О воспитании (гет)

— ... Вы можете мне объяснить, почему меня арестовали?! Я ничего не понимаю!

— Успокойтесь, пожалуйста, Алиса Андреевна. Вас не арестовали, а задержали до выяснения обстоятельств.

— Обстоятельств чего? Сожжения ветоши за гаражами? Сжигала в неположенном месте?!

— Да будет вам, Алиса Андреевна, какая ветошь? Вы облили тройным одеколоном и пытались поджечь вполне новую мужскую рубашку.

— И что, это запрещено?!

— Ни в коем случае. Но мне необходимо выяснить причину.

— С какой стати? И кому "вам"? Вы, между прочим, так и не представились...

Нарочитое недоумение и громкое возмущение Бережной начали понемногу утомлять Штольмана, не любившего театральщины.

— Старший следователь по особо важным делам ГУВД исполкома Ленинградского областного и городского Советов полковник Штольман Яков Платонович. Попрошу вас успокоиться и отвечать на мои вопросы по существу, тогда наш разговор не затянется. Что это за рубашка и почему вы хотели её уничтожить?

— Она испорчена, — ответила женщина после небольшой, но заметной паузы.

— Вы имеете в виду следы женской помады на плече и воротнике?

— Да. Эти пятна не отстирываются.

— Почему же вы просто не выбросили рубашку?

— У меня с ней связаны неприятные воспоминания. Послушайте, это очень личное, и я не понимаю, почему...

— Хорошо, Алиса Андреевна, я объясню, хотя думается мне, что вы давно обо всём догадались. В субботу вы беседовали с нашим сотрудником лейтенантом Лепешевым о вашем знакомом Алексее Васильеве, и у следствия есть основания подозревать, что вы были в этом разговоре недостаточно искренни. Поскольку Васильев арестован по подозрению в совершении тяжкого преступления, за вами было начато наблюдение. В пятницу и субботу было снежно и очень ветрено, то есть совершенно неподходящая погода для уничтожения улики подобным образом, но сегодня погода улучшилась, и вы решили, что откладывать больше нельзя.

— Какой улики? Подождите, Вы что, решили, что эта рубашка принадлежит Васильеву? Да что же это такое?! Я ведь сказала вашему лейтенанту, что с Васильевым у меня было самое поверхностное знакомство. Он с увлечением читал, я давала ему рекомендации в соответствии с его вкусами. Это же моя работа!

— И что же он предпочитал? Детективы?

— И детективы тоже. Ещё приключенческие романы и книги о войне, обычный мужской набор. Кроме того, его интересовала история оружия, но это тоже нормально, он же военный...

— Бывший военный.

— Разве? — Тут было заметно, что Бережная удивилась.

— Совершенно точно. Он вышел в отставку четыре года назад, с тех пор работал тренером по самбо.

— Об этом он не говорил... Но это не имеет значения. — Это совершенно точно имело для женщины значение, вот только говорить об этом она сейчас не собиралась. — В любом случае, это не его рубашка. Мы не были с ним... близки, даже друзьями не были, я вообще ни разу не встречалась с ним за пределами библиотеки!

— Зато вы довольно регулярно встречались с ним в пределах библиотеки, на протяжении довольно долгого времени вы по крайней мере раз в неделю пили с ним чай у вас в кабинете... Но сейчас не об этом. Следствию известно, что рубашка не принадлежит Васильеву, она на один-два размера меньше, чем ему необходимо.

— Так почему же вы..?

— Есть версия, что рубашка принадлежала убитому две недели назад Владиславу Никитину. Что вы на это скажете?

Такого поворота женщина совершенно не ожидала, и на несколько мгновений она не смогла с собой совладать. Потом взяла себя в руки снова, но было уже поздно.

— Скажите мне правду, Алиса Андреевна. Рубашка, которую вы собирались сжечь, из нейлона. Кстати, нейлон прекрасно горит, поэтому одеколон был совершенно лишним. Белая нейлоновая рубашка сейчас есть, пожалуй, в гардеробе у каждого советского мужчины, но эта — голубая, не окрашенная в химчистке или Доме быта, а фабричная, такие по-прежнему довольно большой дефицит. Две нижние пуговицы на рубашке чуть-чуть отличаются, их пришивали позже и нитками другого цвета. Как вы думаете, если мы покажем эту рубашку жене или даже лучше матери Никитина, какова вероятность, что они её опознают?

Бережная буквально на секунду отвела глаза, а потом посмотрела на Штольмана снова, уже с вызовом.

— Люся вряд ли сможет, — сказала она, — а вот Галина Борисовна — наверняка.

— Никитин был вашим любовником?

— Нет. Мог бы стать, но не стал. Мне повезло, я очень вовремя испачкала ему рубашку.

