Похождения барда в Скайриме (джен)

В 2040 году индустрия игр не просто шагнула вперёд — она сделала кульбит, шлёпнулась на оба колена перед зрителями и, распахнув руки, объявила: «Сюрприз! Теперь всё по-настоящему».

В тот день уже поседевший Тодд Говард стоял на сцене виртуального конгресс-центра, похожего скорее на храм будущего: купола из стекла, которые, казалось, собирали солнечные лучи со всей планеты, каскады светящихся панелей, отражающие зрительские аватары — от строгих костюмов до космических химер. Его голос, знакомый миллионам ещё с двухтысячных, звучал уверенно и тепло:

— Дамы и господа… Skyrim Epic VRMMORPG Edition. Это не ремейк. Это — мир, где вы cможете жить. Жить по настоящему.

Он улыбнулся фирменной улыбкой человека, который уже однажды обещал «оно будет работать, и вы это полюбите» — и снова попал в точку.

В тот же час соцсети охрипли от восторженных криков, а алгоритмы выстроились в почётный караул: «#EpicSkyrim», «#ДаВыСерьёзно», «#ОпятьСкайрим»— и, конечно, тысяча вариаций на тему «в этот раз точно куплю капсулу».

VR-капсулы нового стандарта чем-то напоминали спасательные капсулы из фантастических фильмов прошлого: глянцевый белый корпус с мягкими световыми линиями по контуру, магистрали кабелей в позвонках-скобах сзади, прозрачная крышка с внутренним антибликом, изоляция от внешнего шума. Панель управления — тонкая, словно лезвие, — и глаза камеры, будто большие, добрые и очень внимательные. В рекламных роликах модели в деловых костюмах улыбались и ложились внутрь, словно в уютную ванну, и тут же «просыпались» в других мирах, щурясь от яркого снежного солнца Скайрима и закидывая на плечо охотничий лук.

Медики спорили с киберспортсменами в эфирах: «Безопасно ли полностью отключать тело?», «Где граница между терапией и зависимостью?». Продюсеры сериалов завидовали. Разработчики других VR-проектов поджимали губы и готовили патчи. Мир немного стал другим.

Я, Андрей Ч., среднего возраста, инженер-программист в приличной столичной компании, стоял у своей капсулы не как ребёнок перед подарком, а как хозяин перед старым другом, который навещает тебя раз в неделю — и ты всегда ему рад.

Квартира у меня была неброская и аккуратная: бетонный потолок со следами штукатурки, потёртый паркет; на кухне — кофемашина, слишком умная, чтобы просто варить кофе, и слишком гордая, чтобы не шуметь по утрам; на стене напротив дивана — аккуратно подвешенные гитары: электрогитара с царапиной на корпусе, акустика с породистыми прожилками дерева, маленький «дорожный» укулеле, которым я иногда забавлялся.

В углу комнаты — VR-капсула, массивная, как вещь из будущего, которая почему-то появилась в хрущёвку. В темноте её глянцевый борт тихо дышал голубыми индикаторами.

Я любил Skyrim как вспоминание о детстве. В 2011 мог часами бродить по заснеженным перевалам, глубоким пещерам, тёмным лесам, и ловил себя на том, что в самый скучный день достаточно подумать: «А вечером — в Скайрим» — и как-то легче. Я вырос, сменил три работы, обьехал полмира, однажды почти женился, собрал гаражную рок-группу с друзьями — и всё равно в моей уше оставался тот мальчишеский энтузиазм, который постоянно звал к приключениям.

Капсулу была куплена не ради тренда. Скорее — чтобы проверить: не потерялась ли дорога назад в тот мир, где очень простые вещи — звук лютни, скрип дверей в трактире, а потом, после взятого квеста, темные ночи пещер — почему-то лечат. Но играл я редко: «сорок — это не семнадцать», как я сам про себя смеялся. Работа съедала внимание, репетиции забирали вечера, и когда выпадали свободные часы, я чаще брал акустику, чем лез в самые глубины VR.

Вечером пятницы, когда в столице воздух запах грозой, а на кухне уютно засвистел чайник, позвонил Сергей. Сергей был из тех, кто в 2040 отдал весь запас свободного времени VR-миру: больше стримов, чем сна; больше капсулы, чем дневного света. В трубке послышался шум от гарнитуре, чьи-то смехи и стук кружек (виртуальных, но звучали очень живо).

— Лёха! — Сергей заорал так, что шумоподавление жалобно пискнуло. — Слышишь? Мы открываемся!

— Что?

— Гильдию! «Тени Дракона». У нас будет огромный фестиваль. Сцена, шатры, фейерверки, турниры. Мне нужен бард на главную сцену. Именно ты. Песни из таверн, а потом можно твои авторские.

— Серёг, — Усмехнулся я, — я ору в гараже на под гитару. Это не то же самое, что в Вайтране перед тысячей задорных нордов.

— Ты не орёшь, ты заводишь. В этом разница. И вообще, кто сказал, что норды не любят рок? Ты же Skyrim наизусть знаешь! «Рагнар Рыжий», «Эпоха Агрессии» ты так споёшь — разбуди полсоседнего района — все подпоют. А потом выдашь свою балладу и пару весёлых. Давай, не ломайся.

Я посмотрел на капсулу. На гитару. На капсулу. На кухню, где все еще свистел чайник и так и не была вымыта кружка с ровной линией кофе по стенке. На улицу, где фонари отражались в лужах. Внутри щёлкнула какая-то старая пружина.

— Ладно, — сказал я. — Только ты тогда отвечаешь за организацию cцены и звука.

— Конечно! Будь в восемь. Координаты у тебя будут в письме. Сцена у Драконьего Предела. И надень что-то… бардовское. У них там как раз появился новый каталог костюмов.

Восемь вечера. Крышка капсулы мягко закрылась, звукоизоляция шепнула в уши, панель загорелась теплыми округлыми пиктограммами. Нейросенсоры холодком обняли виски; лёгкий запах озона — и глубоко в животе одновременно лёгкая тревога и знакомое нетерпение: «А вот и оно…»

Первый вдох — и я уже не в квартире. Я стоял на каменной площади Вайтрана, где ветер пробегал по булыжникам и уносил с собой жухлые листочки. Небо словно — как тонкое синее одеяло. Драконий Предел, словно корабль, поставленный на гору, гордо нависал над городом.

Фестиваль «Теней Дракона» уже раскрутился вовсю, словно как карусель: шатры с разноцветными полотнищами, гобелены с вензелями гильдии, медовары у больших бочек, где пена так соблазнительно стекает по обручу; жаровни с дымком, пахнущим мясом и шалфеем; лавки с кожаными кошелями, серьгами и ленточками для волос; стрелки мини-квестов, будто легкомысленные бабочки, садятся на углы домов. NPC торговки кричат а-ля «только сегодня и только сейчас!», игроки ведут себя как на настоящих городских праздниках: кто-то спорит из-за правил турнира, кто-то вызывает на дуэль — «до первой крови, только магией», кто-то клянётся в вечной дружбе и тут же забывает пароль от дискорда.

Сцена у подножья широкой лестницы к Драконьему Пределу собрала целую толпу. По краям — вазы с ветками можжевельника, и от них в воздухе держался пряный аромат. На стойке микрофона — куда же без магии — висел хрустальный шарик, усиливающий голос и отсылающий его во все стороны площади.

Сергей — высокий альтмер-лучник, со слишком правильным профилем — встретил меня, теперь уже светловолосого норда Микаэля, сунул в руки лютню с наливным янтарным корпусом:

— Пять минут. Готов? Но не забудь, у тебя в голосе небольшая приятная хрипотца, её нельзя прятать.

— Вот прямо бережёшь мою хрипоту, — хмыкнул я.

Играть я на лютне не умел, так, понимал общие принципы, но в игре был AI помощник, которым я и собирался воспользоваться. Голос же мой всегда был со мной.

Выглядел ли я сегодня как бард? Скорее — как человек, который получил удовольствие от того, что костюм на нём сидит хорошо: мягкая тёмно-синяя туника с вышивкой на манжетах, ремень с латунной пряжкой, сапоги до колена. Волосы игра «уложила» чуть лучше, чем делает реальность. Взгляд был по настоящему живой, живее, чем в реальности.

И вот я вышел на сцену. В толпе кто-то свистнул, кто-то написал в общем чате: «О, бард реальный, не NPC!» — и ещё кто-то кинул в воздух небольшой иллюзорный фейерверк, который рассыпался над сценой золотыми рыбёшками.

— Добрый вечер, Вайтран. Раз уж нас много, начнём с того, что все знают.

Первой пошла классика. «Рагнар Рыжий», в лёгкой манере, под которую хотелось подпевать. Он не цитировал дословно — это и не требовалось. Песня-образ, понятная с первой фразы, сама напросилась на хлопки в ладоши. Толпа подхватила, люди смеялись, кто-то отбивал ритм кубком по столу.

Потом — «Эпоха Агрессии», с теми самыми акцентами в рефрене, от которых у настоящих нордов вспыхивает что-то древнее в груди, а у игроков — радостная ностальгия по студенческой общаге, где кричали припевы в три голоса и соседи снизу стучали шваброй в потолок.

Потом — «Драконорожденный идет», и над площадью поднялись магические светляки, и толпа рванула подпевать будто единый организм.

С каждой песней я распрямлялся, переставал думать, как выгляжу со стороны, и начинал просто жить. Лютня отзывалась на прикосновения, будто влюблённая. Голос ложился под ритм города. Аромат мёда, жареного мяса и сухих трав щекотал нёбо, и на мгновения всё становилось предельно простым: вот здесь — сцена, вон там — люди, между ними — звук.

Потом плавно перешёл на авторские. Сначала — баллада с северными мотивами: протяжные ноты, будто ветер, выдувающий из ущелья хрусталь звука; слова — про то, что у каждого в Скайриме есть место, куда он возвращается, даже если это просто угол возле печи и высокий стул.

Дальше — весёлая, почти хулиганская: про орка, который пытался ухаживать за алхимичкой, смешал реагенты, и теперь у него вместо комплиментов изо рта вылетают пузырьки. Толпа ржала. В чат писали: «Бард, ты меня убил», «Продай трек!», «Где донаты?». В личку пришло: «Если будешь петь ещё, я завтра не выйду из игры. И это будет твоя вина». От девушки-аватара с кошачьими ушками и изящным клинком за спиной. Легкий флирт вызвал приятную улыбку.

На краю сцены плясали NPC-танцовщицы — яркие ленты вокруг рук, плавные шаги, но слишком похожие лица. У ларька справа продавали венки из ромашек (они давали бафф «+к харизме» на час), и половина девушек в толпе уже успела их купить. У костра сидели два старых норда-NPC и спорили, у кого колдовство бесчестнее — у имперцев или у долбаных колдунов из Винтерхолда. «Долбаные колдуны», заметим, смеялись и заливались мёдом. На момент мне подумалось, что этого — петь на такой площади — мне всегда немного не хватало. Не стадионы, не слава, не тяжёлая карьера, а именно вот так: без тысячи продюсеров и микшерских, просто — я и люди.

Собравшись уже объявить последний номер, я заметил движение у лестницы к Драконьему Пределу. Несколько голов повернулось туда же, пространство как будто стало плотнее, словно воздух перед грозой.

Он шёл легко, как хищник. Ник — Лорд Сангвин. Скин — даэдрический, подобный можно было купить в магазине за огромный донат. Но тут все было слишком выверено: глубина красного, неяркое, но цепкое сияние в зрачках, чёрные рога, как выгнутые ножи, чуть заметная тень хвоста,. На нём было что-то среднее между парадным халатом и мантией: широкие рукава, ленивая складка на груди, золотистая каёмка, которая не бросается в глаза, но цепляет. Он остановился, будто невзначай, у сцены и, не поднимая головы, улыбнулся, как люди улыбаются, когда уже знают ответ, а вопрос ещё не прозвучал.

— Хорошо поёшь, бард, — сказал он. Голос был бархатный, с мягким эхом, будто после бокала вина. — Город только тебя и слушает.

Хм. Сколько он отвалил за этот скин? Я часто видел пользователей с дорогими обликами, но этот — этот выглядел действительно по особому.

— Спасибо, — сказал я. — Сегодня прямо воздух поёт сам по себе.

— Воздух — всегда певучий, — ответил незнакомец. — Вопрос, кто умеет его слышать.

Он поднял взгляд. В эти глаза можно было чуток провалиться — и не сказать, какого они цвета. В них отражались оги огней, как в глубокой чаше с крепким напитком.

— Выпьем? — легко предложил Лорд Сангвин и протянул кубок. — За новые возможности.

Кубок в его руке не выглядел стандартным. Тонкое серебро, почти белое. На бортике выбита тонкая розочка и маленький, незаметный символ, очень похожий на… Нет, показалось — отчего-то насторожился я. Символ будто менялся, как отблеск от огня.

— Ты уже понял, — продолжил незнакомец, — в этой версии мира стало чуть-чуть больше правды. Тело слышит, когда душа поёт. Грани — тоньше. Слаще, — он улыбнулся чуть невинно и чуть игриво. — Может быть, именно сейчас у тебя получится не просто сыграть роль барда, а им стать. На ночь, на месяц… на всю жизнь. Кто знает?

— В квесте «Незабываемая ночь», — сказал я, — мне уже однажды предлагали выпить. Я проснулся в храме Дибеллы и долго извинялся.

— Сегодня ты пьёшь — со мной. Не трусь. И да, в этот раз никто не потащит тебя в Рорикстед собирать коз. Если только ты сам не захочешь.

Он сказал это таким тоном, что я невольно улыбнулся: отсылка была слишком точной для обычного случайного игрока.

Взял кубок. Жидкость внутри была тёплой и пахла чем-то, чего не было в реальной жизни — не вином, не мёдом, не специями. Скорее, это был запах тех ночей, когда после концерта ты выходишь в узкий переулок, а там мокрый камень и тихий смех из-за угла, и ещё пять минут — и ты либо идёшь домой, либо остаёшься и жизнь поворачивает куда-то в сторону. Глоток. Второй. На языке осталась едва заметная горчинка, как у цитрусовой кожуры.

— За новые возможности, — повторил игрок со скином даэдра тихо и чокнулся с ним краем кубка. — И за то, что ты сможешь их ощутить.

Мы говорили ещё минут десять — про музыку, про то, как меняется город в VR ночами, про то, что иногда люди в игре честнее, чем в реальности, а иногда — наоборот. Потом я спросил:

— Сколько стоил твой скин?

— Иногда за хорошее платишь не золотом, — мягко ответил он.

На последнем слове рядом с нами cловно из воздуха вырисовался официант-NPC и поставил маленькую тарелочку с закуской — прозрачные ломтики чего-то, похожего на сушёные фрукты с пряной корочкой. Вкус в этой версии игры был передан прекрасно — иногда прямо хотелось рассмеяться от удовольствия.

Собеседник кивнул на сцену:

— У тебя ещё есть одна песня для всех. И одна — только для себя. Не перепутай.

Он улыбнулся — и будто растворился в толпе, хотя я не отводил взгляда ни на секунду. В следующий миг я уже ловил ритм, слушал хлопки и свист, а внутри — внутри появилось странное предвкушение, как перед прыжком в воду с высокой доски: страшно и очень хочется.

Фестиваль докатился до тёплой, ленивой ночной фазы. Шатры подсвечены мягким янтарным светом, везде тени танцовщиц, под навесами — смех. Сергей, довольный, как человек, которому удалось собрать у сцены весь сервер, хлопнул меня по плечу, сунул в руку токен на скидку в гильдейской лавке и сказал:

— Ты сделал этот праздник. Пойдём, у нас через полчаса фаершоу.

— Дай мне только проверить кое-что и я подтянусь, — сказал я.

Открыв меню мои пальцы легли на привычные зоны интерфейса. «Журнал», «Настройки», «Профиль». Но место, где всегда было скромное «Выйти», пустовало.

— Серёг, — позвал он. — Я походу баг словил.

— Ты не первый. Сервер обновляли — у некоторых временно багается интерфейс. Пробовал перезагрузить капсулу?

— Щас, гляну логи…

Я попытался вызвать служебное меню. Сервисные коды. Комбинация, которую знает любой человек, однажды испугавшийся зависания. Ничего. Воздух вокруг будто уплотнился, звук толпы стал дальше, как через стекло.

На периферии зрения — белая точка. Маленькая. Сначала размеро с зернышко, оно росла так же быстро, как румянец на щеках после третьей рюмки.

— Это шутка? Неплохо, но…

Точка расправилась, развернулась в всполох, белый и тёплый, как молочная вспышка старого фотоаппарата, но бесшумный. Он не ослеплял — скорее, на секунду всё остальное потеряло резкость. Словно молоко, в котором утонул весь мир.

Тело отозвалось, как старый музыкальный инструмент, который слишком плохо настроили: по позвоночнику прошёл стук, уши заложило, в груди распухла пустота. Попытался сделать шаг — и не почувствовал пола. Попробовал вдохнуть — и не нашёл воздух. Руки, ноги на мгновение исчезли, будто их кто-то аккуратно скрутил и убрал на верхнюю полку шкафа.

