Те же и Платон: Август (гет)

До Комаровского кладбища они доехали на машине, а уже оттуда пошли пешком к Щучьему озеру, прихватив с собой бутерброды. Володя, судя по всему, прекрасно здесь ориентировался, а вот сама Римма — не очень, хотя и бывала в студенческие годы несколько раз на берегу Финского залива в этих местах. Поэтому Володя вёл, а она позволяла себя вести, не ощущая при этом ни малейшего беспокойства. Наоборот, было так хорошо — просто доверять, просто держаться за его локоть двумя руками и брести не спеша куда глаза глядят. По краям дороги к озеру лес стоял уже не хвойный, а смешанный. Среди стройных сосен замелькали берёзы с осинами, уже тронутые красками приближающейся осени. В городе день казался по-летнему тёплым, но в тени деревьев веяло прохладой, так что Римма накинула лёгкую кофточку, предусмотрительно взятую с собой из машины.

Людей им навстречу попадалось немало, всё-таки было воскресенье, но ощущение уединения оставалось. Ощущение свидания. Выйдя от Печалиных, они больше о преступлении не говорили, да и вообще всё больше молчали, обмениваясь лишь отдельными репликами. Это молчание не было неловким или вязким, оно было... гармоничным, что ли. Его хотелось продлить. Мелькнула мысль, что она просто боится предстоящего разговора, и ушла. Разговор обязательно будет, и неизвестно, чем он закончится, но пока Римме было уютно. Дойдя до озера, они обошли людный пляж стороной. Володя всё вглядывался в лес по левую руку, пока не разглядел огромный муравейник.

— Вот она, горища, — сказал он. — Значит, сейчас и тропинка будет.

Тропинка была и вела к берегу, хотя без подсказки Римма едва ли её разглядела бы. К воде они вышли на небольшой прогалине, где нашлось и старое кострище, и возле него два сложенных под углом сосновых ствола. Прямо у кромки воды бросался в глаза огромный пень, напомнивший Римме какое-то фантастические животное, пришедшее на водопой.

— Наше место, — пояснил Володя. — Хорошо, что сегодня тут никого нет.

— Ваше? — переспросила Римма, осматриваясь.

— Да. Последний раз мы тут на майские с Платоном и Яковом рыбачили. Хотя теперь мы гораздо реже сюда приезжаем. Нет на нас тёти Насти, чтоб сказала: "Эх, невозможные вы, вечнозанятые дети. Встали, поехали..."

— Что, так и говорила? Дети? — Римма присела на один из стволов лицом к озеру. — И Якову Платоновичу?

— А как же, — усмехнулся Володя. — Ему чуть ли не в первую очередь. Всё было: и "Яша", и "сынок", и при случае поцелуй в кудрявую маковку, и в ответ — кривая смущённая улыбка, совсем как у Платона, и полный обожания взгляд...

Римма только головой покачала. С одной стороны, не было ничего более естественного, чем такое обращение матери с сыном, но с другой... Нет, представить в этой роли Штольмана-старшего у неё пока не получалось.

— Римм, ты не робей его. Он нормальный мужик, ни разу не суровый к тем, кто этого не заслуживает. Закрытый, да, но... Платон же не на ровном месте получился такой, как есть. Он весь в отца, и не только внешне. Вы с Яковом совершенно точно поладите, даже не сомневайся.

— Главное, чтобы Марта с ним поладила, — вздохнула Римма. — А я уж как-нибудь...

— И поладит, не успеешь оглянуться. По себе сужу — меня она завоевала с всеми потрохами ещё до того, как мы с поезда сошли...

И тут Римма решилась задать давно волновавший её вопрос:

— Володя, а с Августой Генриховной? С ней... тоже поладит?

Володя немного замялся, и Римма насторожилась.