— ...С Люсей Родницкой мы дружим с четвёртого класса. Я была единственной её подругой, допущенной к Родницким в дом. Было время, я очень гордилась тем, что удовлетворяю критериям: из хорошей семьи, отличница, а кроме того, Петра Николаевича умиляло то, какая я хорошенькая — он называл меня: "Наша куколка Алиса". Было время, мне казалось, что Люся живёт как в сказке. Мой отец был главным инженером завода металлоизделий, и наша семья жила в достатке, но всё познаётся в сравнении. У Люси было всё, что душе угодно — не игрушки с ЛЗМ, а ГДР-овские куклы и кукольная мебель, модная одежда — сшитая на заказ или импортная, любые деликатесы на столе даже в будни, цветной телевизор, машина с водителем... Но довольно скоро я поняла, что приходить в этот дом два раза в неделю в гости куда лучше, чем жить там. У Люси было всё, кроме свободы быть собой и делать то, что хочется.

Люсин старший брат умер маленьким в эвакуации, а она родилась уже после войны — поздний и любимый ребёнок, впрочем, эта любовь была очень своеобразной и требовательной. Люся училась ещё лучше меня, но за это её не хвалили, это было чем-то само собой разумеющимся. Пётр Николаевич говорил: "Моя дочь не может иначе". За ней был строжайший контроль, её дни уже в двенадцать лет были расписаны по минутам. Школа, музыкальная школа, дополнительные занятия по всем точным наукам. В шестом классе она решала задачки из сборника для поступающих в вузы. При этом вундеркиндом она не была, просто очень способная и старательная девочка, стремящаяся угодить обожаемому отцу. Как она радовалась, просто ликовала, если Пётр Николаевич, вернувшись с работы, находил для нас четверть часа. Обычно он приносил с собой стопку книг, лично отбранных — и одобренных — для чтения дочери. Люся читала запоем, это было дозволенное хобби, но Жюля Верна ей было можно читать, а Дюма — нельзя, потому что это "профанация исторического романа", и Конан-Дойля — тоже нет, потому что его "дедуктивный метод смехотворен", а "человек, отвергающий знание о том, что земля вращается вокруг солнца, — мракобес". Даже классику Люсе можно было не всю, разве может "Анна Каренина" научить чему-либо хорошему юную девушку? С книгами был связан первый Люсин тихий бунт, на который я её подбила. Просто пронесла контрабандой в дом Родницких "Графа Монте-Кристо", а потом ещё десятки, даже сотни других книг, не получивших одобрение Петра Николаевича. Может, как раз тогда я и решила стать библиотекарем... Да, и фонарик, чтобы читать запретные книги по ночам, укрывшись одеялом с головой, тоже принесла ей я. Так Люся, собственно, и испортила себе зрение. Раз в месяц мы с Люсей и её мамой Верой Сергеевной выбирались в музей или в театр, для нас могли провести индивидуальную экскурсию, а в театре билеты были, как правило, в первый ряд, но вот на танцы Люсе было нельзя и в театральную студию вместе со мной — ни-ни, даже в шестнадцать лет, потому что это "рассадник". Пётр Николаевич тогда озаботился так, что даже позвонил моему отцу. Но папа — спасибо ему! — не стал с Родницким спорить: да-да, конечно, вы совершенно правы, мы убедим Алису, чтобы оставила это чреватое занятие. После чего я продолжила ходить в студию и шёпотом рассказывать Люсе о наших постановках и о своей первой любви. Люся слушала, грустно улыбалась и продолжала учиться и жить в предложенных рамках. На явный бунт она не была способна ни в шестнадцать, ни в восемнадцать, ни в двадцать...

— А в двадцать два?

— Что, неужели вам уже поведали о "страшном скелете в шкафу" Родницких-Никитиных? Воистину, шила в мешке не утаишь...

— Вы знаете, кто на самом деле отец Антона Никитина?

— Даже Люсины родители этого не знали. Осенью шестьдесят восьмого года она поехала в студенческий лагерь, "на картошку". В то время отец её был на каком-то симпозиуме, и Люсе удалось уговорить мать. Она училась тогда на пятом курсе, уверенно шла на красный диплом, опубликовала за лето две блестящие научные статьи, и Вера Сергеевна просто не смогла ей отказать. Что она беременна, выяснилось только после нового года, и для радикальных мер было уже слишком поздно. Родницкие впали сначала в ярость, потом — на некоторое время — в ступор, а Люся молчала как партизан. Мы какое-то время с ней не виделись, мне никак не удавалось до неё дозвониться, а потом мне позвонил лично Пётр Николаевич и попросил срочно зайти. С бледной и какой-то закаменевшей Люсей мне тогда дали поговорить минут пять прямо в прихожей, после чего я попала прямо в кабинет Родницкого на допрос с пристрастием. Сначала я долго не могла понять, чего он от меня хочет и в чём дело, а когда поняла, то страшно удивилась. Как же он был тогда раздосадован тем, что только что выдал мне их страшную семейную тайну! Взял с меня слово, что я буду молчать об этом. Я и молчала, но слухи всё равно поползли. В следующий раз мы смогли увидеться и поговорить с Люсей лишь через месяц, в день её свадьбы.