«Паника — самый плохой советчик», — усмехнулась внутренняя рациональность. — «Посчитай до десяти: раз, два, три…»

На «три» вернулось биение сердца — тяжёлое, шумное. На «четыре» — слух, но сначала не звуки, а тёплый, бархатный гул. На «пять» — запахи. И они ударили так, что я резко открыл глаза.

Я лежал на камне. Камень был холоден и чуть влажноват. Запахи в воздухе были такие бесповоротно реальными, что захотелось рассмеяться: благовония — не химические, а настоящий смолистый шлейф, тонкие лепестки чего-то сладкого, возможно — розового масла, и очень чистой воды, как на горных родниках.

Передо мной — статуя. Девушка топлесс, в руках огромный цветок, взгляд её был мягок и игрив; но линии тела столь гармоничны, что даже думать о грубости было бы кощунством. На пьедестале — золочёная кайма, по полу — пятна света, проломившиеся сквозь цветные стекла окон: лазурные, розовые, медовые.

Храм, как я понял, Дибеллы теперь не был просто декорацией. Он был цельным. В нём было эхо хлопков босых ног, шёпот молитв, тихий звон тонкого серебра на алтаре и шелест тканей в проходах. Колонны уходили вверх, как стройные деревья, на них— вырезанные лилии, а в нишах — маленькие статуэтки с гирляндами свежих цветов.

На противоположной стороне — бассейн с водой, в которой отражались огни свечей. От воды шёл прохладный, чистый запах, и по мрамору вокруг неё были аккуратные мокрые следы — будто кто-то только что прошёл, оставив узкие полулунья пяток.

— Он пришёл в себя, — прозвучал женский голос. Голос, в котором угадывалась привычка говорить мягко, но не робко.

— Идём, — ответил другой. — Но не спеши. Сначала — выясним.

Я сел, оглянулся. Вокруг стояли, как я понял, жрицы — в лёгких одеяниях из тонких тканей, словно роса на утренней траве. Наряды показывали больше, чем скрывали, так и притягивая мой взгляд. В волосах — тонкие нити, цветные ленты, простые серебряные подвески.

Одна — старшая, судя по спокойствию — подошла ближе. У неё на виске выбивалась непослушная прядь, и это маленькое несовершенство почему-то делало её ещё более настоящей.

— Странник, — сказала она. — Ты завалился в наш храм ночью, когда здесь полагается быть тишине. Ты пел громко, и в песнях твоих было… слишком много жару. Ты смеялся, пил и называл статую невестой. Это храм Дибеллы. Здесь принято просить о красоте и нести её в мир, а не… — она чуть поморщилась, выбирая слово, — не устраивать балаган.

— Я… — Хрипло откашлялся. Голос — мой собственный, с небольшой хрипотцой, лишь показалось, будто воздух плотнее. — У проблема с… кнопкой «выйти».

— С чем? — искренне удивилась младшая жрица, стоящая поодаль, и в её глазах было изумление, не испуг.

— Это долгая история, — сказал я и поймал себя на том, что пытаюсь вызвать меню. Привычный, жест… Ничего. Воздух остаётся воздухом. Никакого меню, никаких голограмм. Только лёгкое дрожание свечи на соседнем подсвечнике.

Старшая посмотрела на меня долгим взглядом, как смотрят, пытаясь понять, ошибается ли их интуиция или в самом деле тут что-то необычное.

— Ты пил с ним? — спросила она наконец.

— С кем?

— С тем, кто любит вино, песни и шалости. Кто иногда приводит сюда юношей и девушек, чтобы мы научили их как по настоящему жить. С тем, чьё имя мне не хотелось бы произносить в нашем зале.

— Кажется… да, — ответил я. — Хотя в тот момент думал, что это игрок в очень дорогом облике.

— Он редко спрашивает, что ты думаешь. Он предлагает, — ответила жрица. — И ты… принимаешь. И оказываешься там, где давно следовало оказаться, только ты боялся: в месте, куда давно стремился частичкой души.

Она жестом отослала куда-то двух молодых послушниц. Те ушли лёгкими шагами; я невольно отметил, что у них — совсем обычные, человеческие движения, не вылизанные VR-анимацией: одна слегка заваливается на внешнюю часть стопы, у другой подрагивает край губ, как у человека, который нервничает и не признаётся.

— Мы не будем жестить, — продолжила старшая, — но ты должен понимать, что хамство в храме — даже весёлое — не приветствуется. Впрочем… — она чуть улыбнулась, — мне кажется, ты не злодей. Ты пришёл с музыкой. Музыка — лучшее из извинений, если за ней идёт поступок.

— Я, честно говоря, не планировал «приходить», — сказал я и впервые позволил себе прямую мысль: если это правда, то это не VR.

Кожа отзывалась на воздух, как на прикосновение холодной воды. Колени, на которые я опирался, ощутили фактуру пола: гладкость мрамора, который чуть поплыл от множества лет и ног. Запах благовоний сочился не из аэрозоля, а из горящей смолы. От воды в бассейне шли еле заметные волны, и свет на потолке тоже шевелился. В VR так не бывает. Там бывает великолепно, но иначе. Здесь было все по-настоящему.

Вернулись послушницы. Одна держала широкую чашу; другая — мягкую ткань и небольшую плетёную корзинку, из которой пахло хлебом. Вода в чаше была прохладной, я пил медленно, и каждый глоток как будто «оживлял» меня изнутри, убеждая, что это реальность.

Младшая, та, что заваливалась на ножку, робко спросила:

— Ты и правда называл статую невестой?

— Я… — Я невольно смутился. Скомканный фрагмент вечерней беседы вспыхнул, как фото: смех, кубок, странные фразы, и он — очень довольный собой и миром. — Возможно, у меня был особый настрой.

— Хм, — заговорила старшая. — Интересно. Но сейчас неважно. Ты умеешь слушать?

— Вроде да.

— Тогда слушай. Тамриэль велик. И музыка — не только на сценах. Она — в дорогах, в травах, в речном перекате, в тавернах, где мокрый плащ пахнет конём, а чужой смех оказывается тебе приятнее, чем ты ожидал. Если ты и правда бард— в душе — иди, пой и учись.

Я ощутил, как в груди у появляется смешное, детское: «Можно? Правда?» Словил себя на том, что мир снаружи — опасный, непредсказуемый, острый — сейчас как будто зовёт, как звала когда-то зимняя ночь из подъезда во двор: «Пойдём, посмотрим, что там».

Поднялся. Тело слушалось — чуть ватно, как после долгой репетиции, но уверенно. От алтаря отходила дорожка, усыпанная мелкими лепестками. Свет стекал по ней, как мёд, и в нём пылинки были не совсем пылинками, а скорее золотыми крошками.

Снаружи храм обнимала каменная терраса. Из неё открывался вид на город — не игрушечный, а тяжёлый, настоящий: крыши, дым, люди, крики торговцев, дети, голуби, лестницы, арки. Вдалеке — глыба Драконьего Предела. На крепостных стенах флаги лениво танцевали под ветром.

Небо над городом было словно замшевое: мягкое, глубокое. Над крышами поднимался тонкий дымок, и аромат хлеба, рыбы и навоза с базаров смешивался с запахом кузницы. Где-то послышалась арфа — кажется её настраивали; из соседнего двора звучай звонкий детский смех; чьи-то шаги сбегали по лестнице — лёгкие, переговаривающиеся.

И в ту же секунду я понял, что детская мечта — в которой я всегда был «там» — теперь перестала быть мечтой. Она стала реальностью.

Обернулся. На пороге стояла младшая жрица с корзиной. В корзине — кусок хлеба, маленькая фляжка и свёрнутая в трубочку бумага.

— На дорогу, — сказала она и опустила взгляд. — И… прости за прямоту. Мне понравилось, как ты пел. Только… в следующий раз — не на алтаре

— В следующий раз — не на алтаре, — повторил я, жадно ловля взглядом ее изгибы сквозь полупрозрачное одеяние. — Обещаю.

Я взял корзину. Лямка приятно потянула плечо. Фляга звякнула о край. Бумага шуршала — на ней были написаны адреса: таверна, где ищут музыканта на неделю; штаб-квартира Соратников; отделение Колегии Бардов.

Смешно. Мир сам выталкивал меня на дорогу.

Я сделал шаг к лестнице — и вдруг, совершенно осознанно, вспомнил вечернюю улыбку Сангвина. Слишком хищная для игрока и слишком ленивая для случайного NPC.

Я поднял взгляд вверх, на тёмно-синий занавес небес.

— Если ты и правда… — сказал тихо. — Спасибо за этот пинок.

Ветер, как удачливый шутник, тут же подхватил слова и утащил в боковую улочку. Где-то, вдалеке, в чьём-то сне или в чьей-то комнате с капсулой, кто-то рассмеялся. Это был смех не злой — ровный, как гладь, тёплый, как глоток вина, и игривый, как как перо, щекочущее запястье.

Я двинулся вниз. Там, внизу, рыночная площадь переливалась огнями. Девушка с лентой в волосах крутилась у прилавка, и её смех звенел, как тонкий колокольчик. Кузнец подбрасывал в горн уголь. Ребёнок держал в руках деревянного дракончика и «рычал» так убеждённо, что даже взрослые улыбались. Город жил. Ночь обещала быть длинной. Музыка — иметь продолжение. А приключения — не спрашивать, готов ли ты.

На ступенях храма я встряхнулся, как человек, который только что вышел из тёплой воды на ветер. Под сапогом тихо скрежетнул гравийный песок.

И я пошёл. И впервые за много лет не чувствовал, что прячусь от мира. Я выходил к нему.

На этот раз — без кнопки «выйти».

На этот раз — по-настоящему.

Я спускался по каменным ступеням храма Дибеллы, и каждый шаг отдавался в теле, как удар по тугой струне — тяжелый, настоящий, без малейшего намека на искусственность VR. Ветер с равнин Вайтрана цеплял края моей туники, ткань скользила по коже, напоминая: это не игра. Под сапогами хрустел гравий, мелкие камешки цеплялись за подошвы, а воздух был густым от запахов — дым очагов, влажная земля, сладковатые лепестки, осыпавшиеся с дорожки храма. Я остановился на террасе, сердце все еще колотилось, как после долгого бега. Вайтран раскинулся внизу — не несколько домиков из игры, а настоящий город, с лабиринтом улиц, неровными крышами и дымом, вьющимся по воле ветра, а не алгоритма. Горы на горизонте, подсвеченные утренним солнцем, казались такими близкими, что хотелось протянуть руку и коснуться их.

Прежде чем двинуться дальше, я заметил мраморную чашу у края террасы, где дрожала вода, отражая небо и кусочек моего лица. Я наклонился, всматриваясь. Это был я — и не я. Уже не Алексей, но и не полностью Микаэль. Лицо стало моложе, лет на пятнадцать, и приобрело немного резкие, почти грубые чертаы: скулы сталы острыми, словно лезвия, подбородок шире, с жесткой щетиной, как у настоящего воина, а не программиста из Москвы. Глаза те же, мутновато сероголубые. Я провел рукой по волосам — они стали настоящей густой золотой гривой, ниспадающей на плечи, как у норда из древних саг. Не моя короткая стрижка, а что-то дикое, живое. Тело тоже немного изменилось: плечи стали шире, мышцы плотнее, как у человека, привыкшего к дорогам, а не к офисному креслу. Я никогда не был уродом, но теперь и вовсе стал настоящим красавчиком. Выпрямившись, сделал глубокий вдох. "Сангвин, — подумал я, усмехаясь, — ты явно повеселился, создавая этот аватар. Спасибо за апгрейд, но как там мой инвентарь?"

Я сунул руки в складки туники, в поясной кошель, надеясь на чудо. Может, там завалялся кинжал, пара септимов или хотя бы свиток? Ничего. У меня осталась только корзина от жриц Дибеллы: кусок хлеба, фляжка с водой и бумажка с адресами. Лютни тоже не было, и я невольно хмыкнул: "Бард без инструмента? Похоже, петь пока не придется." Но внутри уже разгоралось знакомое чувство — то, что в детстве толкало меня бродить по заснеженным перевалам Скайрима, слушая скрип снега и вой ветра. Приключение звало меня, и я не собирался сопротивляться.

Интересно, появился ли уже Алдуин в этом мире? Я ведь, судя по всему, не был Довакином, и эта ящерица определенно должна доставить мне проблем. Или может всё-таки?.. Но как не крути планировать что-то было рано, я не имел ни гроша в кармане, не владел также вообще никакой актуальной информацией. Кто вообще сказал, что я попал сюда во время канона пятой части свитков? Может вообще во вторую эпоху? Или даже в будущее? В замес истории с Алдуином лезть не хотелось, Довакин я, или нет, но не уверен, что мне удастся справиться с всем тем, с чем справлялся мой игровой аватар. Но посмотрим, проблемы следует решать по мере их появления. Если дорога приключений заведет меня куда-то не туда, уверен, я смогу вести образ жизни барда, не вылезая из таверн, а может и дворцов, если свезет. Найти бы инструмент. А хороший инструмент никак не может стоит двадцать септимов, как в игре. Так что, первая цель — взять откуда-то деньги на первое время.

Вайтран был огромен — не компактная декорация, а настоящий город, где улицы вились, как реки в дельте, а дома прижимались друг к другу, будто старые друзья, делящие тепло. Крыши покрывал мох, ставни покосились от времени, на подоконниках стояли горшки с цветами — алые, синие. Пахло свежим хлебом из пекарен, мокрой землей после дождя, конским потом от конюшен и чем-то острым, как железо из кузницы. Люди сновали повсюду: норды в шерстяных плащах, имперцы с аккуратными бородами, редкие босмеры с острыми скулами и хищными взглядами. Дети носились с деревянными мечами, выкрикивая различный бред вроде: "Я убийца драконa!" Торговцы на базаре зазывали: "Мед из Рифтена! Сладкий, как девичий взгляд!" Девушка с корзиной яблок поймала мой взгляд и улыбнулась, поправляя выбившуюся прядь русых волос.

— Эй, странник, ты выглядишь потерянным, — сказала она, ее голос был мягким, с легкой хрипотцой, как у настоящей нордки, привыкшей к ветрам. — Ищешь что-то? Или просто любуешься видами?

Я улыбнулся, чувствуя, как ее глаза осматривают меня.

— Да, заблудился немного. Ищу дорогу к "Гарцующей Кобыле". Не подскажешь дорогу?

Она рассмеялась, откинув косу за плечо.

— Конечно знаю! Все в Вайтране знают где это. Пройди вниз по этой улочке, мимо кузницы — услышишь стук молота. Там свернешь направо, увидишь вывеску с лошадью. А если все равно потеряешься... — она подмигнула, наклоняясь ближе, так что я почувствовал запах яблок и свежего хлеба, — возвращайся на рынок. Я здесь до заката, могу лично проводить. Новички вроде тебя всегда находят приключения в Вайтране.

— Спасибо, — ответил я, подмигивая ей. — Может, и вернусь. За яблоками.

Она хихикнула:

— За яблоками или за компанией? Удачи, златогривый!

Я ушел, немного удивившись — в этом мире люди говорили прямо, без сдержанности и лицемерия, и это бодрило.

"Гарцующая Кобыла" нашлась не сразу — пришлось попетлять по улочкам, пока я не увидел вывеску: деревянную, с грубо нарисованной лошадью под знаменем, скрипящую на ветру. Таверна стояла в центре нижнего района, крепкая, как нордский щит, с бревенчатыми стенами и соломенной крышей, потемневшей от дождей. Из приоткрытой двери доносились смех, звон кружек и запах жареного мяса с шалфеем и розмарином. Я толкнул дверь, и тепло очага окутало меня уютным плащем. Внутри было людно: длинный зал с балками, покрытыми копотью, очаг в центре, где поленья трещали, бросая красноватые отблески на множество лиц. Столы из грубого дерева были заставлены глиняными кувшинами, хлебом мясом. За стойкой — Хульда, довольно похожая на свой NPC аналог, но молодая, с русыми волосами, заплетенными в тугую косу, и глазами, которые видели все и ничего не упускали. Она протирала кружку, болтая со стариком-нордом, чья борода напоминала метлу. Девушка-официантка, лет двадцати, с веснушками и светлой косой, разносила эль, ловко уворачиваясь от пьяных рук. Ее звали Ингрид — имя мелькнуло в разговоре. Она бросила на меня любопытный взгляд, чуть задержавшись, и она улыбнулась, словно спрашивая: "Кто ты такой?"

Я подошел к стойке, стараясь выглядеть уверенно, хотя, если честно, вдруг почувствовал себя голым.

— Добрый день. Я Микаэль, новичок здесь в Вайтране. Ищу работу — любую, где пригодятся руки и голова. Я так-то бард, но играть не могу, меня ограбили, забрали все, в том числе и инструмент. Потому нужно хоть что-то. — Я решил представиться именем своего аватара. Если менять мир, тело и образ жизни, то и имя тоже. Хотелось начать все с чистого листа. Да и не ощущал себя я все тем же медленно лысеющим программистом, если честно. Решено — Алексей остался в том, предыдущем мире, здесь же появился Микаэль.