— Думал я уже, как тебе ответить, если ты спросишь, — сказал он наконец. — С Августой и правда может быть непросто. Стать для неё своим — это та ещё задача. Когда мы с Яковом подружились, то в доме у них с женой частенько бывали, тем более, что и тётя Настя нам была как родная. Вот только Августа нас никак не привечала. Если только могла, вообще предпочитала к нам не выходить. А если, к примеру, застолье, и встречи не избежать, то всё равно мы, кроме "здрасти", "попробуйте курицу" и "до свидания", ничего от неё не слышали. Я сперва думал, смущается, потому что по-русски ещё неважно говорит, вот только её взгляд был нисколько не застенчивый, а прямой, изучающий и весьма прохладный. И такая ерунда — не один раз, не два, а пару лет. Татке моей это совсем не нравилось. Она даже как-то в ответ её буравить принялась, чуть ссоры не вышло. В общем, чтобы этот лёд растопить, мне пришлось на глазах у Августы спасти Платону жизнь.

— Это как? — ахнула Римма.

— Ну, как... Он малОй ещё совсем был, три года, что ли. Произошло это зимой. Я к Якову по делу приехал, в субботу, как водится. А Августа с Платоном с прогулки возвращались, с санками. Она чуть поотстала, а мальчишка впереди. И он меня заметил с противоположной стороны улицы и рванул ко мне через дорогу, прямо под машину. Водитель его видел, но затормозить никак не успевал, скользко же. Августа тоже ничего не успевала, разве что закричать. А я метнулся Тошке наперерез, выбил его из-под колёс, как мяч футбольный, а меня самого машина сбила. Перелом ключицы и двух рёбер, сотрясение мозга. Скорую вызывать пришлось. Так вот, на следующий день Августа мне передачу в больницу принесла. У меня Татка сидела как раз, яблоко мне резала. А тут явление такое: входит Августа с большой сумкой, прямиком ко мне, останавливается, говорит: "Спасибо тебе, Володья. Благослови тебя Господь", наклоняется и в щёку меня целует. Немая сцена... Я чуть яблоком не подавился, Татка палец себе от удивления порезала, мужики- соседи по палате чёрт-те что подумали. А она присаживается напротив Татки и извлекает из сумки обед из трёх блюд: суп в литровой банке, котлеты с жареной картошкой в кастрюльке и целый апфельштрудель. Ну, ты знаешь, это пирог такой немецкий. Посидела минут пять, расспросила о здоровье и ушла. Татьяна всё это время молчала, а когда за Августой дверь закрылась, вдруг какую-то сцену ревности мне устроила, тоже от удивления, видимо. А мужики говорят жене: "Давайте, мы тогда сами это всё съедим, раз вашему мужу нельзя". Я ржать стал в голос, хоть мне противопоказано было, рёбра-то болели. Ну, тут и Татку попустило, тоже засмеялась и стала меня кормить принесёнными деликатесами. А Августа через день приходила все две недели, что я в больнице лежал. Всей палатой мы с её передач кормились, мужики уже из окна её высматривали. После этого перешли мы с ней на "ты" и стали общаться более или менее по-человечески. С Таткой они не подружились, нет, но обстановка сильно разрядилась... Так что, как видишь, есть способы.

— Это первый раз, Володя, когда ты меня не успокоил, а растревожил ещё больше, — сказала Римма честно.

— Ну, не врать же было, — пожал он плечами. — Не люблю. По работе порой приходится, потому что военные хитрости никто не отменял. А между друзьями или близкими это последнее дело. И потом, чтобы решать проблему, надо её знать. А нерешаемого тут нет ничего.

Римма задумчиво кивнула. Было пора, как ни крути.

— Вот и ты должен знать проблему, — сказала она тихо. — В Крыму я хотела промолчать, но... не получается. Только давай, наверное, перекусим сначала.

— Меня умиляет, что ты всё время пытаешься меня накормить, — улыбнулся Володя. — Я не голодаю, правда. Я очень неплохо готовлю, дочку же один растил, пришлось научиться. Нет, ни такой эпический борщ, как у тебя, ни Августин струдель я не повторю, но в остальном... Или ты думаешь, что предстоящий разговор нам аппетит испортит?

— Вполне возможно, — вздохнула Римма. — А ещё я немножко время тяну.

— Э-эм... Вот теперь ты меня растревожила.

— ... Римм, когда я сказал сегодня, что бывает даже то, что невозможно в принципе, я ничего подобного я в виду не имел... — Володя хмурился, и в голосе его звучало напряжение.

