Похождения барда в Скайриме (джен)

Два дня пути после схватки в кургане превратились в вязкую, монотонную борьбу с ландшафтом и собственным телом. Пришлось признать — я заблудился. Хорошей карты в Вайтране не нашлось, а те, что и были, стоили уйму денег. Я, конечно, по быстрому перерисовал угольком одну из них, постаравшись запомнить, но, похоже, слишком понадеялся на воспоминания о дороге, которые у меня были после многочисленных прохождений игры. И зря. Довольно быстро стало понятно, что я покинул сухие холмы и углубился в самое сердце болот Хьялмарка. Воздух здесь был другим — тяжелым, неподвижным, насыщенным влагой и запахом прели. Он оседал в легких, словно мокрая ткань, и каждый вдох казался усилием. Пейзаж утратил краски, растворившись в бесконечных оттенках серого и болотно-зеленого. Низкорослые, скрюченные деревья, обросшие седыми бородами мха, тянули к дороге свои корявые ветви, словно утопающие — свои руки.

Земля под ногами чавкала, превратившись в топкую кашицу, и приходилось постоянно выискивать кочки или выступающие корни, чтобы не увязнуть по колено. По утрам на болота опускался туман — густой, плотный, как вата. Он съедал звуки, искажал расстояния и превращал мир в призрачное, безмолвное царство. Я шел, ориентируясь по едва заметному пятну солнца, и чувствовал себя одиноким, затерянным в этом сером безвременье. Ночи были пронизывающе холодными и сырыми; огонь костра давал мало тепла, сражаясь с влагой, поднимавшейся от земли, и я кутался в плащ, слушая кваканье невидимых лягушек и далекий, тоскливый вой, от которого стыла кровь.

Раны затягивались медленно, постоянно напоминая о себе ноющей болью, но тело привыкало. Каждый шаг, каждый разведенный костер, каждый кусок съеденного крабового мяса делали меня сильнее, вплетая в ткань этого сурового мира. Я перестал быть чужаком, программистом из другого измерения. Я становился его частью — настороженной, выносливой и готовой ко всему.

К вечеру я добрел до полузатопленных руин. Это были не величественные нордские развалины, а что-то более древнее и чуждое. Каменные блоки, позеленевшие от времени и влаги, торчали из мутной воды, как обломки костей гигантского скелета. Остатки стен, арок и какой-то башни, ушедшей по самое основание в трясину. От руин веяло запустением и меланхолией. Туман, поднимавшийся от воды, цеплялся за камни, окутывая их полупрозрачной дымкой, и в этой дымке чудились тени прошлого.

Любопытство, смешанное с азартом кладоискателя, взяло верх над осторожностью. «Там могут быть сокровища, — шептал внутренний голос. — Или хотя бы что-то полезное». Я снял сапоги, закатал штаны и шагнул в холодную, вязкую воду. Дно было илистым, ноги то и дело проваливались, и приходилось нащупывать твердую почву. Вода доходила до колен, и от нее исходил тяжелый запах гнили, тины и сырости.

Продвигаясь вглубь руин, я услышал странный звук — щелканье, похожее на стук камней друг о друга. Звук становился все громче, и вскоре я увидел их. Грязевые крабы. Десятки. Они выползали из-под затопленных камней, из расщелин в стенах, их панцири, покрытые тиной и грязью, сливались с окружающим пейзажем. Некоторые были довольно небольшими, другие же были крупнее, чем я помнил по игре — размером с большой щит. Их клешни угрожающе щелкали, а маленькие черные глазки на стебельках уставились на меня с безмозглой, инстинктивной агрессией.

Первой мыслью было отступить, но путь назад был долог, а крабы уже окружали меня, отрезая выход. Адреналин ударил в кровь. Я выхватил тесак и приготовил копье. «Ну что, твари, — пробормотал я, — посмотрим, чья возьмет».

Первый краб ринулся на меня, неуклюже перебирая лапами по дну. Я ударил копьем, целясь в сочленение между панцирем и клешней. Наконечник со скрежетом скользнул по хитину, не причинив вреда. Краб в ответ щелкнул клешней, едва не схватив меня за ногу. Я отскочил, чувствуя, как сердце заколотилось быстрее. Второй удар — тесаком, со всей силы, по панцирю. Лезвие оставило лишь царапину, высекая искры. Хитиновая броня была крепче железа.

Паника начала подступать к горлу. Они наступали, медленно, но неотвратимо, и я понимал, что мое оружие против них бесполезно. Я отбивался, отступая глубже в руины, и вдруг спиной уперся в стену. Ловушка захлопнулась. Крабы сжимали кольцо, их щелканье превратилось в оглушающий хор.