Хульда оторвалась от кружки, прищурилась, оглядывая меня с головы до ног.

— Новичок, говоришь? Я так и подумала, ты из тех, кто поет за кусок мяса и бутыль вина. Но без лютни... хм. Ладно, странник, работы всегда хватает. Ты выглядишь уставшим — только из дороги? Садись, выпей эля, так уж и быть, угощу тебя кружкой, а потом поговорим. Что умеешь? Бить морды? Собирать травы? Или только болтать способен?

Я уселся на стул, беря протянутую кружку, заполненную наполовину хмельным напитком.

— Всего понемногу. Но сейчас готов на что угодно — нужно заработать на еду и, может, на оружие.

— Хорошо. У меня есть пара дел. Пока... расслабься. Здесь все свои. — Кивнула девушка.

Эль был действительно хорош. Я всегда не очень любил его, предочитая фильтрованное светлое, но местный эль не шел ни в какое сравнени с химической бурдой с моего мира. Пока я пил, я встретился взглядом с женщиной за соседним столом. Утгерд Неукротимая — я узнал ее сразу, хотя она была моложе, чем в игре: лицо почти без шрамов, только один тонкий след на скуле, волосы — светлые, чуть растрепанные, спадали на плечи. Она сидела, сжимая кружку, и смотрела в огонь, но, почувствовав мой взгляд, повернулась. Ее глаза — серые, как сталь, — сверкнули вызовом.

— Эй, ты, — сказала она низким, с хрипотцой, голосом. — Выглядишь так, будто умеешь постоять за себя. Как насчет небольшого пари? Сто септимов, что я уложу тебя в кулачном бою.

Я замер, но улыбнулся — все шло, как должно идти.

— Сто септимов? Звучит заманчиво. А правила? Без оружия, без магии, только кулаки?

Она усмехнулась, откидываясь на стуле, скрипнув броней.

— Именно. Только кулаки. Если победишь — деньги твои. Проиграешь — платишь мне. Ну, что, согласен? Или струсил перед настоящей нордкой?

— Ты нарываешься, — ответил я, чувствуя адреналин. — Ладно, согласен. Но давай на улице — не хочу портить мебель Хульде.

Она встала, глаза ее загорелись.

— Ха, смельчак, я так погляжу. Пошли, странник. Посмотрим, на что ты способен.

Мы вышли во двор — узкий, заваленный соломой, с бочками вдоль стен. Посетители высыпали следом, образовав круг. Ингрид стояла в дверях, скрестив руки, ее веснушки казались ярче на фоне темного дверного проема.

— Не разбей ему лицо, Утгерд! — крикнула она. — Он настоящий красавчик, жалко будет.

Утгерд сбросила плащ, оставшись в легкой броне, которая подчеркивала ее фигуру — сильную, но женственную. Ее волосы, слегка растрепанные, падали на плечи, а в глазах горел азарт.

— Готов? — спросила она, сжимая кулаки. — Бей первым, странник. Покажи, что умеешь.

Я кивнул, чувствуя, как тело откликается — оно было сильнее, чем я привык, но не уверен, готово ли к такому. Шагнув вперед, замахнулся — удар пришелся в ее плечо, но она даже не дрогнула.

— Слабо, — хмыкнула она, и ее кулак врезался в мою челюсть, как молот кузнеца. — Давай, оживись! Или ты только глазеть умеешь?

Боль взорвалась в голове, мир качнулся, в ушах зазвенело. Толпа загудела. Я отступил, пытаясь собраться, и ударил снова — в бок, вложив весь вес. Она поморщилась, но тут же ответила: ее кулак врезался мне в грудь, вышибая воздух.

— Неплохо, — сказала она, задышав чаще. — Для новичка. Но я видела лучше. Давай, ударь как следует!

Я пошатнулся, хватая ртом воздух, и попытался контратаковать — удар в челюсть, еще один в живот, но она была как скала. Ее глаза горели азартом, и я заметил, как она задерживает взгляд на моих движениях, на том, как я стискиваю зубы после каждого удара.

— Ты дергаешься, как щенок, — поддразнила она. — Но в тебе есть огонь. Еще раз!

— Целься лучше, — крикнула она, уклоняясь от моего следующего выпада. Ее кулак снова нашел мою челюсть, и я рухнул на колени, чувствуя, как солома колет ладони. Толпа взревела. Утгерд шагнула ближе, схватила меня за тунику и рывком подняла, прижав к бочке. Ее лицо было так близко, что я чувствовал тепло ее дыхания, запах меда и кожи.

— Сдаешься? — прошептала она, но без угрозы, а с игривой ноткой в голосе. — Или хочешь продолжить? Ты дрался лучше, чем я ожидала.

— Да... ты победила, — выдохнул я, задыхаясь. Боль пульсировала в челюсти, но ее близость почему-то отвлекала сильнее.

Толпа зааплодировала, Ингрид крикнула:

— Хорошая драка! Утгерд, тебе его не жалко?

Утгерд отпустила меня, но ее рука задержалась на моей груди, сжимая ткань чуть дольше, чем нужно.

— Неплохо. Но я все равно выиграла. Плати сто септимов, — сказала она.

Я развел руками, стараясь отдышаться.

— У меня нет. Меня... ограбили по дороге в город. Все, что было, забрали. Честно, не думал, что проиграю так легко.

Ее лицо потемнело, глаза сузились.

— Что? Ты согласился на пари без денег? Обманул меня? — она шагнула ближе, кулаки сжались. — Я таких не люблю. Плати, или...

Толпа затихла. Я приготовился к худшему, но она вдруг остановилась. Ее взгляд смягчился, пробежался по моим волосам, по синяку на щеке. Она выдохнула, отводя глаза, и ее щеки чуть порозовели.

— Ладно... на этот раз прощаю. Ты дрался честно, не струсил. Отдашь, когда будут деньги. Ты... не выглядишь как лжец. Просто не заключай пари с пустыми кошелем. А теперь... садись, выпей со мной. Расскажешь, откуда ты взялся такой со своей золотой гривой.

Она хлопнула меня по плечу — сильно, но с теплотой, и добавила тише:

— Может повторим как-то. Потренирую тебя. Ты ничего.

Я вернулся в таверну, потирая челюсть. Официантка Ингрид подскочила ко мне с тряпкой, смоченной в холодной воде.

— Ой, бедняжка, — хихикнула она, прикладывая ткань к моему синяку. — Утгерд редко так милосердна к проигравшим. Ты ей приглянулся, да? Смотрела на тебя, как на сладкий мед. Держи, прижми сильнее. А то опухнешь, и девушки на рынке не узнают.

— Спасибо, Ингрид, — улыбнулся я. — Ты всегда такая заботливая со странниками?

Она подмигнула, ее веснушки заиграли в свете свечей.

— Только с симпатичными странниками. Расскажи, откуда ты? Не из Вайтрана, точно.

— Долгая история, — ответил я. — Может, потом как-то, за бутылочкой эля?

— Теперь о работе, — сказал я Хульде, стараясь не отвлекаться на Ингрид. — Есть что-то? Мне нужно заработать, и я готов на что угодно, в разумных пределах.

Хульда кивнула, задумчиво постукивая пальцами по стойке и зорко осматривая зал, где парочка нордов как раз перешла на повышенные тона.

— Есть заказ от управителя ярла. Недавно волки-людоеды начали нападать на фермы за городом. Задрали ребенка. В стае их около десятка, может немного больше. Убей хотя бы пятерых, принеси шкуры — Авениччи платит за это триста септимов. Если всех сможешь извести, тогда, наверное, и на пять сотен расщедрится. Но ты без оружия... Да и выглядишь не как охотник.

— Я помогу, — раздался голос Утгерд. Она вернулась, держа старый железный кинжал и потрепанный лук. — Возьми, странник. И... Я пожалуй пойду с тобой. Не хочу, чтоб тебя сожрали в первый же день. После такого боя... жалко будет. А потом, может, споешь, если найдешь лютню.

Ее глаза смягчились, и она добавила, поправляя ремень на брони:

— Расскажешь по дороге о себе. Откуда ты? И почему без оружия ходишь?

Хульда усмехнулась.

— Еще одно: Аркадии из "Котла Аркадии" нужны травы — огнецвет и горный цветок, по сто штук. Сама она не может, из-за волков. Соберешь — сто септимов твои. Но с волками осторожно — эти хитрые, словно лисы.

Я взял кинжал, чувствуя его холодную тяжесть. Неплохо, не знаю, как он поможет против волков, но посмотрим. Хотя... Найти крепкую верёвку и можно попробовать смастерить импровизированное копьё — самое то для новичка. На один бой должно хватить. А там уже и какие-то монеты должны появиться. От лука я решил отказаться — владеть я им не умел. Все мое знакомство с луком, закончилось в дестве, когда мне купили игрушечный пластиковый.

— Сделаю, — сказал я, глядя на Утгерд. — Спасибо, это очень кстати. Не ожидал такой доброты после того, как меня не нашлось тех ста монет. Но, обещаю, сразу, как получим деньги за волков, отдам все. Ну и как только куплю инструмент, первая песня — твоя. Ну что, выступаем?

Она кивнула:

— Пошли. И не отставай, золотоволоска.

Город за окном шумел, полный жизни, а впереди ждали волки, травы и другие приключения.

— Расскажи о себе, странник, — сказала Утгерд, когда мы вышли на улицу, и ее голос был мягче, чем раньше, в таверне.

— С чего начать? Может, с того, как я оказался без лютни? — ответил я, и она рассмеялась:

— Начинай с начала. Дорога длинная.

Мы вышли из Вайтрана через западные ворота, стражники в потертых кожаных доспехах лениво кивнули нам, не задавая лишних вопросов — в этом мире путники с оружием были обычным делом, особенно когда вокруг рыскали волки-людоеды, тревожащих фермы. Утгерд шла впереди, ее шаги были уверенными и размеренными, как у человека, который знает каждую тропинку в этих краях, светлые волосы слегка колыхались от ветра, а кожаная броня поскрипывала при каждом движении. Я следовал за ней, кинжал в руке был холодным напоминанием о том, что это не VR-симуляция, где смерть — всего лишь перезагрузка. Здесь каждый удар мог быть последним, каждая ошибка — фатальной. Сомневаюсь, что я отреспавнюсь, если какой-то волк порвет мне глотку.

Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в богатые оттенки оранжевого, розового и глубокого фиолетового, словно художник размазал краски по холсту. Воздух стал прохладнее, пропитанный свежестью приближающейся ночи, с примесью запаха хвои, влажной земли и далекого дыма от фермерских очагов. Дорога вилась через золотистые поля, усыпанные колосьями пшеницы, которые шелестели под ветром, как тихий шепот, а вдалеке виднелись холмы, покрытые пятнами леса, где, по словам Хульды, и скрывались те самые волки-людоеды.

— Ты молчишь, как будто в первый раз на охоту выходишь, — бросила Утгерд через плечо, ее голос звучал с легкой насмешкой, но в нем сквозила нотка заботы, которую она пыталась скрыть за грубоватостью. — Расскажи о себе, Микаэль. Откуда ты? Не с Вайтрана, это точно. Виндхельм? Или Солитьюд? Говорят выпусники ихней Коллегии Бардов лучшие в Скайриме.

Я усмехнулся, подстраиваясь под ее шаг, чувствуя, как сапоги утопают в мягкой траве обочины.

— Издалека, Утгерд. Там, откуда я, волки не кусают за зад, а сидят в клетках, развлекая зевак. А ты? Утгерд Неукротимая — звучит как имя из старой саги. Расскажи, почему "Неукротимая"? Может, потому что никто не смог тебя приручить, как дикого скакуна?

Она фыркнула, но я заметил, как ее щеки слегка порозовели — то ли от ветра, то ли от моих слов. Она повернулась, окинув меня взглядом, который задержался на моем лицу дольше, чем нужно. — Потому что никто и не пытался толком. А если и пытались — получали по морде. И не укротит. А теперь заткнись и смотри под ноги — тропа скользкая после вчерашнего дождя, не хватало еще, чтоб ты поскользнулся и сломал шею. Кто тогда волков ловить будет?

Мы углубились в лес Скайрима — густой, древний, полный тайн и скрытой жизни. Деревья стояли как стражи веков: высокие сосны с корявыми стволами, покрытыми зеленоватым мхом и лишайниками, их кроны смыкались наверху, образуя зеленый свод, через который пробивались лишь редкие пятна солнечного света, танцующие на земле как золотые монеты. Под ногами хрустели опавшие иголки, шишки и сухие ветки, создавая хоровод звуков, который эхом отражался от стволов. Воздух был насыщен ароматом смолы, свежих грибов, скрытых в тени папоротников, и чего-то дикого, первобытного — запаха земли, разрытой корнями, и влаги от ручьев, журчащих где-то неподалеку. Лес был не просто фоном: он жил, дышал, скрывал опасности в тени густых кустов ежевики с колючими ветвями, папоротников, достигающих пояса, и упавших деревьев, поросших мхом. Вдали слышался шелест листьев, крики птиц — ворон, каркающих над кронами, и отдаленный вой, который мог быть ветром, а мог — и теми самыми волками. Я почувствовал себя маленьким в этом мире, где каждый шорох мог быть угрозой, каждый поворот тропы — засадой. Листья на деревьях были ярко-зелеными, с каплями росы, сверкающими как драгоценности, а земля под ногами была мягкой, пружинящей, с корнями, выпирающими как змеи.

— Стой здесь, — сказала Утгерд, когда мы прошли около часа и солнце почти скрылось за холмами, оставляя лес в полумраке. — Это уже их территория. Давай подготовимся, пока не стемнело совсем.

Я кивнул, оглядываясь вокруг. Рядом нашелся прямой ствол молодого деревца, идеальный для того, что я задумал. Взяв кинжал я начал обстругивать выломанное дерево, срезая кору и мелкие отростки, чтобы сделать ровный шест, а потом намертво прикрепил кинжал к концу обрывком веревки взятой в Утгард. Получилось что-то вроде короткого копья — не шедевр кузнечного искусства, но крепкое, с острым наконечником, способным пробить шкуру. Утгерд наблюдала, скрестив руки на груди, ее силуэт в сумерках казался еще более внушительным.

— А лук? — спросила она. — Бери, пригодится. Стрелы у меня есть.

— Оставь себе, — сказал я, качая головой и возвращая ей оружие. — Не умею им пользоваться. В детстве пробовал что-то вроде, но... не мое. Я лучше с этим копьем — крепче и надежнее. Ты стреляй, а я прикрою в ближнем бою.

Она удивленно подняла бровь, ее губы изогнулись в недоверчивой улыбке, а глаза расширились на миг. — Ты серьезно? Мужчина в Скайриме, который не стреляет из лука? Ты либо из другого мира, либо... из тех, кто вырос в городе, среди книг и перьев. Теперь я все больше уверенна, что ты из Солитьюда. Говорят, там есть такие, что даже волков никогда не видели. Ладно, держи свое "копье". Но если волки подберутся близко, не геройствуй — я прикрою тебя мечом. И не вздумай геройствовать, золотоволо, иначе сама тебя прикончу.

Ее слова прозвучали с ноткой заботы, замаскированной под грубость, и она легонько толкнула меня в плечо — касание было кратким, но теплым, как будто она проверяла, стою ли я твердо на ногах.

Мы двинулись дальше, и скоро наткнулись на небольшую ферму — скромный деревянный домик с соломенной крышей, окруженный покосившимся забором из кольев, за которым паслись несколько тощих коров и овец. Двое фермеров, муж и жена, чинили изгородь: мужчина, коренастый норд с седеющими волосами и мозолистыми руками, в потрепанной рубахе, забрызганной грязью, вбивал кол в землю, а женщина, с усталым лицом, морщинами вокруг глаз и фартуком, покрытым землей и сеном, подавала ему инструменты. Они подняли головы, услышав наши шаги, и в их взглядах мелькнула смесь надежды и подозрения.

— Добрый вечер, странники, — сказал мужчина, выпрямляясь и вытирая пот со лба рукавом. — Надеюсь вы пришли за волками? Эти твари вчера утащили нашу последнюю козу. Стадо в пять голов — и все в страхе, жмутся к дому, не пасутся толком. Если не убьете их, мы разоримся. Уже третья ферма в округе пострадала — соседи говорят, вожак огромный, с белой мордой, как у призрака.

Утгерд кивнула, ее лицо стало серьезным.

— Поняла. Мы разберемся. Где их видели в последний раз? Сколько их? И что они натворили еще?

Женщина вздохнула, опираясь на забор, ее руки дрожали слегка от усталости.

— Последний раз их видели возле ручья, вон там, за холмом, где густой подлесок. Они приходят на рассвете иногда в сумерках, когда тени длинные. Вожак — да, беломордый, огромный, как теленок, с глазами, горящими в темноте. Сожрал нашего соседа неделю назад — бедняга вышел проверить скот, а наутро нашли только клочки одежды. Волки эти не простые, они умные, обходят ловушки, нападают стаей. Если увидите, не жалейте стрел — убейте вожака первым, иначе остальные разбегутся и вернутся потом.