— Да я понимаю, — отозвалась она тихо. — И понимаю, что поверить в это практически невозможно. Мне и самой это... очень трудно даётся. Но что делать, если каждый день что-то происходит?

— Каждый день?

— Ну, не буквально, конечно, во всяком случае, пока. Но оно прогрессирует. Вчера у меня впервые было два видения за один день.

— А может, тогда к врачу обратиться? — спросил Володя осторожно.

— "И тебя вылечат. И меня вылечат"? — горько усмехнулась Римма. — Обследоваться всё равно придётся, потому что эти обмороки мне точно не на пользу. Но вот к психиатру я с этим пока не пойду, потому что всё, что пришло мне в видениях до сих пор, оказалось правдой: самолет упал, Мартусю мы нашли в "ростовцевской катакомбе", Андрей Осадчий не погиб на Эльтингенском плацдарме, убийца Ирины Владимировны действительно оставил включённым утюг, чтобы поджечь дом, а Ольга Петровна теперь вместе с Алексеем Ильичом. Я их видела на этой самой веранде, ты понимаешь? Коврики на стульях, подушки разных размеров, самовар...

— А что же ты тогда просто не посмотришь, кто убийца? — Вопрос прозвучал отрывисто и остро.

— Да потому что я совершенно не понимаю, как это работает! — почти простонала Римма. — Всё это пока намного сильнее меня. Я чувствую себя какой-то щепкой, которую носит по волнам. Смотрю, что показывают и когда показывают, а потом ещё какое-то время продышаться не могу. Платон говорит, чтобы разобраться, надо собирать эмпирический материал.

— Это как?

— Записывать фактуру по каждому видению и систематизировать, искать общее, вычленять закономерности...

— Прям слышу его, — буркнул Володя. — Вообще то, что Платон с Яковом верят в твою историю, кажется мне ещё более диким, чем сама история.

— Володя, я не говорила, что Яков Платонович мне поверил. Он только сказал, что разговор важный и обязательно будет продолжен, и ушёл. Я думаю, ему нужно время поразмыслить и по возможности проверить то, что я наговорила. И ты тоже... можешь так сделать.

— Поразмыслить и в самом деле было бы неплохо, а то ты меня совершенно огорошила, — сказал Володя задумчиво. — А знаешь что, пойду-ка я поплаваю...

— Как? — растерялась Римма.

— Да вон, в озере, — Володя кивнул в сторону воды и встал. — Ты не волнуйся, здесь нормальное дно...

Он стал расстёгивать рубашку, и Римма поспешно отвернулась. Пару минут спустя услышала плеск воды. Когда решилась посмотреть, Володины вещи оказались сложены тут же, на соседней коряге. А в воде она разглядеть его не смогла, потому что была слегка близорука и смотреть приходилось против солнца...

Минут пять Римма ещё сидела на бревне, а потом встала и подошла к самому берегу. Даже наклонилась и зачем-то погладила пень у воды. Надо было Гиту взять с собой, что ли, с ней гораздо легче было бы сейчас ждать. Правда, у Печалиных на даче собачка была бы совершенно неуместна. В глазах рябило от ярких солнечных бликов на поверхности воды. Ближе к берегу на озёрной глади она различала какие-то крупные зелёные листья. Что это? Кувшинки? Осень ещё не успела по-настоящему заявить о себе, так что зелёным был и противоположный берег: почти изумрудным понизу, где трава и кустарники, малахитовым повыше, где стеной поднимались сосны и ели. Две утки чинно скользили по воде метрах в двадцати от Риммы. Похоже, пловец их не потревожил.

Володю она не видела нигде. Наверняка он хорошо плавает, так что по этому поводу волноваться нечего, но всё же... Глубокой воды Римма боялась. Плавать её учил Женька, но недоучил. Она так и плавала брассом вдоль берега, высоко держа голову, снова и снова проверяя ногами дно. "Глянь, поверх текучих вод лебедь белая плывёт", — необидно дразнил её брат. В Крыму, отпуская Марту с Платоном купаться, Римма каждый раз просила их не заплывать далеко, они слушались, но она всё равно не выдерживала, выходила в полосу прибоя, смотрела из-под руки. Глупо, конечно. Впрочем, дети относились к этой её слабости с пониманием.