И тут я вспомнил. Кирка. Тяжелая, ржавая, с тупым, но массивным бойком. Это не режущее оружие, а дробящее. То, что нужно против брони. Сбросив мешок в воду, я лихорадочно начал в нем шарить, отбиваясь одной рукой копьем от назойливых клешней. Наконец пальцы нащупали холодное дерево рукояти. Я выхватил кирку, и она показалась мне тяжелой, как молот бога.

Краб, подошедший слишком близко, получил удар сверху. Раздался оглушительный треск, как от расколотого ореха. Панцирь проломился, брызнула мутная гемолимфа. Тварь задергалась и затихла. Работает! Воодушевленный, я обрушил кирку на следующего. Снова треск — и еще один враг повержен.

Это была не битва, а тяжелая, изнурительная работа. Я махал киркой, как дровосек, вкладывая в каждый удар всю силу. Пот заливал глаза, мышцы горели огнем. Вода вокруг меня окрасилась в бурый цвет от крабьей крови и грязи. Крабы не отступали, лезли вперед с упорством насекомых. Но теперь у меня было преимущество. Я крушил их панцири один за другим, и гора мертвых тел вокруг меня росла.

В пылу боя я не заметил, как рукоять кирки, старая и прогнившая, треснула. На очередном замахе она с хрустом переломилась, и боек улетел в воду. Я остался с бесполезным обломком в руках. Но, к счастью, это был последний краб. Он лежал у моих ног с проломленной головой.

Я стоял посреди этого крабьего кладбища, тяжело дыша, по колено в грязной воде. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды и моим собственным дыханием, казалась оглушительной после битвы. Усталость навалилась разом, ноги подкашивались. Я выбрался на островок суши — полуразрушенный пол какого-то зала — и рухнул на камни, не в силах пошевелиться.

Отдышавшись, я начал осматриваться. Зал был небольшим, с обвалившимся потолком, через который пробивались тусклые лучи вечернего солнца. В углу, наполовину уйдя под воду, стояли два деревянных сундука. Сердце забилось чаще. Вот она, награда за труды.

Первый сундук был почти полностью прогнившим. Дерево рассыпалось в труху от одного прикосновения. Внутри, в слое ила и грязи, что-то блеснуло. Я запустил руку и вытащил горсть монет — септимов, почерневших от времени, но все еще узнаваемых. Всего штук тридцать. Негусто, но лучше, чем ничего. Рядом лежали три пузырька с мутной жидкостью — два с красной, один с зеленой. Зелья здоровья и выносливости? Может быть. Их я забрал с особой радостью.

Второй сундук сохранился лучше. Он был окован железом, которое проржавело, но все еще держало конструкцию. Замок рассыпался, и я с трудом поднял тяжелую крышку. Внутри, на удивление, было почти сухо. На дне, завернутый в промасленную ткань, лежал топор. Железный, простой, но добротный. Рукоять из крепкого дерева, лезвие заточено и смазано — оно не было тронуто ржавчиной. Я взял его в руки. Хороший баланс, удобный хват. Это оружие выглядело надежнее моего импровизированного копья. А уж тем более ржавой кирки, с помощью которой я и расправился с крабами.

Больше в сундуке ничего не было. Я был немного разочарован — ожидал чего-то более впечатляющего. Но потом одернул себя. Золото, зелья, хороший топор — это отличная добыча для одинокого путника. Я вытащил из воды свой мешок, вытряхнул из него воду и сложил трофеи.

Солнце почти село. Пора было выбираться из этих гибельных руин и искать место для ночлега. Выбравшись на сухое место, я развел костер. Голод давал о себе знать. Мой взгляд упал на гору мертвых крабов. В игре их клешни были неплохим ингредиентом для алхимии, но здесь… это была просто гора свежего мяса.

Я отломил клешню у одного из крабов, разбил ее камнем и извлек белый, плотный кусок мяса. Насадил его на палку и поднес к огню. Через несколько минут потянулся восхитительный аромат — нечто среднее между запахом креветок и курицы. Мясо прожарилось, стало нежно-розовым. Я осторожно попробовал. И обомлел. Это было невероятно вкусно! Сочное, сладковатое, с легким привкусом дыма. Я съел все до последней крошки и тут же принялся за вторую клешню.