— А вы пробовали сами? — спросил я, пытаясь звучать уверенно, хотя внутри все сжималось от их слов. — Ловушки, яды?

Мужчина хмыкнул, сплюнув на землю.

— Пробовали. Ловушки — они обходят, яды — не берут, будто чуют. Мы простые фермеры, не воины. Ярл обещал награду за волков, но пока это только слова. Если убьете хотя бы половину, вся округа вам благодарна будет. Вот, возьмите хлеб в дорогу — свежий, жена испекла. И будьте осторожны, боги с вами.

— Спасибо, — сказал я, принимая хлеб и кивая. — Если увидим вожака, передадим привет от вас.

Фермер усмехнулся криво.

— Передайте лучше стрелу в глаз. Удачи, ребята. Если вернетесь — загляните, угощу медовухой.

Женщина добавила:

— Мы будем молится Талосу, чтоб ночь была тихой. Эти волки... они как проклятие.

Мы направились к ручью, напряжение нарастало с каждым шагом. Солнце окончательно скрылось за холмами, лес погрузился в сумерки, тени деревьев начали сливаться в сплошную черноту, а воздух стал густым, холодным, от ручья медленно пополз туман. В кустах зашуршало, и вдруг послышалось низкое рычание, эхом разнесшееся по лесу. Признаться, не ожидал, что мы выйдем на них так быстро, но звери, похоже, совсем обнаглели, привыкнув к безнаказанности. Из тени выскочили волки: весь десяток, худые, но мускулистые, с горящими желтыми глазами и оскаленными пастями, с которыъ капала слюна. Вожак, с белой мордой и шрамами на боку, был впереди — действительно огромный, как теленок, его шерсть стояла дыбом, а рык завибрировал в воздухе, заставляя мурашки бежать по спине.

— Держись за мной! — крикнула Утгерд, мгновенно натягивая тетиву лука и выпуская стрелу — она вонзилась в плечо ближайшего волка, тот заскулил, но не упал.

Сердце заколотилось бешеным ритмом, страх сжал желудок ледяными тисками — это был мой первый настоящий бой, не в VR, где, несмотря на некоторую долю реализма, всегда можно выйти и начать заново. Здесь все было по-настоящему: запах звериной шерсти, смешанный с кровью, холодный пот на ладонях, дрожь в коленях. "Это не игра, — пронеслось в голове, — один укус — и все. Но нельзя стоять, надо драться!" Волк прыгнул на меня, его пасть раскрылась, показывая клыки, острые как кинжалы. Я инстинктивно выставил копье вперед — лезвие вонзилось в бок зверя с хрустом, горячая кровь брызнула на руки, волк зарычал, но успел цапнуть за ногу, разрывая ткань и кожу. Боль обожгла, как раскаленный прут, нога подкосилась, мир на миг потемнел от шока. "Нет, это еще не конец!" — подумал я, выдергивая копье и ударяя снова, целя в горло — зверь захрипел и рухнул, дергаясь в агонии.

Другой волк набросился сбоку — я увернулся в последний момент, копье вошло в плечо, но зверь рванулся, царапая когтями землю. Утгерд успела выстрелить несколько раз без промаха, ее стрелы свистели в воздухе, вонзаясь в тела — один волк упал со стрелой в глазу, другой хромал, скуля. Потом девушка взялась за полуторный меч, пытаясь прикрыть меня, ведь у нее были доспехи, а у меня ничего — только вычурная туника. Я дрался как в трансе: страх смешался с яростью, адреналин кипел в венах, каждый удар отдавал в мышцах, руки горели от усилий. Убил еще одного — копье пробило грудь, зверь завалился набок. Но нога пульсировала болью, кровь текла по сапогу, мир кружился от потери крови и усталости. Вожак прыгнул на Утгерд — она увернулась, но он задел ее плечо когтями, благо наплечник выдержал. Я рванулся вперед, вонзив копье в бок вожака — он завыл, повернулся ко мне, но Утгерд добила его уколом в шею. Волки растерялись. Мы убили еще двоих и оставшиеся два подранка сбежали, скуля, словно побитые щенки.

Наконец, все кончилось. Волки лежали мертвыми, лес затих, только наше тяжелое дыхание нарушало тишину. Я опустился на колени, чувствуя тошноту от боли и вида своей крови.

— Ты молодец, Микаэль, — сказала Утгерд, подходя ближе, ее голос слегка дрогнул от усталости и облегчения. — Ты держался как настоящий норд. Вижу твоей ноге досталось... садись, дай посмотрю.

Я опустился на землю, морщась от боли, опираясь на копье. Она разорвала ткань штанины, осмотрела рану — глубокий укус, рваные края, кровоточащий, с кусками шерсти в ране. Ее лицо помрачнело, но она действовала быстро.

— Сейчас помогу, — прошептала она, положив руки на рану. Золотистый свет вспыхнул из ее ладоней — магия исцеления, теплая, как солнечный луч, проникла в кожу, затягивая края, останавливая кровь. Боль утихла, оставив лишь ноющее эхо.

Ее пальцы задержались на моей ноге, касаясь кожи нежно, почти ласково — теплое прикосновение, от которого по спине пробежали мурашки. Я улыбнулся сквозь боль: — Магия? Не ожидал от тебя, настоящей воительницы. Где ты этому научилась? Это... спасло мне жизнь.

Она смутилась, отводя взгляд, ее щеки снова порозовели.

— Отец научил, в детстве. Он был... странным нордом, знал пару фокусов. Это единственное заклинание, которое я помню. Ничего особенного, просто помогает в таких случаях, когда раны еще свежие. Не спрашивай больше — не люблю об этом.

— Ладно, не буду, — сказал я, но добавил с усмешкой: — Но твои руки... они волшебные даже без заклинаний. Теплые, сильные. С такой целительницей я готов ходить на охоту хоть каждый день.

Она рассердилась, но не отстранилась:

— Заткнись, Микаэль! Это не смешно. Но... рада, что помогла. Вставай, проверим, можешь ли ты стоять, кость вроде не задело, но...

Мы отрезали головы волкам как доказательства нашей победы — вожака с белой мордой и семерых других, их глаза уже стекленели после смерти. Потом Утгерд показала мне, как снимать шкуры, устроив настоящий мастер-класс:

— Надрежь здесь, у живота, острым кинжалом, и тяни осторожно, отрывая от мяса. Не порви — иначе цена упадет на рынке. Видишь? Кожа крепкая, с подшерстком, пойдет на хороший плащ. Держи кинжал под углом, срезай жир — он не нужен.

Я повторял за ней, руки по локоть в крови, запах железа и мускуса висел в воздухе, но дело шло медленно — шкуры были толстыми, упругими, и кинжал иногда скользил, угрожая порезать пальцы, если буду неаккуратным. Утгерд поправляла мои движения, ее руки касались моих — то ли случайно, то ли нет. — Не так резко, — говорила она. — Медленнее, как будто гладишь... э-э, шкуру.

— Как будто глажу? — поддразнил я. — Знаешь, твои руки на моих... это вдохновляет.

Она слегка покраснела, толкнув меня локтем:

— Дурак! Сосредоточься, или сам будешь шкуры снимать. Но... ты быстро учишься. Для новичка.

Ночь опустилась полностью, звезды мерцали сквозь кроны, а лес наполнился ночными звуками — уханьем сов, шорохом мелких зверей. Мы решили заночевать здесь, в небольшой ложбине у ручья, где земля была мягче. Развели костер из сухих веток — пламя потрескивало, разгоняя тьму и холод, отбрасывая танцующие тени на деревья. Для лежака накидали листьев папоротника, травы и мха — получилась импровизированная постель, мягкая, но сырая от вечерней росы, с запахом земли и хвои. Волчье мясо жарилось на вертеле, шипя и капая жиром в огонь, распространяя аромат дичи с примесью дыма.

— Вкусно? — спросил я, протягивая Утгерд кусок на палке, сидя у костра.

— Нормально, — буркнула она, но взяла, ее пальцы коснулись моих, задержавшись на миг. — Ты странный, Микаэль. Дерешься как новичок, но не сдаешься. И шутки твои... дурацкие, раздражают.

— Дурацкие? — усмехнулся я, придвигаясь ближе, якобы к огню. — А если я скажу, что твои глаза ярче этого костра? Или что с такой воительницей я готов пойти охотиться на драконов? Ты, конечно, неукротимая, но... может, я попробую?

Она показательно рассердилась, но не отодвинулась:

— Заткнись! Я не предмет для твоих шуток. Ударю, если не прекратишь. Не зли меня. Лучше давай ложится спать, нам еще за наградой завтра идти. Оставайся рядом. Осенние ночи холодные, а ты... теплый, как медведь.

Ее плечо коснулось моего, и в воздухе повисло напряжение — флирт, смешанный с неловкостью. Она пыталась ответить, но выходило немного неуклюже: — Если еще раз скажешь про глаза, дам по морде.

Помолчав немного, она продолжила уже в другом тоне.

— Но... твои волосы в огне светятся, как золото. Красиво.

Я рассмеялся:

— Видишь? Ты тоже умеешь делать комплименты. А если серьезно — спасибо, что пошла со мной. Без тебя я бы не справился.

Она кивнула, глядя в огонь:

— Не за что. Я... рада компании. Давно не охотилась вместе с кем-то... таким. Ложись, завтра в город.

Мы легли на лежак, ее тело близко — касания случайные, но частые: рука на плече, когда она поправляла плащ, нога, задевающая мою. Несмотря на осень, ночь была жаркой — из-за костра и не только.

Прим. автора — некоторые переводы имен или названий могут отличаться, так как я играю в игры только на инглише уже лет десять. Да и офф. переводы часто довольно некачественные, говорю это, как переводчик худ. литературы.

Cкайримское утро пришло медленно, словно нежеланный гость, который стучится в дверь, пока ты пытаешься досмотреть последний сон. Первым проснулось небо — тёмно-синее полотно начало светлеть с востока, где горы резали горизонт зубчатой линией. Потом запели птицы — сначала одна, робко, будто проверяя голос после ночи, потом другие подхватили, и вскоре лес наполнился переливчатым хором. Роса висела на каждой травинке, на паутинах между ветвями, превращая их в хрустальные ожерелья. Воздух был холодным и чистым, как родниковая вода — он обжигал лёгкие при первом вдохе, но потом тело привыкало, и каждый глоток становился наслаждением.

Я проснулся от того, что замёрз — костёр догорел до углей, едва тлеющих под слоем пепла. Утгерд спала рядом, повернувшись ко мне спиной, но её рука каким-то образом оказалась на моём плече — тёплая, тяжёлая, успокаивающая. Её волосы растрепались во сне, и несколько прядей щекотали мою шею. Пахло от неё потом, кожей и чем-то сладковатым — может, остатками мёда из фляги.

Осенний лес просыпался вместе с нами. Листья на деревьях уже начали желтеть — не все разом, а пятнами, будто художник пробовал разные оттенки охры и золота. Некоторые уже опали, устилая землю хрустящим ковром. Запахи были густыми, насыщенными: прелая листва, грибы, скрытые под корягами, влажная кора, мох. Где-то журчал ручей — не видно, но слышно, как вода перекатывается по камням. Белка пробежала по стволу сосны, цокая на невидимого соперника. Вдалеке прокричал ястреб — резко, пронзительно, напоминая, что в этом мире я не турист, а часть пищевой цепочки.

Утгерд зашевелилась, потянулась, как большая кошка, и открыла глаза. Увидев, как близко мы лежим, она не отодвинулась — только усмехнулась:

— Доброе утро, златовласый. Спал спокойно? А то всю ночь во сне что-то бормотал.

— Надеюсь, ничего компрометирующего, — ответил я, садясь. — А то вдруг рассказывал тебе все свои тайны.

Она рассмеялась:

— О да, признавался в любви к мамонтам и планах покорения Солитьюда. Очень романтично. Вставай, лентяй. Нам ещё цветы собирать. Аркадия ждёт свои сто огнецветов и горных цветков. А потом — к управляющему за наградой. И я хочу увидеть рожу Авеничи, когда мы притащим голову вожака.

Мы встали, потягиваясь и разминаясь. Тело ныло после ночи на земле, но это была приятная боль — боль приключения, а не офисного кресла. Позавтракали остатками жаренного волчьего мяса, хлеба от фермеров и холодной водой из ручья — она была настолько чистой, что видно было каждый камешек на дне, каждую рыбёшку, мелькающую в тени.

— Огнецвет растёт на полянах, где много солнца, — объясняла Утгерд, пока мы шли по лесу. — А горный цветок — у подножья холмов, где камни. Сто штук каждого — это много, придётся походить.

— Ничего, зато виды красивые, — сказал я, любуясь тем, как солнечные лучи играют в её волосах. — И компания приятная. Хотя мне кажется, цветы от твоего присутствия сами собой в корзину прыгают.

Она фыркнула:

— Сладкоречивый, как придворный скальд. Ещё скажи, что солнце встаёт только ради моих глаз.

— Нет, солнце встаёт, чтобы осветить твой меч, — парировал я. — Иначе как бы враги видели, насколько они обречены?

Утгерд покачала головой, но губы дрогнули в улыбке:

— Дурак. Но остроумный дурак. Это что-то новенькое. Собирай цветы и не отвлекайся на комплименты.

Собирать цветы оказалось медитативным занятием. Огнецвет рос на солнечных полянах — яркие алые лепестки, похожие на языки пламени, с тонким горьковатым запахом. Горноцвет прятался между камней — синие, фиолетовые, белые венчики на крепких стеблях. Мы работали молча, но это была комфортная тишина, когда слова не нужны. Иногда наши руки встречались, когда мы тянулись за одним цветком, и Утгерд уже не отдёргивала свою — наоборот, позволяла касанию длиться секунду-другую дольше необходимого.

— Знаешь, — сказала она, присев на корточки возле особенно красивого куста горноцвета, — я редко хожу с кем-то на охоту. Или вообще куда-то. Привыкла одна. Но с тобой... легко.

— Это комплимент? — спросил я, присаживаясь рядом. — От Утгерд Неукротимой?

— Констатация факта, — буркнула она, но улыбалась. — Не зазнавайся.

К полудню мы набрали нужное количество — две большие связки, пахнущие лугом и горами. Вернулись в Вайтран, грязные, уставшие, но довольные. Город встретил нас обычной суетой: торговцы кричали о своих товарах, дети бегали с палками-мечами, стражники лениво патрулировали улицы.

Драконий Предел высился над городом, как всегда — массивный, неприступный, с флагами, трепещущими на ветру. Мы поднялись по ступеням, кивнули страже и вошли в главный зал. Внутри было тепло от огромного очага в центре, пахло дымом, мясом и немытыми телами — обычный запах средневекового дворца.

Управитель Авеничи стоял у стола с картами, что-то втолковывая молодому писцу. Увидев нас, он поморщился, будто почуял что-то неприятное. Авеничи был типичным имперцем — худощавый, с аккуратно подстриженной бородкой, в дорогой, но практичной одежде. Его взгляд скользнул по нашей грязной одежде, по мешку с волчьими головами, и губы скривились в брезгливой усмешке.

— Что вам нужно? — спросил он тоном человека, которому приходится общаться с чернью по долгу службы. — Если пришли жаловаться на налоги, то...

— Мы пришли за наградой, — перебила Утгерд, бросая мешок на стол. Головы вывалились с глухим стуком, мёртвые глаза уставились в потолок. — Восемь волков, включая вожака. Как и заказывали.

Авеничи отшатнулся, прикрыв нос рукой:

— Уберите это... это безобразие с моего стола! Немедленно!

— Сначала деньги, — сказал я спокойно. — Обещали триста, но мы уничтожили почти всю стаю. По справедливости должно быть больше.

Утгерд подхватила:

— Фермеры говорили, в стае было десять волков. Мы убили больше половины. И вожака в придачу — самого опасного. Пятьсот септимов будет справедливой ценой.

Управляющий побагровел:

— Пятьсот?! Да вы с ума сошли! Я не собираюсь...

— Собираешься, — холодно сказала Утгерд, положив руку на эфес меча. — Потому что завтра стая могла бы растерзать ещё десяток овец. А послезавтра — ребёнка. Мы спасли не только скот, но и жизни. Пятьсот септимов — смешная цена за это.

Авеничи метался взглядом между нами, явно взвешивая, стоит ли связываться с вооружённой нордкой, которая смотрела на него так, будто он уже наполовину мертв. Да и в конце-концов, речь шла о трех сотнях за пять голов, мы же принесли восемь. В конце концов алчность проиграла:

— Хорошо... пятьсот. Но это последний раз, когда я повышаю награду! И уберите эту мерзость с моего стола!

— Конечно уберём, — улыбнулась Утгерд, пряча монеты. — За такие деньги мы готовы даже убрать за собой.

Мы вышли, и я восхищённо покачал головой:

— Ты видела, как он вздрогнул? Думал, ты его прикончишь прямо там.

— Подумывала, — невозмутимо ответила Утгерд. — Надутые чиновники хуже драконов. Те хотя бы честно показывают, что собираются тебя съесть.

— Ладно, пошли к Аркадии. Она хотя бы нормальная.