Дар тоже был как вода. Что там, на глубине, неведомо. Как не захлебнуться, не дать утянуть себя в какой-нибудь омут, непонятно. И почему-то казалось, что нельзя тут будет просто плавать на поверхности, что придётся превозмочь себя и нырнуть, ещё и с отрытыми глазами. "Ещё и жабры отрастить придётся, сестрёнка", — отозвался брат. Может быть, и так. Она присела на корточки и опустила в воду кисти рук. Где ты, Володя? Возвращайся поскорей. В Крыму Платон с Мартой купались иной раз и больше получаса, но там было гораздо теплее...

Чего ей ждать теперь, когда она всё рассказала? Римма сразу попросила Володю сначала выслушать её, что он и сделал. А она смотрела ему в лицо, не отводя глаз, хотя это было очень трудно. Первые несколько минут он недоумевал, а потом мрачнел всё больше, между бровей залегла глубокая складка, которой она у него ещё не видела. Самообладания он не потерял, остался абсолютно корректен. Назвал её историю "дикой", так она именно такой и была. Почему-то она более бурной реакции от него ожидала, ведь в мужчине ощущался недюжинный темперамент. Может, он всё-таки счел, что она не в себе, а с сумасшедшими надо спокойно разговаривать. Римма вернулась к кострищу и присела на прежнее место на коряге, спрятав лицо в ладонях. Представилось вдруг, что Володя может и не вернуться. До пляжа, мимо которого они проходили, не так уж и далеко, выберется из воды там, дойдёт до машины... Мысль эта была совершенно идиотской, потому что его вещи лежали рядом, да и не тот он человек, чтобы оставить женщину одну в лесу. Нет, домой он её в любом случае отвезёт, а вот потом...

Честно говоря, более странного разговора в жизни Сальникова ещё не случалось. Он бы вообще решил, что Римма его разыгрывает, если бы не видел, как сильно она волнуется. А потом в её рассказ стали укладываться детали, замеченные им ещё в Крыму, и картинка начала складываться — явственно отдающая чертовщиной. Как будто полезло из щелей то, чем в детдоме они с мальчишками старательно пугали друг друга долгими зимними ночами. Разговоры с мёртвыми, видения, и всё это всерьёз, с научным Платоновым подходом. Бр-р-р... Сначала верить не хотелось, а потом иметь с этим что-то общее. Он потому и купаться пошёл, что стало как-то не по себе.

Уже в воде вспомнилось, как после смерти жены он пару лет ещё с ней разговаривал. Иной раз и вслух, пугая Машутку. Как ночами, когда совсем невмоготу было и приходилось пить коньяк, чтобы заснуть, снилось ему, как Таня тихо входит, садится на край постели, смотрит растерянно и печально, чуть виновато, чуть укоризненно. Нельзя было в тех снах до неё дотронуться и приблизиться было нельзя, и всё равно он любил их и ждал. Если бы пришёл к нему тогда какой-нибудь человек и предложил поговорить с любимой ещё раз, что бы он сделал? Сначала в морду бы дал, сочтя шарлатаном, а потом... кто его знает. Римму покинули почти все, кто был ей дорог, за кого она держалась в жизни, а ведь женщины всё чувствуют острее. Так ли уж невозможно, что она докричалась до погибшего брата, когда у неё на руках умирала его дочь? Что в Крыму услышала попавшую в беду Мартусю, которую любит всей душой? Ничего он в этих тонких материях не понимает, но шарахаться тут точно не от чего. Стыдно шарахаться, мужик он или кто? А ещё был вопрос, почему она ему-то это всё рассказала. И был этот вопрос самым важным независимо от того, была ли её история невероятной правдой или всё же мистификацией чистой воды. Вот, собственно, с этим вопросом он на берег и выбрался...

Вода плеснула где-то неподалёку — раз, другой. Римма стремительно встала. Сейчас она Володе обрадовалась не меньше, чем вчера утром, когда они со Штольманом прервали Мартусин допрос. Он вышел на берег, стряхивая воду с волос и плеч. Кивнул ей, сказал: "Ну, а зачем волноваться-то было?" Пришлось опять отвернуться, чтобы дать ему спокойно одеться, и при этом самой попытаться успокоиться, потому что сердце заполошно колотилось, но куда там! Хорошо, что пауза оказалась совсем короткой.

