, кто заботился о её внучке.

Но стоило ей помянуть ребёнка… Марьям точно обожгло… Она закричала «Убью это чудовище!»

— Что ты мелешь, дура?! Такое даже о детях своего злейшего врага говорить нельзя, а ты о своём! — рассердилась старушка.

— Давить их надо! Из выродков потом вырастают упыри!

Дело дрянь. Я надеялась, что Марьям оправилась. Но она только мастерски прятала свои страхи и злобу.

Придёт время — я испытаю её, как Господь испытал Авраама.

13 февраля 1945г.

У меня будто выросли крылья! Будапешт пал! Русские взяли город! С каждым взятым городом приближается победа! Я чувствую, как шаг за шагом мы всё ближе к цели!

Дай бог вам сил, ребята! Вы — наше спасение, наша защита!

11 марта 1945г.

Я почти на месяц бросила дневник. Не до того было. Рамиз ушёл в Албанию, Марьям без изменений. Бабушка всё здесь же — с удовольствием болтает о лечебных травах. Там, где она жила, больниц не было и лечились подручными средствами. Она хорошо помнит, что и от чего помогает. Кажется, и заведующий не против поговорить об этом.

А война всё не кончается… Русские движутся всё дальше, но враг не добит окончательно. Немцы сопротивляются отчаянно, но силы уже на исходе.

Вот-вот и фашисты будут повержены! Господи, ответь: скоро ли закончится этот ужас?

14 марта 1945г.

До Марьям дошли вести: Цыган погиб. Восьмого числа он, штурмая ДОТ усташей, вызвал огонь на себя.

Для неё это был шок. Она оплакивала его, как самого близкого человека. Он был с ней резок и несправедлив, но вместе с тем храбр и изобретателен. Рядом с ним стыдно было бездельничать. Он ни разу не ослушался приказа и во всём разделял участь бойцов. Считал, что не пристало командиру, когда бойцы с хлеба на воду перебиваются, лопать мясо. А иногда мог и у костра побренчать на гитаре, спеть что-то… Люблю ромальские песни — есть в них что-то особое, душевное…

Цыгану посмертно присвоено звание генерал-майора. Он был похоронен с почестями на родине. Слава тебе, Господи, что уберёг его жену и сына! Он погиб не напрасно! Как и все остальные.

20 марта 1945г.

Марьям я могу уже смело называть своей подопечной. Мы с ней столько вместе прошли, а я столько для неё сделала потом… Сейчас она чаще гуляет, рисует. её картины становятся всё более радостными. Сегодня она нарисовала огромный красный транспарант, который несёт солдат-великан над поверженным Будапештом.

Ещё одна — гигантская рука давит свастику. Ей впору рисовать агитплакаты.

А я с недавних пор — партийная! Спросила у того самого священника, что выступал на суде: не противоречит ли его вере воевать под знаменем коммунистов? Он и ответил: «Ничуть. Эти ценности близки идеалам Евангелия, которые мы проповедуем». Он не боится и возможных гонений. В России ведь так и было…

У нас пока никаких предзнаменований нет. Хотя я, как верующая, не могу не беспокоиться…

1 апреля 1945г.

У Марьям начались схватки. Преждевременные роды! Так, только бы всё было нормально, только бы и она, и ребёнок выжили… Сижу, скрестив пальцы и молюсь, чтобы у врачей всё получилось!

Не могу больше писать — рука меня не слушается.

2 апреля 1945г.

У Марьям родилась девочка. И она слепа с самого рождения. Врач говорит, что, возможно, причиной тому — болезнь во время беременности. Когда мать лихорадит, всякое возможно. И слепота — тоже.

Сама Марьям пока плохо себя чувствует. Она слаба и не может даже подняться. Сказывается потеря крови. Но вроде, жить будет.

4 апреля 1945г.

Марьям пришла в себя. Пока может подниматься, но с трудом. Сказывается общая слабость.

Я вспомнила, что хочу её испытать. Если решится, я удержу её руку, если нет — то это будет хорошо. Не дай бог заведующий узнает…

5 апреля 1945г.

Сегодня я сделаю это. Я дам ей нож и прикажу перерезать горло «выродку», как она говорит. Мне самой страшно от этого, но деваться некуда. Я должна это сделать. Я должна пробудить в ней остатки человечности!

* * *

Она не смогла. С самого начала, когда я подала ей нож, я почувствовала, как дрожат её пальцы.

— Ты должна это сделать. Это — фашистское отродье, которому не место среди нас. Оно пожирало тебя столько месяцев. Ты должна с этим покончить. Давай, разложи нож!

Я специально говорила приказным тоном, чтобы она и не думала ослушаться.

— Перережь горло. Это быстро: раз — и всё.

А она зажмурилась. Рука дрожит, чувствуется, что не может… Убить слепого беспомощного младенца? Неужели она уподобится фашистскому зверью?

— Чего стоишь? Живее!

И тут Марьям, не выдержав, в страхе попятилась назад, выронив нож. Я успела заметить, что крохотные ручонки, которые малышка потянула вверх, едва не соприкоснулись с лезвием… Не смогла… Слава тебе, Господи!

А до того повторяла, как завороженная:

— Фашистский выродок… Я убью тебя… Убью… Убью… Я ждала этого… Ты не доберёшься до меня! Это выродок. Это — выродок…

Не смогла. Рыдая, бросилась мне на шею

— Я не могу… Не могу! Тогда, под При́зреном… Их протыкали штыками, топтали… Твари! И женщину… Вместе с ребёнком… Сволочи! Ненавижу! Ненавижу!

Это были слёзы очищения. Я чувствовала, что наконец-то в ней пробудилось что-то человеческое. Не сразу, но она примет малышку. Я знаю, в ней есть что-то доброе.