«Котёл Аркадии» встретил нас запахом трав — сладким, горьким, пряным, дурманящим. Повсюду висели связки сушёных растений, на полках стояли пузырьки с разноцветными жидкостями, в углу булькал котёл с чем-то зелёным и подозрительным.

Аркадия — имперка средних лет с добрым лицом и вечно испачканными в краске от трав пальцами — обрадовалась, увидев цветы:

— О, чудесно! Именно то, что нужно! Свежие, правильно собранные... Вы молодцы. Вот ваши сто септимов, и... подождите.

Она достала два маленьких пузырька с красной жидкостью:

— Зелья здоровья. В подарок. Вы выглядите так, будто вам пригодится. Особенно ты, — она посмотрела на меня. — Первый раз в Вайтране?

— Да, приехал недавно.

— Добро пожаловать. Если нужны будут зелья или просто совет — приходи. Город большой, легко потеряться.

На улице я пересчитал деньги — шестьсот септимов, отличное начало. Половину отдал Утгерд:

— Твоя доля. И ещё сто — мой долг с кулачного боя.

Она взяла деньги, но странно посмотрела:

— Не ожидала, что отдашь. Обычно люди «забывают» о долгах.

— Я не обычный человек, — усмехнулся я. — К тому же, ты спасла мне жизнь вчера. Это дороже денег.

Мы стояли посреди рыночной площади, и я думал, что делать дальше. Оставаться в Вайтране? Вот, уже завел полезное знакомотво, Утгерд явно намерена продолжить наше знакомство, да и воин она явно получше моего. В голове зрел план — Коллегия Бардов в Солитьюде. Это явно известное и уважаемое учреждение здесь, в отличии от старого Скайрима, где на Коллегию просто забили(хоть и исправили частично в Epic edition). Будет познавательно познакомиться с более опытными местными коллегами. Да и на местных инструментах я играть не умею, можно, конечно, и самому научиться, но под опытным руководством будет явно попроще. Ну и Солитьюд столица, как не крути, в столице всегда будет больше возможностей. Вайтран был хорош, но меня звала дорога приключений. Но пока говорить об этом Утгерд не стоило — сначала нужно всё обдумать. А там, может быть она согласится составить мне компанию в столице?

— Какие у тебя планы? — спросила она, будто читая мои мысли.

— Пока никаких, — ответил я. — Может, ещё одно задание найдём. А пока... как насчёт отметить удачную охоту? Ты же обещала провести мне экскурсию по местным питейным заведениям, разве нет?

— Теперь говоришь дело, — усмехнулась Утгерд. — Пошли в «Гарцующую кобылу». У них лучший мёд в городе.

Вечером в «Гарцующей кобыле» мы заняли стол у очага. Утгерд заказала бутылку нордского мёда — густого, золотистого, с ароматом луговых трав и диких цветов. Первый глоток обжёг горло сладким огнём, второй согрел живот, а третий размягчил напряжение в плечах. Да, это явно не химическую водку бухать или Мистер Сидр там какой-нибудь.

— За волков! — провозгласила Утгерд, поднимая кружку. — И за то, что мы богаче на шестьсот септимов!

— За волков, — согласился я. — И за лучшего проводника в Скайриме.

— Проводника? — она рассмеялась. — Я воин, а не проводник.

— Тогда за лучшую воительницу, которая согласилась провести барда по лесам.

Мы выпили, и Утгерд придвинулась ближе. В тавернe было шумно — другие посетители праздновали свои победы, бард в углу пел о драконах, кто-то громко спорил о политике. Но наш столик казался островом тишины среди этого хаоса.

— Знаешь, — сказала Утгерд, наливая ещё, — я думала, ты сбежишь после первого же волка. Барды обычно... хрупкие.

— А я думал, ты меня прикончишь после первой же шутки, — ответил я. — Нордские женщины обычно не любят острословие.

— Кто тебе такое сказал? — она наклонилась ближе, и я почувствовал аромат её волос — мёд, дым от костра и что-то чисто женское. — Мы любим острословие. Просто не любим пустую болтовню.

— А моя болтовня не пустая?

— Твоя... интересная. — Её голос стал тише, интимнее. — Ты не похож на других бардов. Они все одинаковые — сладкие речи, слабые руки, тряпичные мечи. А ты... ты дерёшься, как воин. И говоришь, как... как тот, кто что-то видел в жизни.

Мёд делал своё дело — не только согревал, но и развязывал языки. Утгерд смотрела на меня через край кружки, и в её взгляде плясали опасные искорки. Она была красива той дикой красотой, которая обещала и наслаждение, и опасность.

— Ты тоже не похож на других мужчин, — сказала она, облизывая губы после глотка мёда. — Большинство смотрят на меня и видят только воина. Или только бабу в доспеха. А ты... ты меня воспринимаешь такой, какая я есть на самом деле.

— Потому что ты воин. Но остаешься девушкой, — ответил я, не отводя взгляда. — Сильной, опасной, но всё равно девушкой. И очень... аппетитная.

Она рассмеялась — низко, хрипло:

— Аппетитная? Разве я пирожок с рынка?

— Ты единственное блюдо, которое я сейчас хочу попробовать.

Её щёки слегка порозовели, но взгляд стал ещё более дерзким:

— Осторожнее, златовласый. От таких слов женщина может подумать, что ты не только песни петь умеешь.

— А что ещё я умею, по-твоему?

— Не знаю, — она наклонилась ближе, и я почувствовал её дыхание на своём лице. — Но очень хочется выяснить.

Мы сидели, держась за руки, и мир вокруг будто исчез. Только треск огня, тёплый свет свечей и её глаза — голубые, как зимнее небо, но в них плясали золотые искорки.

— Расскажи мне о себе, — попросила она. — Настоящему. Откуда ты? Что с тобой было до Вайтрана?

Я задумался. Правду сказать нельзя — кто поверит? Но и лгать не хотелось.

— Я из очень далёких мест, — начал я осторожно. — Там всё иначе. Люди живут в огромных городах, работают не руками, а... умом. Сражаются не мечами, а дипломатией и законами. Там нет драконов, почти нет магии, и все проблемы решают золотом, а не кровью. Но если доходит до войны, мы стираем целые города благодаря нашему оружию, которое разит на расстоянии значительно большем, нежели полет стрелы или заклинания.

— Звучит скучно, — сказала Утгерд, но слушала внимательно. — Но и страшно одновременно.

— Очень скучно. Поэтому я и ушёл. Искал приключений, настоящей жизни. И нашёл... больше, чем рассчитывал.

— Ты нашёл меня, — сказала она с лукавой улыбкой. — Это определённо больше, чем ожидал любой разумный человек.

— Это лучшее, что со мной случилось в Скайриме, — ответил я искренне.

Утгерд покраснела — слегка, но в свете огня это было заметно.

— Льстец, — пробормотала она. — Но... приятный льстец.

Она подвинулась ещё ближе, и теперь наши бёдра соприкасались. Мёд делал своё дело — растворял границы, смягчал жёсткость, которой Утгерд обычно окружала себя, как доспехами.

— В моём мире, — продолжил я, — женщины не умеют обращаться с мечом. Они мягкие, беспомощные. А ты... ты как валькирия из старых легенд. Красивая и смертоносная.

— Красивая? — переспросила она, и в голосе прозвучало что-то уязвимое. — Я же... я не похожа на придворных дам. Руки в мозолях, шрамы, мускулы...

— Ты прекрасна, — сказал я, поднимая её руку к губам и целуя костяшки пальцевб постепенно поднимаясь выше. — За каждым шрамом — своя история. За каждой мозолью — сила. Ты живая, настоящая. А красота... красота не в нежности. Красота в страсти.

Она смотрела, как я целую её руку, начиная дышать все чаще и чаще. Между нами повисло напряжение — густое, как мёд, горячее, как очаг. Она положила руку мне на бедро, и даже через кожу штанов я чувствовал жар её ладони.

— Знаешь, — сказала она, подавшись ещё ближе, так что наши губы почти соприкасались, — я редко приглашаю мужчин к себе. Но сегодня... сегодня особенный день.

— Чем же он особенный?

— Тем, что я встретила барда, который дерётся, как берсерк, — она провела пальцем по моей груди, — и смотрит на меня так, будто готов меня съесть.

— Может, я и правда готов.

Бутылка мёда опустела, но мы не спешили расходиться. Таверна постепенно пустела — одни посетители уходили домой, другие валились спать прямо на столах. Бард в углу закончил песню и начал собирать лютню.

— Тогда пойдём, — сказала она, резко вставая. — И посмотрим, что ты умеешь кроме красивых слов.

Она схватила меня за руку и потянула к лестнице. Мёд расслабил меня, но её настойчивость по настоящему возбуждала. Мы поднялись на второй этаж, и она толкнула дверь своей комнаты.

— Внутрь, — приказала она тоном, который не терпел возражений.

Комната была маленькой — кровать, стол, стул, оружейная стойка в углу. Но сейчас меня интересовала только кровать... и Утгерд, которая закрывала дверь на засов.

— Ну что, златовласый, — сказала она, поворачиваясь ко мне с хищной улыбкой, — покажешь, на что способен?

Прим. автора — наверное будет эпизод 3.5, если понимаете о чем я. Но потом, и на другой платформе, потому что мне не нужен значок 18+.

Утро в «Гарцующей кобыле» пришло с первыми лучами солнца, пробивающимися через щели в ставнях, как робкие гости, не уверенные, стоит ли беспокоить спящих. Свет падал на деревянный пол, покрытый слоем пыли и разбросанной повсюду одеждой, и на кровать, где мы с Утгерд лежали, переплетённые в беспорядке одеял и конечностей. Воздух в комнате был тяжёлым, пропитанным запахом пота, мёда и той первобытной близости, которая остаётся после ночи, полной страсти. Я проснулся первым, чувствуя приятную тяжесть в теле — мышцы ныли от усталости, но это была хорошая усталость, как после удачного концерта, когда голос хрипит, а пальцы горят от струн.

Утгерд спала на боку, повернувшись ко мне, её светлые волосы разметались по подушке, как золотистый шлейф. Её лицо во сне было мягче, чем обычно — без той грубоватой маски, которую она надевала перед другими. Шрамы на плече и ключице казались не уродливыми отметинами, а частью её красоты, как узоры на древнем щите. Я смотрел на неё и чувствовал странную смесь эмоций: удовлетворение от ночи, которая была жаркой и искренней, без фальши; лёгкую грусть, потому что знал — это не начало чего-то долгого, а всего лишь яркий эпизод в моей новой жизни; и глубокую благодарность за то, что она показала мне Скайрим не как игру, а как живой, пульсирующий мир, где тела и души соприкасаются по-настоящему.

Ночь была… незабываемой. Утгерд оказалась не просто воительницей — она была вихрем, смесью силы и нежности, которая захватывала и не отпускала. Её касания были уверенными, почти требовательными, но в них сквозила уязвимость, которую она редко показывала. Мы не говорили много — слова утонули в поцелуях и стонах, в ритме, который был старше любого бардовского гимна. Теперь, наутро, я чувствовал себя обновлённым, как будто эта ночь смыла остатки моей старой жизни, оставив место для новой. Но в груди теплилась лёгкая тревога: что дальше? Мы не любовники в классическом смысле — скорее, спутники по приключению, которые нашли друг в друге отдушину.

Она шевельнулась, открыла глаза — серые, как сталь нордского меча, но сейчас в них было тепло, как в очаге после долгой ночи. Утгерд улыбнулась лениво, потянулась, и одеяло соскользнуло, обнажив её плечо.

— Доброе утро, златовласый, — пробормотала она хриплым голосом, ещё не проснувшимся полностью. — Не ожидала, что ты проснёшься первым. Барды обычно храпят до полудня.

Я усмехнулся, придвигаясь ближе и целуя её в плечо — кожу, всё ещё теплую от сна.

— А нордские воительницы обычно просыпаются с мечом в руке. Но ты выглядишь… мирно.

Она рассмеялась тихо, обнимая меня за шею и прижимаясь ближе. Её тело было сильным, мускулистым, но в этот момент — удивительно мягким.

— Мирно? После такой ночи? Ты меня почти укротил, бард. Почти.

Мы полежали ещё немного, обмениваясь ленивыми поцелуями и шутками, но воздух в комнате постепенно наливался реальностью — пора было вставать, одеваться, выходить в мир. Эмоции переполняли: радость от близости, лёгкая неловкость от того, что это могло быть прощанием, и глубокое уважение к ней. Утгерд была не просто женщиной — она была равной, партнёром в бою и в постели, и это делало нашу связь особенной.

Мы оделись молча, но комфортно — она в свою потрёпанную броню, я в тунику, которая теперь казалась слишком лёгкой для дороги. Спустились вниз, где Хульда уже хлопотала за стойкой, наливая эль ранним посетителям. Она бросила на нас многозначительный взгляд, но ничего не сказала — в Скайриме такие ночи были обычным делом.

За завтраком — свежий хлеб, сыр и кружка слабого эля — Утгерд стала серьёзной.

— Микаэль, — сказала она, отодвигая тарелку. — Я подумала… Тебе нужен дом, работа, что-то стабильное. Я давно хотела присоединиться к Соратникам. Они — лучшие воины в Вайтране, почти как семья. Пойдём со мной? Ты силён, дерёшься хорошо — они оценят. А твои песни… в Йоррваскре всегда рады бардам.

Её предложение было искренним, в глазах мелькнула надежда — может, она видела в этом способ продлить нашу связь. Но я покачал головой, чувствуя укол сожаления.

— Утгерд, это заманчиво. С тобой я бы пошёл хоть в пасть к дракону. Но… я бард в душе. Мне нужна музыка, дороги, новые истории. Я думаю о Коллегии Бардов в Солитьюде. Там учат играть, петь, как стать настоящим скальдом. Пойдёшь со мной? Столица — это приключения, дворцы, фестивали. Мы могли бы…

Она прервала меня мягко, но твёрдо, положив руку на мою.

— Нет, Микаэль. Я воин, не бард. Солитьюд — город для поэтов и интриганов, не для меня. Мне нужен хороший бой, честь, настоящее братство. Соратники — это мой путь. Но… я рада, что мы встретились. Ты сделал эти дни яркими.

Мы посмотрели друг на друга — без горечи, с теплотой. Мы были не влюблёнными, обречёнными на разлуку, а друзьями, которые нашли друг друга в нужный момент.

— Удачи тебе, Неукротимая, — сказал я, сжимая её руку. — Если когда-нибудь будешь в Солитьюде, найди меня. Я спою тебе обещанную песню.

— Удачи, златовласый, — ответила она, улыбаясь. — Не забудь меня в своих балладах. И если волки нападут — вспоминай, как я учила тебя драться.

Мы обнялись на прощание — крепко, как воины, — и разошлись. Она направилась к Йоррваскру, я — на рынок. Грусть была, но не тяжёлая — скорее, лёгкая меланхолия. Утгерд осталась другом, и это было ценно.

После прощания с Утгерд я стоял на рыночной площади Вайтрана, чувствуя, как ветер с равнин несёт запах свежего хлеба из ближайшей пекарни и конского навоза с улиц. Город бурлил жизнью: торговцы зазывали покупателей, дети с визгом носились между лотками, а стражники в потрёпанных плащах лениво прохаживались, посматривая на всех с подозрением. Грусть от расставания ещё теплилась в груди — Утгерд ушла своей дорогой, к Соратникам, а я остался один, с сумкой через плечо и планами на Солитьюд. Но оптимизм брал верх: впереди — столица, Коллегия Бардов, новые приключения. Но сначала нужно туда добраться. В игре всегда была удобная повозка возле конюшен, но здесь, в этом настоящем Скайриме, мир не всегда подстраивался под героя. Посмотрим.

Я направился к западным воротам, где располагались конюшни. Улицы вились вниз по холму, мощёные булыжником, потрёпанным тысячами ног и копыт. По пути я миновал кузницу Адрианны — стук молота эхом отдавался в воздухе, а запах горячего металла смешивался с дымом из труб. Женщины с корзинами овощей болтали у колодца, обсуждая последние новости: «Говорят, в Рифтене опять воры орудуют, а у нас, говорят, волки успокоились — спасибо тем двоим, что их перебили вчера». Я улыбнулся про себя — «те двое» были мы с Утгерд. Это придало уверенности: я уже не новичок, я часть этого мира.

У ворот стоял стражник — высокий норд в ржавеющей кольчуге, с шлемом, сдвинутым на затылок. Он опирался на копьё, жуя яблоко, и лениво оглядывал проходящих. Я подошёл ближе.

— Добрый день, воин, — сказал я, стараясь звучать уверенно. — Ищу способ добраться до Солитьюда. Есть ли карета или повозка? Может, караван какой?

Стражник сплюнул косточку яблока и прищурился, оглядывая меня с головы до ног — мою тунику, кинжал на поясе и лук за спиной.

— Карета? Ха, ты что, имперец из Сиродила? Здесь не Имперская столица с её почтовыми дилижансами. Повозки ходят редко, только когда ярл прикажет или торговцы соберутся. Последняя ушла вчера в Маркарт, с грузом руды. Следующая — может, через неделю, если повезёт. А караван… каджиты иногда заглядывают, но они кочуют по своим маршрутам. Ближайший, слышал, будет через две недели — идут из Рифтена, с мехами и специями. Если хочешь подождать, устраивайся в таверне.