— Я тут думал над тем, — начал Володя почти сразу, — чем ещё может быть твоя история, кроме правды, и зачем ты мне её рассказала. — Судя по звукам, он вытирался, вот только чем? — Розыгрыш и бред сумасшедшего я отмёл сразу. Для розыгрыша ты слишком серьёзна и взволнована, да и не те у нас пока отношения. Для сумасшедшей, наоборот, взволнована недостаточно, излагаешь подробно, логично, взвешенно, хотя это и трудно тебе даётся. Я, конечно, не психиатр, но за тридцать с лишним лет следственной работы навидался людей с самыми разными психическими отклонениями, и ты на них ничем не похожа. — Что-то звякнуло — пряжка ремня или ключи? — Интересничать тебе незачем было, видно же, что ты мне интересна сама по себе. Да и не дети мы давно, такой легендой в нашем возрасте скорее не привлечь кого-нибудь можно, а отпугнуть. Так может, ты этого как раз и хотела?

— Нет! — сказала Римма горячо.

— Вот и я подумал, что нет, — согласился мужчина. Зашуршала ткань. — Не было смысла такой огород городить. Ты в Крыму очень красиво всё закончила, достаточно было остаться при своём и больше не делать мне никаких авансов. А ты делала.

— Делала, — немедленно согласилась Римма. — Ты мне нравишься, я по тебе скучала, потому и авансы...

— Но почему ты мне эту историю рассказала именно сейчас? Не в Крыму, сразу после похищения Мартуси, не потом когда-нибудь, когда у нас уже всё закрутилось бы?

— Мне кажется, у нас может быть серьёзно, — произнесла она на грани слышимости. — В Крыму мне это было непонятно ещё, а теперь... А это значит, что нельзя врать. Совсем.

— Можешь поворачиваться, — сказал Володя.

Но она пока не осмеливалась. Так разговаривать было гораздо легче.

— Что ты решил? — спросила она.

— Что хочу тебе верить. Но ты же понимаешь, что...

— ... вы должны проверить все возможные версии. Ещё бы я не понимала!

— Римм, поворачивайся.

Деваться было некуда, пришлось сделать над собой усилие. Обернувшись, она оказалась к Володе совсем близко, в шаге всего. Он смотрел на неё внимательно, изучающе, но настороженности и напряжения в его взгляде больше не было.

— Почему ты так меня называешь? — вырвалось у неё.

— Как? — удивился он.

— "Римм"...

— А разве это не твоё имя?

— В моём имени на конце есть буква "а".

— Правда? А мне нравится "Римм"... Все дороги ведут... к Римм.

Она прерывисто вздохнула, протянула руку и погладила его по плечу. Облегчение было просто огромным. Володя немедленно накрыл её руку своей.

— Вообще-то, все мы вечно глотаем какие-то гласные или даже согласные, — сказал он. — Знаешь, как Якова в управлении называют?

— Как?

— ЯкПлатоныч. А за глаза — Яконыч или даже Драконыч.

— Боятся?

— Уважают... Дракон — символ мудрости и силы. А я вот думаю, стоит ли тебя бояться?

— Меня?

— Ну, да. Ведь мы же не знаем, что ты ещё умеешь. На расстоянии ты видишь. А вдруг ещё и мысли читаешь? Предметы усилием воли двигаешь?

Он опять её смешил. И утешал. И было от этого так хорошо, что хотелось плакать.

— Если это всё, что тебя смущает...

— А тебя ничего не смущает? Во мне, я имею в виду?

Тут она сильно удивилась:

— Не-ет. Ты о чём вообще?

Володя негромко фыркнул, потом головой покачал:

— Римм, я, между прочим, старше тебя на пятнадцать лет. Мне в этом году пятьдесят исполнилось, я уже трёхкратный дед. У меня любимая работа — часто без выходных и праздников, кровь, грязь...

