Осколки Азкабана (гет)

Тишина ночи в квартире на Гриммо-плэйс была иной. Не пустотой, а густым, тяжким сиропом, в котором увязали кошмары. Гермиона стояла на пороге гостиной, спиной к холодной стене коридора. В руке — стакан воды, ненужный предлог. Она знала, что он не спит. Знакомое прерывистое дыхание, сдавленные звуки борьбы с невидимыми демонами доносились из-за двери. Ее собственное тело было сковано противоречием.

Уйти. Вернуться в свою кровать. Оградить себя от этой токсичной близости, от его ломающейся психики, от собственных смутных, предательских импульсов. Остаться. Бросить ему спасательный круг — свое присутствие, единственный якорь в шторме его ада. Решение, принятое после той леденящей душу догадки о глубине его унижения в Азкабане, давило грузом. Он был пуст. Разбит. У него не было ничего — ни имени, ни гордости, ни прошлого, к которому можно было бы вернуться. Только боль, стыд и… она. Ее невольная роль тюремщицы-спасительницы стала единственной опорой в его рухнувшем мире. Лишить его этого — значило убить окончательно.

Она толкнула дверь.

Драко сидел на краю дивана, как и всегда, спиной к стене. Глаза, широко открытые в темноте, отражали лунный свет, как у затравленного животного. При ее появлении он не вздрогнул. Не удивился. Лишь его дыхание на миг сперлось, а потом вырвалось долгим, дрожащим выдохом. Облегчение. Жуткое, зависимое облегчение. Она это видела. Чувствовала. И ненавидела себя за то, что это приносило ей жалкое удовлетворение — быть нужной, пусть и так извращенно.

— Не спится? — ее голос прозвучал хрипло. Бессмысленный вопрос. Ритуал начался.

Он молча покачал головой. Взгляд его скользнул по ней — по силуэту в тонкой ночной рубашке, по обнаженным щиколоткам — и тут же отпрянул, уткнувшись в собственные колени. Но в этом беглом касании Гермиона уловила не только привычный стыд. Что-то новое. Что-то… острое. Жажда. Смешанная с самоотвращением, но тем более жгучая. Ее собственная кожа отозвалась мурашками, низ живота сжался странным, теплым спазмом. Она резко подавила это. Не смей. Это больной человек. Ты его врач. Словно.

Она села на диван. Не рядом. На другом конце. Дистанция. Всегда дистанция. Но ночь была длинной. Холод Азкабана, въевшийся в него, казалось, тянул ее к нему. Сначала она просто сидела, слушая его прерывистое дыхание. Потом, когда он снова начал содрогаться от немых кошмаров, ее рука сама потянулась. Опустилась на его сжатый кулак. Не погладила. Просто легла. Тяжело. Тепло.

Он замер. Весь превратился в слух, в ожидание. Потом его кулак под ее ладонью медленно разжался. Пальцы — длинные, холодные — дрогнули и… переплелись с ее пальцами. Слабо. Неуверенно. Как ребенок хватается за руку в темноте. Ее сердце бешено заколотилось. Это было уже не просто присутствие. Это была связь. Опасная, интимная связь. Она не отдернула руки. Позволила. Чувствуя, как его дрожь через прикосновение передается ей, как его стыдливая потребность находит отклик в ее собственном одиноком теле. Якорь, — подумала она с горечью. Мы оба тонем.

Утро приносило лишь временное перемирие. Гермиона погружалась в работу — лекции по продвинутому зельеварению в магическом университете, смены в Св. Мунго. Мир формул, диагнозов и строгой логики был спасением. Здесь она была Грейнджер. Блестящая. Контролирующая. Не женщина, дрожащая от противоречивых чувств к сломанному узнику в своей гостиной. Но тень его была везде. В пустых палатах госпиталя, напоминавших камеры. В запахе определенных трав, вызывавших почему-то ассоциации с его кожей — смесью лекарств, страха и чего-то неуловимо мужского. В своем отражении в окне вагона метро она ловила взгляд, полный той же усталости и внутренней борьбы, что была в его глазах.

Однажды, вернувшись с утренней лекции раньше обычного, она застала в квартире непривычную тишину. Не гнетущую, а… сконцентрированную. Шум воды из ванной. Она собиралась пройти на кухню, но ее ноги замерли у приоткрытой двери. Зрелище заставило кровь ударить в виски и застыть.

Драко стоял под душем спиной к двери. Струи воды омывали его изможденное, но уже не такое костлявое тело. Шрамы — старые и новые, страшная карта его страданий — были видны как никогда. Но не это приковало ее взгляд. Его рука двигалась. Не для мытья. Быстро, яростно, между ног. Голова была запрокинута, мокрые волосы прилипли к шее, мышцы спины и плеч напряжены до предела. Слышалось тяжелое, прерывистое дыхание, почти рычание — звук не наслаждения, а яростного, отчаянного освобождения. От чего? От напряжения? От призраков прошлого? От… ее присутствия?

Гермиона остолбенела. Стыд, жгучий и немедленный, обжег ее изнутри. Отойди! — закричал внутренний голос. Ты подглядываешь! Ты не лучше тех тварей в Азкабане! Но ноги не слушались. Она смотрела, завороженная дикостью этого зрелища, этой смесью насилия над собой и попыткой самоутверждения. Видела, как его мышцы играют под струями воды, как напрягается линия бедер. Физическое влечение, которое она так тщательно подавляла, прорвалось плотиной. Тепло разлилось по низу живота, между ног стало влажно и тяжело. Она почувствовала предательский спазм в глубине себя. Нет! — мысль была полна ужаса. Это извращение! Он жертва! Ты пользуешься!

Но она не отводила глаз. Ее дыхание участилось, грудь поднималась и опускалась в такт его яростным движениям. Она видела момент, когда его тело напряглось в последний раз, судорожно, услышала сдавленный стон — не удовольствия, а мучительного освобождения или, может быть, нового заключения в клетку стыда. Он облокотился о мокрую плитку, голова упала на руку. Плечи затряслись. Не от оргазма. От рыданий. Беззвучных, отчаянных.

Этот звук — звук его стыда — как ледяная вода окатил Гермиону. Она отпрянула от двери, прижав ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. Отвращение к себе захлестнуло ее. Она подглядела. Получила… что-то… от этого. От его боли, его унижения, его попытки хоть как-то вернуть себе свое тело. Она чувствовала себя грязной. Насильницей. Не лучше тех, кто ломал его в Азкабане.

Она бросилась в свою комнату, захлопнув дверь. Прислонилась к ней спиной, сердце колотилось как молот. Внизу живота все еще пульсировало предательское тепло, смешанное с леденящим стыдом. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони. Якорь? — мысль была горькой. Или цепь? Для нас обоих?

Она не слышала, как вода выключилась. Не слышала его осторожных шагов по коридору. Но чувствовала его присутствие за дверью. Его стыд. Его потребность. И свое собственное падение в эту бездну, где боль, зависимость и пробуждающееся влечение сплелись в один нераспутываемый узел. Якорь был брошен. Но он тянул их не к спасительному берегу, а все глубже в мрак, где единственным светом были лишь их взаимные раны и предательское тепло тел, ищущих забвения.