Этой ночью я пировал. Жареное мясо грязевых крабов оказалось настоящим деликатесом. Я ел, пока не насытился, и чувствовал, как силы возвращаются ко мне. Этот мир, такой опасный и жестокий, умел быть и щедрым. Главное — уметь принимать его дары. Засыпая у костра под треск поленьев, я думал о том, что еще один день в Скайриме прожит не зря. Я стал сильнее, богаче и определенно сытнее. И дорога в Солитьюд казалась уже не такой пугающей.

На третий день, когда я уже начал думать, что эти болота бесконечны, земля под ногами стала тверже. Я выбрался на разбитый тракт, ведущий, по всей видимости, в Морфал, и само наличие дороги, созданной людьми, показалось невероятным благом. И именно здесь, на одном из поворотов, я его и услышал.

Сначала это было не пение, а скорее отчаянный рёв, полный боли и фальши. Кто-то с энтузиазмом, достойным лучшего применения, пытался исполнить «Рагнара Рыжего», но не попадал ни в одну ноту. Голос срывался, мелодия плутала где-то в параллельной вселенной. Аккомпанемент, впрочем, был иным. Лютня в его руках не пела — она рычала. Он брал мощные, но грубые аккорды, словно пытался не сыграть мелодию, а высечь ее из инструмента, и в этом была своя, первобытная сила.

Я осторожно выглянул из-за валуна. На обочине, привалившись спиной к дереву, сидел орк. Огромный, даже по орочьим меркам, с массивными плечами и серо-зеленой кожей. На нем была простая кожаная броня, а у ног лежал внушительных размеров двуручный молот. Но все его внимание было приковано к лютне, которую он терзал с видом величайшего страдальца. Он закрыл глаза, полностью отдавшись «искусству», и затянул припев с такой силой, что несколько ворон испуганно взмыли с соседнего дерева.

Я не выдержал и рассмеялся.

Орк тут же оборвал песню и вскочил на ноги, схватившись за молот. Его лицо, с выступающими нижними клыками, выражало крайнюю степень обиды и гнева.

— Кто здесь? Кто смеется над искусством Лурбука? Выходи, трус!

Я поднял руки, показывая, что не вооружен, и вышел на дорогу. — Прошу прощения, друг. Я не хотел тебя обидеть. Просто... твое исполнение очень экспрессивно.

Орк смерил меня подозрительным взглядом с головы до ног.

— Экспрессивно? — переспросил он, явно не зная, комплимент это или очередное оскорбление. — Ты хочешь сказать, я плохо пою?

— Я хочу сказать, что в твоем пении много страсти, — дипломатично ответил я. — Но, возможно, не хватает немного... техники.

Орк нахмурился, но молот опустил.

— Техники, — проворчал он. — Все говорят про эту технику. А где ее взять? Я — Лурбук, бард из орочьей крепости Душник-Йал. Я пою о битвах, о славе, о крови! А эти неженки в тавернах хотят слушать про цветочки и любовь.

— Я Микаэль, тоже бард, — представился я. — И я тебя понимаю. Найти своего слушателя — великое дело.

— Бард? — глаза орка слегка расширились. — Подумать только, какое совпадение. Хотя да, люди, вы только и умеете, что бренчать свои слащавые баллады.

— Не все, — улыбнулся я. — Некоторые поют и о битвах. Куда путь держишь, Лурбук?

Он снова плюхнулся на землю, отложив лютню с видом мученика.

— В Морфал. А оттуда — в Солитьюд. Слышал, там есть Коллегия Бардов. Говорят, там любой может научиться этой... технике. Один старый скальд в Вайтране рассказывал про какого-то мастера песни, Виармо, что возглавляет эту Коллегию. Мол, он даже из великана может сделать соловья. Вот иду проверить. А ты?

— Забавно, — сказал я, присаживаясь рядом. — Я тоже иду в Солитьюд, в ту самую Коллегию. И тоже слышал про Виармо. Похоже, у нас одна дорога.

Лурбук оживился. Идея о компании ему, видимо, пришлась по душе. Похоже здоровяк заскучал в одиночном походе.

— Правда? Вот это удача! Пойдем вместе! Дорога веселее, да и от бандитов вдвоем отбиваться сподручнее. А в Морфале можем дать концерт в таверне! Заработаем на еду и выпивку! Ты поешь, я играю! Или наоборот! Представляешь, какой дуэт — норд и орк! Нас запомнят надолго!

Его энтузиазм был заразителен, хоть и немного пугал. Но я подумал, что спутник на дороге — это действительно неплохо. Орк-воин с огромным молотом — лучшая защита от разбойников.

— Договорились, — сказал я. — Идем вместе. Но насчет концерта... давай сначала немного порепетируем.