Я кивнул, скрывая разочарование. Две недели? Слишком долго. Я не могу торчать здесь, тратя септимы на еду и жильё, когда дорога зовёт.

— А лошади? — спросил я. — Может, нанять или купить?

Стражник хмыкнул и кивнул в сторону конюшен — деревянных построек у ворот, где слышалось ржание и запах сена.

— Там спроси у Бьорна, хозяина. Но предупреждаю: кони нынче дороги. Корм взлетел в цене из-за плохого урожая, да и война с эльфами не так давно окончилась — все боятся, что имперцы реквизируют скот. Иди, поговори. И будь осторожен на дороге — бандиты шастают везде, особенно у Перевала Дракона.

— Спасибо, — сказал я, протягивая ему септим за совет. Он взял монету, не моргнув, — похоже в Скайриме такие «чаевые» были нормой.

Я прошёл к конюшням, чувствуя, как солнце припекает спину. Воздух здесь был густым от запахов: свежего сена, лошадиного пота, навоза и кожи от сбруи. Несколько лошадей стояли в загонах — крепкие нордские скакуны, с густой шерстью, приспособленные к холоду. Один, гнедой жеребец, фыркнул, увидев меня, и тряхнул гривой.

Хозяин, Бьорн, был коренастым нордом лет пятидесяти, с седой бородой, заплетённой в косички, и руками, покрытыми шрамами от укусов. Он как раз чистил копыта серой кобыле, напевая под нос старую нордскую балладу о Йормунгаре. Увидев меня, он выпрямился, вытирая руки о фартук.

— Чем могу помочь, странник? — спросил он грубовато, но без враждебности. — Лошадь нужна? Или просто посмотреть пришёл?

— Нужна, — ответил я. — До Солитьюда. Сколько за самую простую? И можно ли нанять, а не покупать?

Бьорн рассмеялся — низко, рокочуще, как гром в горах.

— Нанять? Это не таверна с комнатами. Лошади — не девки на ночь. Покупай или иди пешком. Самая простая — вот эта, Старая Берта, — он кивнул на потрёпанную кобылу с седеющей мордой. — Двести септимов. Она не резвая, но выносливая, как норд в битве. Корм — ещё двадцать за мешок, хватит на неделю. Сбруя в комплекте.

Двести? У меня было ровно столько в кошельке — после того, как я отдал долг Утгерд, хорошо хоть за комнату и мед она заплатила, хах. Но если я все это потрачу на лошадь, останусь без денег на еду и другое. Я попробовал поторговаться — в Скайриме это было искусством.

— Двести — круто, — сказал я, качая головой. — Она старая, хромает на левую? Сто пятьдесят, и я возьму.

Бьорн прищурился, но в глазах мелькнула искра — он любил торг.

— Хромает? Это она от старости мудрая, а не хромая! Сто восемьдесят, и ни септимом меньше. Плюс корм в подарок. Иначе иди пешком — до Солитьюда дней пять, если не заблудишься.

Мы поторговались ещё минут десять: я ссылался на гражданскую войну, он — на цены на овёс. В итоге сошлись на ста семидесяти пяти. Но даже это было слишком — я представил, как останусь с жалкими двадцатью пятью септимами на всю дорогу. А если лошадь заболеет? Хотя она и так выглядела, как будто вот-вот копыта отбросит. Нет, рискованно.

— Ладно, подумаю, — сказал я, отступая. — А другие варианты? Может, попутчики? Караван?

Бьорн почесал бороду.

— Попутчики? Иногда фермеры едут в Мортал или Рорикстед, но до Солитьюда — редко. Каджитский караван, как сказал стражник, через две недели. Они берут пассажиров за плату — пятьдесят септимов, плюс охрана. Но ждать… эх, время — деньги. Пешком иди, парень. Дорога главная, не свернёшь — через фермы, мимо руин. Только волков остерегайся и бури. Осень — время штормов.

Я кивнул, размышляя. Пешком — медленно, опасно, но бесплатно. Я вспомнил карты из игры: от Вайтрана до Солитьюда нужно было идти через равнины, холмы, мимо форта Греймур, где обитали бандиты, и через леса с медведями. Должно быть дней четыре-пять, если не задерживаться, если я правильно понял. Но я совсем не уверен, масштабы тут совсем другие. Хотя я и не воин — после охоты на волков с Утгерд чувствовал себя увереннее. Лук и кинжал есть, броню скоро куплю. Решено: пойду пешком. Это приключение, и материал для новых песен.

— Спасибо, Бьорн, — сказал я. — Пойду готовиться. Если передумаю — вернусь.

Он махнул рукой:

— Удачи, странник. Боги с тобой.

Выйдя из конюшен, я постоял у ворот, глядя на равнины за городом — золотистые поля, уходящие к горам, с редкими фермами и дымом из труб. Ветер нёс прохладу, листья кружились в воздухе. Грусть от расставания с Утгерд смешалась с возбуждением: один на дороге, как настоящий странник. Нет повозки — ну и ладно, это не игра. Здесь мир живой, с задержками и рисками. Две недели ждать караван? Нет, я не могу сидеть на месте. Лошадь стоит слишком много — лучше потратить на снаряжение. Я решил: куплю всё необходимое в лавках, а потом — в путь. Солитьюд ждёт, и я дойду, даже если придётся петь волкам колыбельные.

От ворот я повернул назад в город, решив сначала зайти в «Товары Белетора» — универсальную лавку на рыночной площади, где можно было купить всё от иголки до древнего артефакта. Солнце уже поднялось выше, заливая Вайтран золотистым светом, и рынок оживал: торговцы раскладывали товары, крича о свежих фруктах, мехах и зельях. Запахи смешивались — сладкий медовухи из бочек, острый специй из имперских караванов и землистый аромат свежей кожи от сапожников. Я шёл, чувствуя вес кошелька на поясе — двести септимов, заработанных кровью и потом, — и размышляя о списке: еда, фляга, плащ, сумка, может, что-то для защиты или огня. Пешком до Солитьюда — это не прогулка, а выживание: ночи холодные, дожди осенние, а дикие звери не спят.

Лавка Белетора стояла в центре площади — деревянное здание с покосившейся вывеской, где внутри царил хаос: полки забиты тканями, посудой, книгами, едой и безделушками. За прилавком стоял сам Белетор — бретонец средних лет с хитрым взглядом, ухоженной бородкой и манерой говорить, будто продаёт тебе не товар, а мечту. Он был в ярком жилете, увешанном амулетами, и сразу учуял покупателя.

— Добрый день, странник! — воскликнул он, раскидывая руки. — В «Товары Белетора» вы найдёте всё, кроме совести моих конкурентов! Что ищете? Зелье любви? Древний свиток? Или просто хлеб на дорогу?

Я улыбнулся, подходя ближе. Запах в лавке был густым: пыль от старых книг, воск от свечей и лёгкий аромат трав из пучков на полках.

— Всё для дороги до Солитьюда, — сказал я. — Еды на неделю, фляга, тёплый плащ, сумка. И, может, огниво с верёвкой. Также голку с ниткой и мешок, чтобы все это туда положить. Пешком иду, так что лёгкое, но надёжное.

Белетор прищурился, оглядывая меня — мою тунику, оружие от Утгерд — и кивнул, будто оценивая платёжеспособность.

— Ах, пешком в столицу? Смелый выбор! Волки, бандиты, бури… Но с моим товаром выживете. Смотрите: хлеб — свежий, из местной пекарни, десять септимов за краюху на три дня. Сыр — твёрдый, нордский, не портится, пятнадцать. Вяленое мясо — оленье, с солью и травами, двадцать за пачку. Фляга — кожаная, с пробкой, не протекает, тридцать септимов.

Мы торговались минут пятнадцать: он жаловался на налоги ярла, я — на пустой кошелёк. В итоге: еда (хлеб, сыр, мясо) — тридцать септимов, плащ — сорок пять, сумка (кожаная, с ремнями) — пятнадцать. Ещё огниво и верёвка (десять метров, крепкая) за десять.

— Сто септимов ровно, — подытожил Белетор, сгребая монеты. — Удачи в пути, бард. Если вернётесь богатым — заходите, у меня и редкости есть: древний амулет с защитой от холода или книга баллад из Солитьюда.

Я упаковал всё в сумку — лёгкую, но вместительную — и вышел, чувствуя себя готовее. Всего сто септимов осталось. Вспомнил слова Утгерд: «Не геройствуй без доспехов». Пора в кузницу.

По пути случилось маленькое событие: у фонтана на площади стоял мальчишка — лет десяти, норд с вихрастыми волосами, — продающий яблоки. Он подбежал ко мне.

— Дядя, яблоко? Свежие, с фермы! Один септим за корзину!

Я улыбнулся, хотел было купить пару, но остановился, денег было впрытык. Мальчишка скорчил рожу, когда понял, что я покупать не буду, но промолчал.

Кузница «У Воительницы» была у восточных ворот — открытая площадка с наковальней, горном и полками оружия. Огонь ревел, выплевывая искры, а воздух был горячим, с запахом раскалённого металла и угля. За работой стояла Адрианна Авенничи — совсем молодая нордка с рыжими волосами в косе, мускулистыми руками и лицом, покрытым сажей. В игре она была замужем за Ульфбертом, владельцем, но часто работала одна — он предпочитал болтать с клиентами. Может тут еще даже не успела выйти замуж?

Адрианна ковала кинжал, молот бил ритмично, как барабан в балладе. Я подошёл, поправив за спиной лук от Утгерд — сувенир с волчьей охоты.

— Добрый день, красавица-кузнец, — сказал я с улыбкой, опираясь на прилавок. — Твой огонь горит ярче любого очага в Вайтране, а молот поёт лучше барда.

Она оторвалась от работы, вытерла пот со лба и рассмеялась — звонко, но с ноткой усталости. Её глаза — зелёные, как леса Скайрима — заискрились.

— О, бард? Сладкие слова не куют мечи, но спасибо за комплимент. Редко слышу такое от странников. Что нужно? Оружие? Броня? Или просто поговорить?

— И то, и другое. Броню подержанную, лёгкую — кожаную, для дороги. Копьё старое, но острое. Иду пешком в Солитьюд, так что нужен совет: как защититься от волков и бандитов?

Адрианна отложила молот, подошла к полкам — там висели доспехи: от простых кожаных до железных нагрудников.

— Солитьюд? Долгая дорога, через холмы и руины. Берите эту — кожаная куртка с наплечниками, подбита мехом, крепкая, но не тяжёлая. Сто септимов. Выдержит клыки волка или стрелу, если повезёт. Копьё — железное, старое, но заточено вчера, пятьдесят. Рукоять из ясеня, не сломается.

Броня была потрёпанной — швы зашиты, кожа в царапинах, — но удобной. Я примерил: сидела плотно, не стесняла движений.

— Сто — дорого, — сказал я, начиная торг. — Вмятины, запах старый. Семьдесят, и копьё за двадцать.

Она усмехнулась, скрестив руки — мускулы напряглись под блузкой.

— Вмятины? Это история! Её носил стражник, выжил в стычке с бандитами. Девяносто за броню, сорок пять за копьё. И совет бесплатно: держитесь главной дороги, не сворачивайте в леса у форта Греймур — там разбойники. Если увидите бандитов — пойте им колыбельную, может, уснут от скуки.

Я рассмеялся:

— Колыбельную? А если не уснут? Тогда я вспомню твои глаза — они вдохновят на подвиг. Они будут зеленее даже эльфийских лесов.

Она покраснела слегка, но отмахнулась рукой, скрывая улыбку.

— Ха, льстец! Ульфберт услышит — и… Но… спасибо. Девушки в Вайтране редко слышат такое. Отдам броню за восемьдесят и наконечник от копья за пятнадцать. И удачи — в Солитьюде барды в цене, особенно с таким языком.

Я заплатил девяносто пять септимов — оставалось всего пять. Надел броню сразу: тяжёлее, чем моя кожанка, но явно даёт плюс сто к уверенности. Наконечник кинул в сумку, надо будет сделать для него древко. Кинжал так и остался на поясе.

— Спасибо, Адрианна, — сказал я. — Если вернусь — спою тебе балладу о кузнеце с огнём в глазах.

Она подмигнула:

— Иди уже. И не флиртуй с каждой на дороге — в Скайриме это может быть опасно.

Я вышел из Вайтрана через западные ворота, когда солнце уже клонилось к зениту, заливая равнины золотистым светом, который делал всё вокруг похожим на старую картину — слегка размытую, но полную жизни. Ворота скрипнули за спиной, как прощальный вздох, и стражник, тот самый, что жевал яблоко, кивнул мне на прощание: «Берегись, странник, дорога — не таверна, там никто не угостит элем». Я улыбнулся в ответ, поправляя сумку на плече — она теперь была довольно тяжелой от еды, фляги и верёвки, а броня от Адрианны сидела плотно, как вторая кожа, несмотря на поношенность и лёгкий запахом старой псины. Лук Утгерд болтался за спиной, кинжал — на поясе, а в руках — импровизированное копьё, которое я смастерил из найденной по пути палки и купленного наконечника. Возможно, не идеально, получилось, но уже получше той палки, с которой я вышел против волков. Пять септимов в кошельке — жалкие крохи, но они не тяготили: приключение только начиналось, и я чувствовал себя героем саги, который шагает в неизвестность с песней в сердце.

Дорога из Вайтрана в Солитьюд была не прямой тропой, а извилистой лентой, петляющая через равнины, холмы и редкие рощицы. Сначала она спускалась с холма, где стоял город, по булыжникам, потрёпанным телегами и копытами, с глубокими колеями, заполненными лужами после недавнего дождя. Вода в них отражала небо — синее, с редкими облаками, похожими на разорванные перья. Ветер дул с севера, прохладный, но не злой, неся запах влажной земли, диких цветов и далёкого дыма от ферм. Мои сапоги чавкали по грязи, и каждый шаг отзывался в теле лёгкой вибрацией — настоящей, без фильтров VR. Я шёл бодро, с лёгким возбуждением в груди: это была настоящая свобода, как в детстве, когда сбегал из дома в лес, но теперь это был целый мир, полный опасностей и чудес.

Все еще было немного жаль, что я расстался с Утгерд так быстро, но я хотел повидать этот мир, мир, который я, казалось знал назубок, но, на самом деле, можно сказать не знал вовсе.

Равнины вокруг были широкими, как океан травы, волнующийся под ветром. Золотистые стебли пшеницы на полях фермеров клонились, шурша, а вдалеке паслись коровы — не пиксельные модели, а настоящие, с паром из ноздрей и ленивыми взглядами. Над головой кружили ястребы, их крики разрезали тишину, как острые ножи. Горы на горизонте — Тротгар, кажется, — возвышались, как стражи, покрытые снегом на вершинах, с тёмными лесами у подножий. Воздух был чистым, острым, с привкусом соли — наверное, от далёкого моря, куда вела дорога. Мои мысли витали: о Утгерд, чьё тепло ещё ощущалось в памяти; о Коллегии Бардов, где, надеюсь, научусь местной музыки; о том, как буду петь в тавернах Солитьюда, собирая монеты. Настроение было приподнятым — как перед митингом или выступлением, когда нервы на пределе, но знаешь, что всё получится.

Через пару часов ходьбы я увидел первую ферму — скромный домик с соломенной крышей, окружённый полем, где колосилась капуста и морковь. Дым из трубы вилялся тонкой струйкой, а у забора работал фермер: высокий, худощавый, с острыми ушами и золотистой кожей — альтмер, высокий эльф. Он полол грядки, сгибаясь над землёй, и его движения были точными, почти грациозными, несмотря на грязь на руках. Я подошёл ближе, решив попросить воды — фляга была полна, но разговор мог дать информацию о дороге.

— Добрый день, добрый эльф, — сказал я, останавливаясь у забора. — Иду в Солитьюд, не подскажете, есть ли впереди опасности? И, может, воды нальёте путнику?

Он выпрямился, вытирая пот со лба, и посмотрел на меня жёлтыми глазами — усталыми, но проницательными. Его лицо было морщинистым, с глубокими складками у рта, а одежда — простой холщовый плащ и штаны, покрытые землёй. Альтмер улыбнулся уголком рта, но в улыбке сквозила горечь.

— Добрый день, странник. Воды — пожалуйста, колодец вон там, у дома. А опасности… в Скайриме они везде. Волки в холмах, бандиты у руин, а иногда и драконы, если верить историям. Но ты норд, судя по твоей гриве, тебе проще — норды здесь хозяева.

Я наполнил флягу из колодца — вода была ледяной, почти сладкой, — и вернулся, заинтересовавшись его тоном.

— Я Микаэль, бард. А вы? Давно здесь живёте? Редко вижу альтмеров на фермах — обычно в городах, в дорогих салонах или в дворцах.

Он усмехнулся, опираясь на мотыгу, и кивнул на дом, где из окна выглянула женщина — тоже эльфка, с длинными волосами, заплетёнными в косу.