Влад приятно удивил меня в тот раз. Узнав, что Люся выходит замуж за аспиранта из их института, я всё поняла правильно и представила себе этого спасительного мужа этаким заучкой, бесконечно преданным науке и без шансов у женщин. Но Влад оказался совсем другим — интересным внешне, обаятельным и компанейским, с прекрасным чувством юмора. Мне подумалось тогда, что Родницкий всё-таки очень любит свою дочь, раз нашёл такой выход. В день свадьбы Люся смотрела на новоиспечённого мужа... не влюблёнными глазами, это пришло позже, но с затаённой надеждой, что ли. Влад сразу постарался найти со мной общий язык, пригласил бывать у них в любое время, и в первые годы после свадьбы я действительно часто навещала молодожёнов в квартире на Моховой, которая оказалась по сути в их полном распоряжении, поскольку Родницкие старшие перебрались на дачу. Пётр Николаевич и прежде проводил много времени в Комарово, там удобный отапливаемый двухэтажный дом, пять комнат с большой верандой...

— Значит, с Владиславом Никитиным вы были дружны?

— Пожалуй, можно сказать, что какое-то время я дружила с ними обоими. После рождения ребёнка Люся даже казалась счастливой, и это легко было понять, ведь теперь у неё было много больше свободы, как ни парадоксально говорить такое о женщине в декретном отпуске. Но постепенно я стала замечать, что есть в этом счастье какая-то горчинка. Это были мелочи, детали, которые портили безоблачную картину. Например, Влад называл Люсю "моя матрёшка", намекая на то, что в первое время после родов она поправилась и краснела всегда некрасиво, на щеках выступали красные пятна. Он говорил, что очки её уродуют, Люся покорно их снимала и, естественно, становилась ещё более неловкой, натыкалась на все углы. По поводу неудавшегося супа он мог сказать: "Ах, эти ручки-крючки! Супы варить — это вам не интегралы рекурсивным методом вычислять". И вроде бы говорил он это с мягкой улыбкой, и смотрел, можно сказать, ласково, а то, что при мне, так ведь я у них считалась своей, но послевкусие от этого у меня оставалось неприятное, и у Люси в глазах мелькала какая-то тоска. Однажды он совершенно меня потряс, сказав после смерти восьмидесятичетырёхлетней Люсиной бабушки, матери Веры Сергеевны, вроде как в утешение: "А что вы хотели, девочки, в такие лета? Время жить и время умирать..." Люся очень горько расплакалась тогда, но не сразу, а только после того, как он вышел из комнаты.

— Алиса Андреевна, а как Владислав относился к ребёнку?

— Да вроде бы нормально относился, не тетешкался особо, но это далеко не все мужчины делают. Во всяком случае, пока были живы старшие Родницкие, всё у Никитиных шло внешне неплохо. Люся вышла из декрета, вернулась в университет, получила свой красный диплом, поступила в аспирантуру, досрочно и блестяще защитилась, как, впрочем, и Влад годом раньше. Для Антоши Родницкие нашли хорошую няню, да и сама Вера Сергеевна охотно с ним сидела или брала его к себе. Люсю сразу взяли на работу в горный институт, с руками оторвали, Влад отлично зарекомендовал себя в НИИ радиоэлектроники, получая патент за патентом... А потом три года назад с Петром Николаевичем случился обширный инфаркт, он скоропостижно скончался, через полгода умерла и Вера Сергеевна, и почти сразу после этого Влад вызвал в Ленинград свою мать. Вроде бы, из благородных побуждений вызвал, в помощь Люсе, которую смерть родителей страшно подкосила, а ведь она опять была беременна. Вот только теперь я думаю, что он прекрасно понимал, какая от Галины Борисовны будет "помощь". Через месяц после прибытия свекрови Люся на мой вопрос "Как дела?" впервые ответила: "Ужасно", и это было удивительно, потому что прежде она никогда и ни на что не жаловалась...

Примечания:

1. Немного о синтетическом буме в СССР в 60-70 гг. прошлого века:

https://novate.ru/blogs/020419/49977/

2. ЛЗМ — Ленинградский завод металлоизделий, выпускал знаменитые на всю страну металлические игрушки, в том чисте и заводные.