— Чш-ш-ш, — сказала Римма. — Работать без выходных для здоровья вредно. Человек должен отдыхать и хорошо питаться. Это я тебе как несостоявшийся врач говорю. — Он рассмеялся. — А в остальном... Мне нравится, что ты старше, что Платон знает тебя с детства. Что Мартуся сразу прониклась к тебе симпатией. Тебе легко верить. С тобой легко — и хочется — говорить... обо всём.

— А ещё я оды и серенады могу, — добавил Володя. Глаза его потемнели. — Римм, нам лучше сейчас ехать домой, пока я не полез к тебе целоваться и тем самым не подорвал твоё доверие... Мы оба взбудоражены сейчас, наделаем дел.

Римма была с ним согласна. Они были знакомы всего-ничего. И вообще, он сейчас наверное составлял в уме список следственных мероприятий для проверки её слов. Так что целоваться им действительно не следовало. Но очень хотелось.

— ... Володья, у тебя есть совесть? — спросила Сальникова Августа вместо приветствия. Судя по её интонации и выражению лица, Штольман сегодня опять проработал весь день.

— И ты здравствуй, Ася, — сказал Владимир Сергеевич вполне мирно. — Рад видеть.

— А вот я тебе сегодня не рада, — отрезала женщина, и взгляд ему сейчас достался тот самый, о котором он недавно Римме поведал, только, пожалуй, эмоций в нём было больше, чем раньше.

— Ты, как всегда, прямолинейна и приветлива, — парировал Сальников.

— Я справедлива, — ответила она.

Понять Августу было можно: отдыхать её благоверный не умел совсем: кроме отпуска раз в год, который был не столько для него, сколько для семьи, всё остальное время Штольман в принципе считал рабочим. Сам Сальников тоже полагал, что с этим друг перебарщивает, но сегодня ему просто необходимо было поговорить с Яковом.

— Если я тебе скажу, что я не столько по работе, сколько по личному вопросу, это что-то изменит? — поинтересовался он.

— Личный вопрос у меня только один: когда ты уже наконец женишься? — сказала Августа с чувством. — Чтобы и тебя дома кто-нибудь ждал...

Это её заявление было почти столь же неожиданным, как и её появление двадцать лет назад в больнице с передачей. Ну, не говорили они никогда прежде о его матримониальных планах!

— Э-эм, — протянул он, — скажем так: я над этим работаю.

Августа посмотрела на него внимательно, пытаясь, похоже, разобраться, шутит ли он, а потом развернулась и ушла, по пути махнув рукой в сторону Штольмановского кабинета. Путь был свободен.

— Заходи, Володя, — сказал Яков, не поднимая головы от бумаг, когда Сальников заглянул в кабинет. — Как съездил?

— Интересно. Прям до чрезвычайности, — Владимир Сергеевич закрыл за собой дверь, прошёл к столу и устроился на стуле напротив Штольмана.

Тот внимательно на него посмотрел и кивнул каким-то своим мыслям:

— Значит, съездилИ... Смелая женщина Римма Михайловна, — добавил он с явным уважением.

— У меня слов нет, ты понимаешь?!!

— Понимаю, не кричи. С ней-то сдержался, я надеюсь?

— А как ты думаешь?

— Раз коньяк не пил пока, значит, сдержался.

— Я б сейчас не отказался, честно говоря, — Яков снова кивнул, встал, открыл дверцу шкафа и извлёк оттуда бутылку армянского коньяка и две стопки. — Это что за... пердимонокль, ты можешь мне сказать?!

— Хорошее определение, — сказал Штольман задумчиво, разливая коньяк. — Ты только при Асе так не выражайся: она этого слова не знает, поймёт неправильно.

— Ты на вопрос-то ответишь?

— Нет.

— Нет?!!

— Нет у меня ответа, Володя. Его ни у кого пока ещё нет. Будем разбираться, как сказал Платон, эмпирическим путём, и все вместе, поскольку оставлять Римму Михайловну наедине с её способностями нельзя.

После этих слов Сальников взял со стола рюмку коньяка и выпил залпом.

— То есть в существовании этих самых способностей ты уже не сомневаешься?