— Зови меня Элдрин. Живу здесь двадцать лет, с тех пор, как ушёл из Саммерсета после… ну, ты знаешь, после событий с Конкордатом Белого Золота. Купил эту землю, женился на соотечественнице, растим овощи. Но для нордов я всё равно «чужак». Пятнадцать лет пашу, плачу налоги ярлу, помогаю соседям — а они всё равно косятся: «Эльф, значит, шпион Альдмерского Доминиона». Или: «Твои овощи, наверное, отравлены эльфийской магией». Расизм здесь как мороз — въедается в кости, не вытравишь.

Я кивнул, чувствуя лёгкое удивление — в игре эльфы часто были антагонистами, но здесь, в реальности, это был просто человек… эльф, борющийся за жизнь.

— Жаль слышать. В моих странствиях я видел, что люди — или эльфы — везде похожи: хотят мира, еды, тепла. А норды… они грубы, но честны. Может, со временем все изменится.

Элдрин покачал головой, но в глазах мелькнула благодарность.

— Может. Но я устал ждать. Совет тебе, бард: в Солитьюде будь осторожен — там норды ещё более горды, а эльфы в основном при дворе. Но если поёшь о равенстве, может, и тронешь чьи-то сердца. Удачи на дороге. И возьми вот морковку — свежая, выращенная без магии.

Я взял овощ — хрустящий, сладкий, — и пошёл дальше, размышляя о его словах. Расизм в Скайриме был не абстракцией, а реальностью: норды видели в эльфах угрозу, эльфы — в нордах варваров. Это добавляло миру глубины, делало его не чёрно-белым, как в игре, а серым, с оттенками. Мои шаги стали задумчивее, но природа вокруг отвлекала: солнце клонилось к закату, окрашивая небо в оранжевые тона, а тени деревьев удлинялись, как пальцы гигантов.

Дорога поднималась в холмы, становясь круче, с камнями под ногами и редкими кустами ежевики — я сорвал пару ягод, кислых, но освежающих. Ветер усилился, неся холод с гор, и я плотнее закутался в плащ. Пейзаж менялся: равнины уступали место скалистым отрогам, с ручьями, журчащими в расщелинах, и редкими деревьями — соснами, изогнутыми от ветра. В воздухе висел запах хвои и мокрого камня. Я шёл уже часов шесть, ноги ныли, но настроение оставалось боевым:

— Это приключение, Микаэль, не прогулка по парку. — Сказал я сам себе вголос, понемногу привыкая к новому имени.

Вдруг, за поворотом, я увидел странное: группу камней, торчащих из земли, как зубы дракона, с выцветшими рунами на поверхности. Это были древние нордские курганы — могилы предков, как в игре. Воспоминания нахлынули: в игре я всегда зачищал такие, собирая лут и опыт. «Просто скелеты и драугры, — подумал я. — Медлительные, тупые, неуклюжие Легко, как в игре. Зайду, посмотрю, может, найду септимы или зелье». Сердце забилось чаще от азарта — это был шанс на лёгкую добычу.

Вход был низким, заросшим плющом, с деревянной дверью, прогнившей от времени. Я толкнул её — она скрипнула, выпуская запах плесени и пыли. Внутри было темно, но я зажёг факел из сумки (спасибо Белетору за огниво), и пламя осветило коридор: стены из грубого камня, покрытые паутиной, пол усыпан костями и обломками. Шаги эхом отдавались, как в пустом зале. Я спустился ниже, держа копьё наготове, и адреналин закипел в крови: «Сейчас скелеты, пару ударов — и готово».

В первой комнате — круглом зале с саркофагами, где воздух был густым от вековой пыли и запаха гниения, — раздался треск, словно кто-то ломал сухие ветки под ногами. Я замер, факел в моей руке дрогнул, отбрасывая пляшущие тени на потрескавшиеся каменные стены, покрытые мхом и рунами, которые казались выцарапанными когтями древних духов. Два скелета поднялись из своих гробниц с ужасающим скрипом суставов — их кости клацали, как старые заржавевшие замки, а пустые глазницы загорелись синим, призрачным пламенем, холодным и неживым, словно отблески лунного света на льду. Они не были пиксельными фантомами из игры — нет, это были настоящие, осязаемые ужасы: пожелтевшие кости, обтянутые клочьями высохшей плоти, с ржавыми мечами, покрытыми коркой времени, и щитами, изъеденными коррозией. Их движения были рывками, как у марионеток, дёргаемых невидимыми нитями, но при этом пугающе быстрыми, полными какой-то первобытной, неутомимой злобы.

«Легко, — подумал я, пытаясь успокоить бьющееся сердце, — как в игре. Просто целься и бей». Адреналин хлестнул по венам, как глоток крепкого мёда, — смесь возбуждения и лёгкого страха, того самого, что делает приключение острым. Я натянул тетиву лука, чувствуя, как дерево скрипит под пальцами, и выстрелил — стрела со свистом вонзилась в грудную клетку первого скелета, пробив рёбра с хрустом, похожим на ломающийся лёд. Но он не упал, как ожидалось, — только пошатнулся, издав низкий, вибрирующий стон, от которого мурашки пробежали по спине. Второй скелет уже бросился вперёд, размахивая мечом с такой яростью, что воздух засвистел. Я уклонился в последний момент, почувствовав, как лезвие чиркнуло по воздуху у моего уха, — сердце колотилось, как барабан в груди, громко, неумолимо, заглушая все мысли. Время замедлилось: я видел каждую трещину на его черепе, каждую искру в синих глазах, и страх шепнул: «Это реальность, Микаэль, один промах — и конец».

Я рванул копьё вперёд, вложив всю силу, — наконечник врезался в череп с отвратительным хрустом, разлетелись осколки костей, как белые конфетти в тёмном зале, и скелет рухнул, рассыпаясь в кучу на пол, поднимая облачко пыли, которая осела на моих сапогах. Но второй уже был слишком близко: его меч чиркнул по моей руке, защитить которую доспехами у меня не хватило денег, разрывая одежду и кожу с острым, режущим звуком, как нож по мясу. Боль взорвалась мгновенно — острая, жгучая, как прикосновение раскалённого железа, распространяясь волнами по руке, заставляя мышцы свести судорогой. Кровь потекла тёплой, липкой струйкой, пропитывая ткань, и я почувствовал её металлический запах, смешанный с пылью зала. Эмоции нахлынули потоком: страх, холодный и липкий, как пот на ладонях, смешанный с яростью — первобытной, животной, которая кричала: «Борись или умри!». «Это не игра! Они настоящие!» — пронеслось в голове, и паника подкатила к горлу, заставляя дыхание стать прерывистым, а зрение — сузиться до туннеля.

Я отпрыгнул назад, дыша тяжело, как после бега по горам, — грудь вздымалась, лёгкие горели от усилий. Руки дрожали, но я ударил снова копьём, целясь в рёбра, — оружие пробило хрупкие кости с влажным треском, и скелет рассыпался в пыль, оставив после себя эхо клацанья и лёгкий звон упавшего меча. Я победил. На миг гордость вспыхнула в груди — тёплая, как глоток вина после битвы, — «Я справился!». Но рана на плече пульсировала, как живое сердце, кровь капала на пол каплями, окрашивая камень в тёмно-красный. Гордость смешалась с ужасом:

— Еле-еле… Что если их больше?. —Дыхание сбивалось, руки дрожали от адреналина и боли, а в ушах звенело, как после удара.

Я двинулся глубже в коридор, факел мерцал, отбрасывая длинные тени, которые казались живыми, шевелящимися на стенах. Запах стал сильнее — гнили, плесени и чего-то металлического, как старая кровь. Вдруг раздался рык — низкий, как гром под землёй, вибрирующий в костях, заставляющий волосы на затылке встать дыбом. Из тени вышел драугр: мумифицированный норд в ржавой, покрытой коркой броне, с кожей, высохшей и потрескавшейся, как старая пергамент. Его глаза были полны льда — не синими, как у скелетов, а белыми, морозными, с искрами, словно внутри бушевала зимняя буря. Он поднял руку, и воздух похолодел мгновенно — мороз пробрал до костей, пар вырвался изо рта, а на стенах заледенели капли влаги. Заклинание! Ледяная стрела сорвалась с его пальцев, сверкая, как кристалл, и полетела в меня — я увернулся, почувствовав, как холод обжёг кожу на щеке, оставляя ожог, похожий на укус зимнего ветра.

«Маг! В игре они слабы, но здесь…» — мысль мелькнула, полная ужаса, и я выстрелил стрелой из лука — она вонзилась в плечо драугра с глухим ударом, но он только зарычал, низко и утробно, как раненый зверь, и пошёл на меня, меч в руке сверкнул тускло в свете факела. Бой был яростным, хаотичным: я колол копьём, чувствуя, как дерево вибрирует от ударов, он блокировал щитом с грохотом металла о металл, его удары были тяжёлыми, как молот кузнеца, сотрясающими всё тело. Один из них задел мою ногу — лезвие зацепило бедро с резким, мокрым звуком, боль пронзила, как молния, разрывая мышцы, заставляя ногу подкоситься. Кровь хлестнула фонтанчиком, тёплая и обильная, пропитывая штаны, и я упал на колено, мир качнулся, зрение помутнело от слёз боли, которые невольно выступили на глазах. Страх сжал сердце железной хваткой: «Я умру здесь! Это не перезагрузка, не сохранение — это конец!». Паника накрыла волной — дыхание участилось до хрипа, зрение сузилось до узкого туннеля, где был только драугр, его ледяные глаза и приближающийся меч. Руки онемели от холода его ауры, а в голове билась мысль: «Беги, дурак, беги!».

Я рванулся вверх, игнорируя боль, которая жгла ногу, словно огонь, и ударил кинжалом в шею — лезвие врезалось в высохшую плоть с чавканьем, брызнула чёрная, густая жидкость, драугр зашатался, рыча, но не упал. Я не стал добивать: страх победил всё — гордость, азарт, любопытство. Я развернулся и побежал, хромая, вверх по коридору, каждый шаг отдавался агонией в бедре, кровь капала следом, оставляя тёмные пятна. Драугр рычал за спиной, эхо его шагов гналось за мной, как преследователь в кошмаре, а ледяные заклинания били в стены — мороз щипал кожу, оставляя иней на волосах и одежде, холод проникал в лёгкие, заставляя кашлять. Я вылетел наружу, в сумерки, захлопнул дверь с грохотом, который эхом отозвался в холмах, и привалился к ней спиной, тяжело дыша — грудь ходила ходуном, воздух входил рваными глотками, а сердце стучало в ушах, как молот в кузнице. Раны жгли, как огонь, — плечо ныло тупо, бедро пульсировало остро, и мир кружился от потери крови.

Солнце садилось за холмами, окрашивая их в кроваво-красный цвет, как будто небо сочувствовало моей боли, а тени удлинялись, ползли по земле, как пальцы ночи. Я отошёл от кургана, хромая, каждый шаг — пытка, нога подгибалась, оставляя кровавый след на траве. Нашёл укрытие — небольшую ложбину у ручья, окружённую густыми кустами ежевики, где вода журчала тихо, успокаивающе, а земля была мягкой от мха. Развёл костёр дрожащими руками: огниво чиркнуло несколько раз, искры полетели, как звёздочки, и пламя вспыхнуло, разгоняя холод и тьму, отбрасывая золотистые блики на воду ручья. Перевязал раны полосками ткани из сумки — плечо болело, но рана была неглубокой, просто царапина, пропитанная кровью; бедро — хуже, плоть была повреждена, кровь сочилась сквозь ткань, но кость, кажется, не задета, только мышцы горели, как в аду. Ничего, раны вроде бы не такие серьезные, как мне сначала показалось. Сел у огня, жуя хлеб и вяленое мясо механически, но аппетита не было — вкус казался пресным, горло сжималось от тошноты.

Да уж, это было не так легко, как в игре. Я чуть не умер от простых скелетов! Реальность — это боль, страх, кровь, не пиксели и перезапуски. Ужас от пережитого сжимал грудь, как тиски, — я представил, как лежу там, в темноте, с разорванным горлом, и холод пробрал до костей. Но потом пришло упрямство, тёплое и упорное, как пламя костра: «Я справлюсь. Это приключение, интересное, настоящее — с риском, который делает жизнь яркой. Без боли нет историй, без страха — нет побед. Завтра продолжу — осторожнее, умнее, не как новичок». Ночь опустилась полностью, звёзды мерцали над головой, как драгоценности на чёрном бархате, а я лёг на плащ, слушая треск костра, вой ветра в холмах и далёкий крик совы. Боль утихала медленно, превращаясь в обыденность, а решимость росла, как рассвет на горизонте: Солитьюд ждёт, и я дойду, даже если придётся ползти.

Утро пришло тихо, как вор в тумане, — сначала серый рассвет просочился сквозь листву кустов, окрашивая небо в бледно-розовый оттенок, словно кто-то размыл акварелью горизонт, потом солнце робко выглянуло из-за холмов, бросая длинные, дрожащие тени на землю, покрытую искрящейся росой, которая блестела, как россыпь мелких алмазов под первыми лучами. Я проснулся от боли — она пульсировала в бедре и плече, как далёкий барабан в тишине ночи, напоминая о каждой ране, каждом ударе, который оставил след не только на теле, но и в сознании, заставляя вспоминать холодный ужас подземелья. Костёр прогорел до углей, тлеющих красновато, с лёгким дымком, пахнущим древесиной и влажной землёй, — этот запах успокаивал, напоминая о простых вещах, отвлекая от плохих мыслей. Воздух был свежим, холодным, с привкусом влаги от ручья, который журчал неподалёку, смывая воспоминания о ночи, как вода стирает следы на песке, но не из памяти.

Сначала я просто сидел, глядя на ручей, где вода искрилась под утренними лучами, отражая небо и редкие жёлтые листья, падающие с деревьев, словно осенние послания о приближающейся зиме. Мысли пришли не сразу — сначала я занялся рутиной — поел, прокипятил повязки, перевязаль заново раны, и дальше уже начал думать куда же двигаться дальше. Но потом, когда я жевал вяленое мясо, сухое и солёное, с привкусом дыма от костра, который я разводил вчера дрожащими руками, реальность навалилась тяжёлым плащом, давящим на плечи, как груз невыполненных обещаний. Это не игра. Вчера я чуть не умер — не от огромного дракона из легенд, а от глупой ошибки, от скелетов и драугра в забытой могиле, которая была бы легкой прогулкой в игре. Боль была настоящей: жгучая, липкая, с металлическим вкусом крови во рту, который до сих пор ощущался, напоминая о хрупкости тела. В игре ты перезагружаешься или пьёшь зелье из инвентаря, бежишь дальше без последствий, но здесь — один промах, и конец, тело не респавнится, раны не заживают моментально после зелий, а оставляют шрамы.

«Что я наделал? — подумал я, стискивая кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя следы, — Ушёл из Вайтрана, где я уже знал кого-то. Там таверна с запахом эля и жареного мяса, еда на столе, в наличии работа за звонкую монету, возможность петь вечерами и набираться сил и опыта. Мог остаться, петь в «Гарцующей Кобыле», зарабатывать монеты на инструмент, или даже пойти вместе с Утгард к Соратникам, как она и предлагала, а не рисковать в одиночку. А теперь? Один на дороге, раненый, с пятью монетами в кошельке, которые звенят насмешливо при каждом шаге. Глупец, романтик хренов, мечтавший о приключениях, как в старых балладах, но забывший, что в реальности герои часто умирают бесславно». Гордость кольнула остро, как шип ежевики: вернуться? Поползти назад, как побитый пёс, хромая по той же дороге, которую вчера шёл с надеждой? Нет, слишком стыдно, это значило бы признать поражение перед самим собой, перед тем мальчишкой внутри, который всегда рвался в Скайрим за приключениями. Утгерд увидит меня хромающим, с перевязками, пропитанными кровью, и что скажет? «Я предупреждала, бард, мир не для мечтателей». Нет, я не могу. Я выбрал путь — вперёд, к Солитьюду, к Коллегии Бардов, где, может, научусь не только петь, но и жить по-настоящему. Буду осторожнее: не лезть в руины без причины, держаться главной дороги с её булыжниками и колеями от телег, избегать драк, которые могут стоить жизни. Это урок, жёсткий, но нужный, как удар молота, кующий характер. Жизнь здесь — не квест с возможностью быстрого сохранения, а выживание, требующая планирования каждого шага. Да забыть о игре, тут любое решение будет намного важнее, по сравнению с рутиной той, старой жизни. Там что, работа, посиделки с друзьями, а тут все серьезно. Я встал, хромая, и собрал вещи: сумку на плечо, копьё в руку, чувствуя, как раны протестуют, но игнорируя их — впереди ждала дорога, и я пойду, даже если каждый шаг — пытка, напоминающая о цене свободы.