Мы двинулись в путь. Лурбук оказался на удивление болтливым и добродушным парнем, если не обращать внимания на его вокальные данные. Он рассказывал о жизни в орочьей крепости, о том, как его не понимали сородичи, считая увлечение музыкой постыдным. Он же мечтал стать великим бардом, чтобы воспеть подвиги орков так, как никто до него не делал.

Но чем больше мы шли, тем очевиднее становилось, что его мечта находится под большой угрозой, если он не перестанет петь. Его голос был довольно мощный, но сам орк совершенно не умел петь. Он не просто фальшивил — он создавал свою собственную, альтернативную тональность, которая не имела ничего общего с известными мне законами музыки.

— Лурбук, — осторожно начал я, когда мы остановились на привал. — Ты отличный парень. И на лютне ты играешь... с чувством.

— Правда? — обрадовался он. — Да. Но вот пение... понимаешь, у каждого свой дар. Мой — голос. Твой, возможно, — игра на инструменте. Что, если в таверне в Морфале петь буду я, а ты сосредоточишься на аккомпанементе? Твоя мощная игра на лютне и мой голос — это будет незабываемо.

Орк помрачнел. Я видел, что задел его за живое. Он долго молчал, ковыряя землю носком сапога.

— Ты хочешь сказать, я пою, как грязевой краб в брачный период? — наконец выдавил он.

— Я хочу сказать, что твой голос слишком могуч для простых таверн, — нашелся я. — Ему нужны залы дворцов, поля сражений! А пока мы не добрались до них, давай покажем публике то, в чем мы оба сильны. Я — в пении, ты — в игре.

Лурбук вздохнул, но в глазах его промелькнуло понимание.

— Ладно. Твоя правда. Мне и самому кузнец в крепости говорил, что от моего пения железо ржавеет. Буду играть. Но играть буду так, чтобы струны лопались!

Я с облегчением вздохнул. Кризис миновал. Если орк начнет вот так орать в городе, нас точно забросают гнилыми овощами. Мы продолжили путь, и теперь Лурбук молчал, лишь изредка перебирая струны лютни, подбирая мелодию к моим песням. И, на удивление, без своего жуткого вокала, его игра на лютне оказалась вполне сносной. Грубоватой, да, без тонкостей и переливов, но в ней была своя изюминка. Он брал аккорды мощно, отбивал ритм с первобытной энергией, и в этом была своя, дикая красота. Мы начали понемногу сыгрываться: я напевал мелодию, а он подхватывал ее своим тяжелым, но уверенным аккомпанементом.

К вечеру мы подошли к окраинам Морфала. Солнце садилось, окрашивая небо в болезненные, багрово-фиолетовые тона. Туман, всегда висевший над этими болотами, начал сгущаться, превращаясь из легкой дымки в плотную, влажную пелену, которая цеплялась за одежду и холодила кожу. Воздух стал неподвижным и тяжелым, звуки тонули в нем, не находя отклика. Даже стрекот насекомых смолк. Наступила неестественная, гнетущая тишина.

Именно в этой тишине мы и увидели его. Оно выросло из тумана внезапно, словно кошмар, обретающий плоть. На невысоком, лишенном растительности холме возвышалось нечто, что можно было назвать идолом или алтарем. Конструкция была чудовищным сплавом природы и чьей-то больной воли. Основание сложено из черных, маслянистых валунов, между которыми были вмурованы кости — бедренные, черепа, позвонки, — образуя отвратительный узор. Из этого основания вверх тянулись три столба из почерневшего, будто обугленного дерева, увенчанные черепом огромного медведя. В его пустых глазницах тлели тусклым, неживым светом два красноватых камня.

Все сооружение было опутано ржавыми цепями, на которых висели клочья окровавленной одежды, скальпы с длинными спутанными волосами и то, что я сначала принял за связки сушеных трав, но приглядевшись, с ужасом понял, что это — пальцы. Человеческие пальцы, почерневшие и высохшие. От идола исходил смрад — сладковатый, тошнотворный запах старой крови, гниющей плоти и еще чего-то, едкого и химического, что щипало глаза.

Страх подкрался незаметно. Это была не острая вспышка ужаса, как в кургане, а медленный, леденящий холод, который зарождался где-то в желудке и постепенно расползался по всему телу. Я почувствовал, как напряглись мышцы спины, как по шее пробежал холодок. Захотелось развернуться и бежать без оглядки, подальше от этого проклятого места. Я взглянул на Лурбука. Его серо-зеленая кожа приобрела пепельный оттенок, а рука мертвой хваткой сжимала рукоять молота. Он не смотрел на меня, его взгляд был прикован к алтарю.