— Стопроцентной уверенности у меня нет, конечно, но пока всё, что я видел, слышал и узнал, подтвержает именно эту версию. Я вчера после твоего ухода ещё два часа с Платоном беседовал, чтобы полную картину иметь, потому что с Риммой Михайловной мы довольно коротко поговорили. А сегодня с утра два звонка сделал: сначала в Керчь, в райотдел, к которому Героевское относится. Застал там на дежурстве того самого капитана Ермака, с которым вы вместе Крымским делом занимались. Удачно получилось. Попросил его через участкового сообщить Оксане Петровне Василец, чтобы со мной связалась, потому что надо уточнить кое-что. Он мне три часа спустя перезвонил — нет Оксаны Петровны дома, только дочь её на хозяйстве. Сказала участковому, что мать срочно уехала в Таганрог, к своему другу детства, которого все с войны считали погибшим, а он оказался жив. Потом я позвонил в Таганрог, есть у меня там один знакомый следователь прокуратуры. Он сказал, что имя Осадчий Андрей Васильевич ему смутно знакомо, пообещал навести справки и связаться со мной в ближайшее время. И уже вечером мне перезвонила капитан Антонина Ивановна Лютаревич, начальник Таганрогской городской инспекции по делам несовершеннолетних, которая, как оказалось, хорошо с Осадчим знакома, потому что он работает в школе номер 4 замдиректора по учебно-воспитательной работе и активно с ней сотрудничает, в основном по вопросам патриотического воспитания. Так вот, он действительно Заслуженный учитель РСФСР, ветеран и инвалид, участник Керченско-Эльтингенской десантной операции, кавалер ордена Красного Знамени, один из тех немногих бойцов группы прикрытия, кто выбрался с плацдарма вплавь и был спасён из воды моряками-азовцами.

— Какая, однако, история! — сказал Сальников с чувством. — На пенсии можно будет роман написать...

— Попробуй, — усмехнулся Яков. — Только без мистики, а то цензура не пропустит... Чтобы окончательную точку в этой истории поставить, можно было бы действительно побеседовать с Оксаной Петровной, но вряд ли она захочет с нами свои личные дела обсуждать.

— А история с самолётом?

— Там всё под грифом секретно, и допуск так просто не получишь. Но есть один интересный момент: сотрудник госбезопасности, который допрашивал Римму Михайловну во Внуково, назвался ей Николаем Николаевичем...

— Тебе это что-то говорит? Имя-то нередкое.

— Николаем Николаевичем обычно называет себя в разговорах с непосвящёнными полковник Варфоломеев. Помнишь такого?

— Как не помнить. Ты думаешь, он мог заниматься этим делом?

— Москва, Внуково, крушение самолёта, множество жертв — это его территория и его уровень.

— Час от часу не легче. Нормальному человеку лучше таких знакомств не иметь.

— Согласен.

— Что-нибудь ещё?

— Остальное ты и сам знаешь. В поисках похищенной Марты вы с Платоном принимали непосредственное участие. Сын говорит, что если бы не видение Риммы Михайловны, то поиски могли бы сильно затянуться.

— Даже наверняка затянулись бы. А так девочка даже толком испугаться не успела. Мы куда больше за неё испугались.

— А что ты мне сразу после Крыма про эти странности не рассказал?

— Так я же с тобой впечатлениями делился, а не докладывал.

— А про поездку в Комарово ты мне доложишь? Или впечатлениями поделишься?

— Доложу непременно, там интересного много.

— Лялина была вместе с Печалиным?

— Она уже несколько месяцев как тоже Печалина. Поженились они. Но про это Римма, в принципе, и как-нибудь по-другому могла узнать, не из видений.

— В принципе она только про самолёт никак не могла узнать в момент его падения. Для всего остального мы можем придумать какое-нибудь объяснение, более или менее затейливое. Вопрос только в том, нужно ли.

— Считаешь, не нужно?

— Считаю, что можно принять за рабочую версию наличие у Риммы Михайловны неких особых способностей. А дальше время покажет.

— Яков, мне кажется или это тебя действительно не слишком удивляет?

— Тебе не кажется.

— Как так?! Мне окунуться пришлось, чтобы в себя прийти после Римминого рассказа, чтоб глупостей ей не наговорить непоправимых каких-нибудь, а вы с Платоном ведёте себя, как ни в чём не бывало: у него — эмпирический материал, у тебя — рабочая версия! — Сальников зло и витиевато выругался.

— Володя, я просил тебя, не кричи. Иначе сейчас придёт Ася и разговор наш придётся прервать. А реагируем мы на эту историю иначе, чем ты, потому что знаем, что так бывает. Был у нас в семье... прецедент, возможно, даже не один.

С минуту Сальников просто смотрел на друга, переваривая услышанное.

— Значит, "прецедент", — повторил он. — То есть с твоей интуицией дело всё-таки нечисто?

Штольман глянул на него в изумлении:

— Хорошая шутка, Володя. Лучшая за сегодня.

— Штольман, мне не до шуток. Какого чёрта? Что за прецедент?

— Моя бабушка, Анна Викторовна Миронова-Штольман, совершенно точно была сильным медиумом.

— Подожди... Это та, которая выпускница Сорбонны замужем за сыщиком?

— Конечно, она самая.

— И она — медиум? Тоже голоса в голове слышала?

— Нет, Володя. Она видела духов во всей красе, по большей части такими, какими были люди в момент смерти — зрелище не для слабых. Могла вызвать их по мере необходимости или изгнать. Могла... впустить в себя.

— Что? — Опять сделалось настолько не по себе, что в пору ближайший водоём искать.

— Да. Говорила тогда чужим голосом, чужими словами, даже лицо у неё как-то менялось... Это уже для нас, окружающих, страшно было.

— А зачем она... это делала? — спросил Сальников внезапно пересохшими губами.

— Она всю жизнь людям помогала, Володя, живым и мёртвым: найти тело, чтобы похоронить по-человечески, обнаружить улики, чтобы изобличить преступника, предотвратить новое преступление, гибель невинных. Нашу с тобой работу делала вместе с дедом, себя совершенно не щадя. Не могла по-другому. Дед это знал, злился, но в те годы, что я помню, отстранить её от своих дел уже не пытался, всё равно бесполезно было. Просто прикрывал её от особо зловредных духов, согревал и держал двумя руками по эту сторону черты... Тяжёлый это Дар, Володя. Нельзя женщине с ним одной, — закончил Штольман внезапно и замолчал надолго, задумался. Смотрел куда-то в пространство, привычно катая желваки на щеках.

— И ты думаешь, у Риммы такой же? — спросил Сальников хрипло, прерывая вдруг ставшее невыносимым молчание.

Штольман как будто очнулся, вздохнул, провёл руками по лицу, и тут как-то сразу стало заметно, что он устал.

— Пока Римма Михайловна видит по-другому, глазами живых людей. Но это тоже стоит ей здоровья. Вчера она пошла искать для меня телефон Печалина и упала в довольно глубокий обморок, минут семь без сознания была. Потом ещё с полчаса ей понадобилось, чтобы собраться с силами для разговора со мной. Была она при этом очень бледна, но весьма решительно настроена.

— Стойкий оловянный солдатик, — пробормотал Володя. Штольман удивлённо поднял бровь, потом кивнул, соглашаясь с таким определением. — Ты мне скажи, чем тут помочь?

— У меня есть бабушкины книги и дневники деда. Платон их у меня на днях попросил. Не сказал, для кого, это уж я сам догадался, когда обморок Риммы Михайловны увидел. Я отдам ей всё это, а Платон поможет разобраться. Он считает, что это его ответственность, даже в армию из-за этого не пошёл сейчас, как я понимаю, — вот и пусть. Я, со своей стороны, расскажу Римме Михайловне всё, что помню о даре Анны Викторовны, хотя помню я не так уж много, всё-таки совсем небольшой был. А дальше... по обстановке посмотрим.

— Что могу сделать Я? — сказал Сальников угрюмо, потому что ему совсем не понравилось, что в составленном Яковом плане мероприятий он никак не учтён.

— А это я не знаю, Володя, — Штольман опять смотрел на него с известной иронией. — Раз женщина решилась всё тебе рассказать, то твоя помощь ей тоже очень нужна. А вот какая... тут уж вы сами разбирайтесь.