— Малакат... забери мою душу, — прохрипел он, и его голос был едва слышен. — Это... капище Изгоев? Или что-то похуже?

У подножия идола, на плоском, залитом чем-то темным и липким камне, лежали предметы. Несмотря на животный ужас, что-то внутри, какая-то темная, жадная часть моей души, потянулась к ним. Если это была ловушка, приманка, то мы уже попались. Медленно, словно во сне, мы подошли ближе.

На камне лежал топор. Он был произведением искусства, зловещего и совершенного. Продолговатое лезвие было выковано из черного, как ночь, металла, который не отражал, а словно поглощал свет. Вдоль кромки вились едва заметные красноватые руны, которые, казалось, слабо пульсировали в унисон с моим бьющимся сердцем. Длинная рукоять была обтянута грубой, чешуйчатой кожей и увенчана тяжелым навершием в форме черепа. От топора словно исходила аура силы и древней ярости. Он был в разы лучше простого железного топора, который достался мне после схватки с грязекрабами.

Рядом лежал кинжал, созданный в том же стиле. Его лезвие, зазубренное, как зуб опасного хищника, было выточено из материала, похожего на обсидиан. Рукоять, обвитая серебряной проволокой, заканчивалась неграненым черным камнем.

— Какая разница? — голос Лурбука был сиплым, но в нем уже звучала орочья практичность, побеждающая страх. — Кто бы это ни оставил, сейчас их здесь нет. А оружие вот оно лежит.

Он был прав. В этом мире нельзя было упускать такой шанс. Я протянул руку и взял топор. Рукоять оказалась неожиданно теплой, словно внутри нее текла живая кровь. Я почувствовал, как по руке пробежала дрожь — не от страха, а от силы, заключенной в этом оружии.

Лурбук взял кинжал. Он повертел его в своей огромной ладони, и клинок показался идеальным продолжением его руки.

— Этот кинжал... он словно поет песню о битве, — пророкотал он.

Я посмотрел на трофейный тесак, потом на старый стальной кинжал, подарок Утгерд. Они казались теперь детскими игрушками. Новый топор был явно дороже и мощнее всего, что у меня было.

— Слушай, — сказал я Лурбуку. — Этот топор... он, должно быть, стоит целое состояние. Будет нечестно, если я заберу его себе, а ты — только этот кинжал, хоть он и хорош. Так что... вот. — Я отцепил от пояса кинжал Утгерд и протянул ему. — Возьми. Как знак нашей дружбы и... в компенсацию.

Орк удивленно посмотрел на меня, потом на клинок в моей руке.

— Ты... даришь мне его? Просто так?

— Ты мой напарник, — ответил я. — У напарника должно быть лучшее снаряжение, какое у нас есть. Теперь у нас обоих есть по отличному клинку.

Лурбук взял кинжал, и его суровое лицо смягчилось. Он неуклюже, но с чувством хлопнул меня по плечу так, что я едва устоял на ногах.

— Спасибо, Микаэль. Орки не забывают таких подарков.

На алтаре оставалась еще серебряная тарелка. Она была тяжелой, из тусклого, будто кем-то проклятого, серебра, инкрустированная мутноватыми камнями — черными и фиолетовымм. Они не сверкали, а втягивали в себя свет, словно маленькие черные дыры. По краю тарелки шла гравировка, изображавшая какую-то жуткую процессию из коленопреклоненных фигур перед рогатым божеством.

— А это мы продадим, — сказал я, торопливо пряча тарелку в мешок. — В Морфале. Деньги — пополам.

Как только тарелка скрылась в мешке, с болот донесся вой. Протяжный, нечеловеческий, полный тоски и запредельного ужаса. Он пробрал до самых костей. Это был не зверь. Мне показалось, что было нечто, что когда-то могло быть человеком. Мы замерли, и в наступившей тишине я услышал, как бешено колотится мое сердце. Чувство, что за нами наблюдают, стало почти осязаемым. Казалось, из тумана на нас смотрят сотни невидимых глаз.

— Уходим, — прошептал я.

— Бежим, — поправил Лурбук.

Мы сорвались с места, не разбирая дороги, ломясь через кусты и спотыкаясь о корни. Мы бежали прочь от этого холма, от смрада и ужаса, и за спиной нам снова несся тот же вой, но теперь он казался ближе. Мы неслись в сторону далеких, спасительных огней Морфала, и каждый из нас чувствовал, что мы не просто нашли сокровище. Мы совершили святотатство. И я очень надеюсь, что тьма, которую мы потревожили, не узнала наши имена.