Но перед тем, как уйти, мысли вернулись к драугру. Он все еще ждёт меня в кургане, и идея оставить его так — будет поражением, которое грызло изнутри, как червь яблоко. «А если там золото? Оружие? Что-то, что поможет на дороге, сделает путь легче?» — шепнул внутренний авантюрист, тот самый, который толкал меня в подземелье вчера. Я размышлял, перевязывая раны свежей прокипяченной тканью — она скрипела под пальцами, стягивая кожу туго, вызывая новую волну боли, но и напоминая о необходимости быть умнее. Как победить мага? Обычными стрелами? Они, наверное, наносят какой-то урон этому дряхлому телу, но не убивают быстро, оставляя время для контратаки. Сколько их понадобится чтобы наконец добить драугра? Да и стрелял я так себе, я больше изведу их пытаясь попасть у него, рискуя подставиться под ответное заклинание. Копьё? Слишком близко, рискованно, он заморозит меня раньше, чем подойду. Магия? Ха, если бы ее еще выучить. В отличии от игры, где у тебя со старта два выученных заклинания, тут с этим было проблематично. Даже Утгерд не смогла мне помочь с этим, хотя и знала заклинание лечения, которое сейчас было бы ой как кстати.

Идеи мелькали хаотично: заманить в воду бы его, но внутри сухо, как в пустыне. Обвалить потолок? Слишком сложно, я всю жизнь кодом занимался, а здесь нужны руки с нужного места и смекалка. Эх, как же было бы хорошо иметь возможность, как оригинальный протагонист, испускать пламя с рук. А потом осенило: огонь! Драугр это же, по сути, мумия — сухая плоть, как пергамент в старой книге, обмотанная тряпками, пропитанными маслом и благовониями. В игре они горят ярко, как впрочем и остальные противники, но здесь — тем более, реальность сделает пламя жадным, всепожирающим. Факелы! У входа в курган их полно — старые, смоляные, висят на стенах, как забытые стражи. Собрать, поджечь с помощь огнива и забросать драугра, смотря, как он вспыхнет, корчась в агонии. Гениально! Риск есть, но если подкрасться тихо, бросить с расстояния, не подходя близко, — шансы хорошие, это не уже не тупая лобовая атака, как вчера, шансов у меня явно намного больше, если реализировать план, как задумал. «Это мой реванш, — подумал я, чувствуя прилив возбуждения, смешанного с осторожностью, — Даже не чтобы заполучить лут, для себя. Чтобы не бежать больше, чтобы доказать самому себе, что могу учиться на ошибках».

Я вернулся к кургану — он стоял зловеще под утренним солнцем, камни поросли мхом, зелёным и влажным, дверь приоткрыта, как пасть древнего зверя, ждущего добычу. Сердце начало стучать быстрее, но не от страха, от решимости, которая росла с каждым шагом по траве, ещё мокрой от росы. Собрал факелы у входа: пять штук, пропитанных смолой, тяжёлые в руках, пахнущие дегтем. Зажёг один от огнива — пламя вспыхнуло ярко, потрескивая, и осветило вход. Остальные положил в сумку, спрятав большинство своих вещей в безопасном месте, чтобы не мешались в бою.

Внутрь я вошёл тихо, ступая на носках, пытаясь дышать как можно тише, чтобы не выдать себя эхом. Коридор был уже мне знаком: все та же пыль на полу, паутина на стенах, напоминающая серебристые нити, все то же эхо шагов тихое, но гнетущее. В воздухе висел запах плесени и смерти, который вчера пугал, а сегодня злил. В зале — тишина, лишь где-то вдалеке послышались звуки от каплей воды , падающих с потолка, словно слёзы забытых душ. Драугр стоял у саркофага, неподвижный, как статуя, но я знал — он чует жизнь, его ледяные глаза вот-вот загорятся. Одно хорошо — он здесь только один. Скелетов, которые незвестно как здесь оказались — наверное остались от предыдущих жертв драугра, я уничтожил. Других же драугров, в отличии от игры, здесь не было. Наверное, здесь похоронен кто-то не очень важный, какой-то подмастерье, или младший жрец.

Я нырнул за колонну — сердце колотилось, как барабан в таверне под ритм весёлой песни, но здесь это был настоящий боевой ритм, адреналин хлестал по венам, делая мир острее: каждый звук эха, каждый запах, в том числе пыли и гнили, становился ощутимее, напоминания — это реальность.

Вот драугр учуял меня, шагнул вперёд, воздух похолодел мгновенно, мороз щипнул кожу на лице и руках, пар вырвался изо рта белым облачком, как дыхание зимы в осеннем воздухе. Ледяная стрела полетела в мою сторону — она врезалась в стену с треском, разлетаясь искрами льда, как разбитое стекло под ногами, но даже такие осколки могли неплохо так зацепить меня, если не осторожничать.

Я выждал миг, высунулся и бросил первый факел — он полетел дугой, вертясь в воздухе, пламя трепетало, как флаг под ветром, отбрасывая танцующие тени на стены, покрытые рунами, которые казались живыми в этом свете. Факел попал в плечо драугра с шипением, тряпки вспыхнули мгновенно, а сухая плоть затрещала, как хворост в костре, огонь распространялся по телу жертвы жадно, окрашивая зал оранжевым сиянием, которое боролось с холодом магии драугра. Он зарычал — низко, утробно, полный боли(способен ли он ее чувствовать?) и ярости, которая эхом отразилась от стен, заставляя мурашки пробежать по спине, как холодный ветер в горах.

Я отступил, чувствуя жар от пылающего тела — огонь пожирал мумию и даже не думал утихать, только ускорялся, ледяная аура мага боролась с пламенем, пар шипел, как вода на раскалённом камне, создавая облака, которые клубились вокруг, мешая мне видеть ясно, что происходит с противником. Вот полетела вторая ледяная стрела — я уклонился, она слегка задела рукав, холод обжёг, как ожог от прикосновения к снегу в мороз, кожа онемела, потеряв чувствительность на миг, напоминая о уязвимости тела. Бросил второй факел — в грудь, точно, с расчётом, пламя взвилось выше, тряпки корчились, плоть чернела под огнём, запах горелого мяса и благовоний заполнил зал, едкий, тошнотворный, смешанный с холодом, который всё ещё витал в зале, создавая странный контраст. Драугр приблизился, возможно исчерпав свои запасы магической энергии, замахнулся мечом — удар пришёлся по колонне, камень треснул с громким хлопком, осколки полетели, как град в бурю, один задел щеку, оставив царапину, теплую от крови. Я контратаковал копьём — древко вибрировало в руках от напряжения, наконечник вонзился в бок с чавканьем, брызнула чёрная жижа, густая и зловонная, как смола из преисподней. Он отшатнулся, рыча, огонь пожирал его мертвое, лишенное эмоций лицо, ледяные глазницы, словно таяли в пламени, но их магия не угасала — морозная буря взвилась вокруг, снежинки кружили вихрем, холод проник в кости, заставляя зубы стучать, как в лихорадке, напоминая о том, как близко смерть.

Это был по истине эпический момент: я почувствовал себя героем древней нордской саги — страх смешался с эйфорией, тело дрожало от холода и усилий, но воля лишь крепла, как сталь в кузнице, закаляемая огнём и льдом. Отскочив как можно дальше от все еще опасного ходящего трупа, я бросил третий факел — в ноги, пламя лизнуло одоспешенную плать, ржавчина зашипела, словно потревоженная змея, металл раскалился, добавляя жару в хаос. Драугр упал на колени с грохотом, но поднялся, напоминая демона из преисподней, корчась в пламени, которое пожирало его слой за слоем, но его ледяная ярость не угасала. Он ринулся в последнюю атаку — меч рубанул воздух со свистом, я парировал копьём, лезвие скрежетнуло, столкнувшись с древком. И вот, наконец, огонь добрался до гнилого сердца моего противника — он взвыл в последний раз, вой пронесся полным отчаяния и боли эхом по залу. И все, немертвый маг рухнул, рассыпаясь пеплом, пламя понемногу угасало, оставляя после себя тишину, прерываемую только моим тяжёлым дыханием.

Я стоял, дыша как после долгого марафона — грудь вздымалась, пот стекал по лицу, смешиваясь с сажей и кровью от царапин, мир вокруг казался размытым от усталости. Эмоции нахлынули потоком: сначала облегчение, тёплое, как объятия после долгой разлуки, — я сделал это! Не убежал, победил, доказал себе, что могу быть сильнее страха. Потом гордость — острая, как кинжал в руке, — я не сломался, стал сильнее, превратил поражение в триумф. Но и страх все еще эхом отзывался в моем сознании. Это могло кончиться плохо, один неверный ход — и я бы сгорел или замёрз. Страх лишь напомнил мне о хрупкости жизни в этом мире, но быстро исчез, будучи нивелированным моим триумфом. Радость смешалась с усталостью — тело ныло, раны открылись заново от движений, из них начала сочиться кровь, но внутри — все тот же триумф, как после концерта, когда толпа аплодирует, и ты чувствуешь себя живым по-настоящему, полным сил для новых дорог.

После решил осмотреть зал, но здесь не оказалось сундука с лутом как в игре — всё было гнилое, ржавое, покрытое пылью веков, которая оседала на руках, как напоминание о бренности. Саркофаги были пусты, свитки рассыпались в пыль под пальцами, доспехи были настоящей трухой, да ржавчиной, разваливающимися при прикосновении, как старая ткань. Копнул кинжалом в углах — ничего ценного, только обломки костей и ржавых доспехов, которые и так везде скрипели под ногами. Впрочем, в одном углу нашёл ржавую кирку, тяжёлую, но крепкую, с рукоятью из дерева, потемневшего от времени, — она могла пригодиться для добычи драгоценных металлов, или как импровизированное оружие. Хотя нужна ли она мне? Я в шахтеры идти не собираюсь, физический труд явно не для меня.

А вот под пеплом драугра, среди остывших углей нашлось оружие: большой нож, или тесак, который своим видом напоминал нечто среднее между кинжалом и мачете, лезвие его было в хорошем состоянии, острое, с лёгкими следами коррозии, но все еще острое, рукоять из кости, украшенная вырезанными на ней рунами, которые казались древними заклинаниями. «Пригодиться в дороге, — подумал я, беря тесак в руки, чувствуя баланс и вес, — для рубки веток или ближнего боя, он лучше, чем мой старый кинжал».

Солнце уже перевалило за полдень, когда я наконец вышел из кургана, оставляя за спиной дымящиеся остатки драугра и запах горелой плоти, который цеплялся к одежде, но быстро рассеивался под свежим ветром, приносящим ароматы полевых цветов и далёких лесов. Дневной свет ослепил меня на миг — яркий, золотистый, проникающий сквозь листву редких деревьев, отбрасывая игривые тени на холмистую землю, покрытую сочной травой и камнями, сверкающими на солнце, как скрытые сокровища. Я стоял, моргая, чувствуя, как бодрый ветер с равнин обдувает лицо, унося пыль подземелья и усталость, оставляя место для прилива энергии, который разливался по телу, как тёплый мёд после победы. Трофейный тесак висел на поясе, его рукоять из кости грела ладонь, когда я касался её, напоминая о триумфе, который добавлял уверенности: раны на бедре и плече ныли, но уже меньше, повязки держались крепко, и я знал, что тело заживёт, а опыт сделает меня сильнее. Кирка, ржавая, но надёжная, болталась в сумке, добавляя веса, который заставлял задуматься, а может все таки стоить ее выбросить?

Мысли бурлили от возбуждения: гордость от реванша наполняла грудь, как мелодия удачной баллады, а впереди ждала дорога. «Я победил, — размышлял я, шагая по тропе, которая вилась вниз по холму, усыпанной гравием, искрящимся под солнцем, — и это только начало. Скайрим полон интересных вещей, а каждый шаг приближает к Солитьюду, к Коллегии, где я смогу стать настоящим бардом. Раны? Они заживут, а вот опыт останется навсегда». Я поправил сумку, чувствуя, как еда в ней — хлеб, сыр, мясо — шуршит, напоминая о запасах, которых хватит, чтобы дойти с комфортом, если поделить все с умом. Ветер принёс с собой запах осени — свежих листьев, влажной земли, далёкого дыма от ферм, — и это вдохновляло, обещая новые встречи и открытия.

Два дня пути после схватки в кургане превратились в вязкую, монотонную борьбу с ландшафтом и собственным телом. Пришлось признать — я заблудился. Хорошей карты в Вайтране не нашлось, а те, что и были, стоили уйму денег. Я, конечно, по быстрому перерисовал угольком одну из них, постаравшись запомнить, но, похоже, слишком понадеялся на воспоминания о дороге, которые у меня были после многочисленных прохождений игры. И зря. Довольно быстро стало понятно, что я покинул сухие холмы и углубился в самое сердце болот Хьялмарка. Воздух здесь был другим — тяжелым, неподвижным, насыщенным влагой и запахом прели. Он оседал в легких, словно мокрая ткань, и каждый вдох казался усилием. Пейзаж утратил краски, растворившись в бесконечных оттенках серого и болотно-зеленого. Низкорослые, скрюченные деревья, обросшие седыми бородами мха, тянули к дороге свои корявые ветви, словно утопающие — свои руки.

Земля под ногами чавкала, превратившись в топкую кашицу, и приходилось постоянно выискивать кочки или выступающие корни, чтобы не увязнуть по колено. По утрам на болота опускался туман — густой, плотный, как вата. Он съедал звуки, искажал расстояния и превращал мир в призрачное, безмолвное царство. Я шел, ориентируясь по едва заметному пятну солнца, и чувствовал себя одиноким, затерянным в этом сером безвременье. Ночи были пронизывающе холодными и сырыми; огонь костра давал мало тепла, сражаясь с влагой, поднимавшейся от земли, и я кутался в плащ, слушая кваканье невидимых лягушек и далекий, тоскливый вой, от которого стыла кровь.

Раны затягивались медленно, постоянно напоминая о себе ноющей болью, но тело привыкало. Каждый шаг, каждый разведенный костер, каждый кусок съеденного крабового мяса делали меня сильнее, вплетая в ткань этого сурового мира. Я перестал быть чужаком, программистом из другого измерения. Я становился его частью — настороженной, выносливой и готовой ко всему.

К вечеру я добрел до полузатопленных руин. Это были не величественные нордские развалины, а что-то более древнее и чуждое. Каменные блоки, позеленевшие от времени и влаги, торчали из мутной воды, как обломки костей гигантского скелета. Остатки стен, арок и какой-то башни, ушедшей по самое основание в трясину. От руин веяло запустением и меланхолией. Туман, поднимавшийся от воды, цеплялся за камни, окутывая их полупрозрачной дымкой, и в этой дымке чудились тени прошлого.

Любопытство, смешанное с азартом кладоискателя, взяло верх над осторожностью. «Там могут быть сокровища, — шептал внутренний голос. — Или хотя бы что-то полезное». Я снял сапоги, закатал штаны и шагнул в холодную, вязкую воду. Дно было илистым, ноги то и дело проваливались, и приходилось нащупывать твердую почву. Вода доходила до колен, и от нее исходил тяжелый запах гнили, тины и сырости.

Продвигаясь вглубь руин, я услышал странный звук — щелканье, похожее на стук камней друг о друга. Звук становился все громче, и вскоре я увидел их. Грязевые крабы. Десятки. Они выползали из-под затопленных камней, из расщелин в стенах, их панцири, покрытые тиной и грязью, сливались с окружающим пейзажем. Некоторые были довольно небольшими, другие же были крупнее, чем я помнил по игре — размером с большой щит. Их клешни угрожающе щелкали, а маленькие черные глазки на стебельках уставились на меня с безмозглой, инстинктивной агрессией.

Первой мыслью было отступить, но путь назад был долог, а крабы уже окружали меня, отрезая выход. Адреналин ударил в кровь. Я выхватил тесак и приготовил копье. «Ну что, твари, — пробормотал я, — посмотрим, чья возьмет».

Первый краб ринулся на меня, неуклюже перебирая лапами по дну. Я ударил копьем, целясь в сочленение между панцирем и клешней. Наконечник со скрежетом скользнул по хитину, не причинив вреда. Краб в ответ щелкнул клешней, едва не схватив меня за ногу. Я отскочил, чувствуя, как сердце заколотилось быстрее. Второй удар — тесаком, со всей силы, по панцирю. Лезвие оставило лишь царапину, высекая искры. Хитиновая броня была крепче железа.

Паника начала подступать к горлу. Они наступали, медленно, но неотвратимо, и я понимал, что мое оружие против них бесполезно. Я отбивался, отступая глубже в руины, и вдруг спиной уперся в стену. Ловушка захлопнулась. Крабы сжимали кольцо, их щелканье превратилось в оглушающий хор.

И тут я вспомнил. Кирка. Тяжелая, ржавая, с тупым, но массивным бойком. Это не режущее оружие, а дробящее. То, что нужно против брони. Сбросив мешок в воду, я лихорадочно начал в нем шарить, отбиваясь одной рукой копьем от назойливых клешней. Наконец пальцы нащупали холодное дерево рукояти. Я выхватил кирку, и она показалась мне тяжелой, как молот бога.

Краб, подошедший слишком близко, получил удар сверху. Раздался оглушительный треск, как от расколотого ореха. Панцирь проломился, брызнула мутная гемолимфа. Тварь задергалась и затихла. Работает! Воодушевленный, я обрушил кирку на следующего. Снова треск — и еще один враг повержен.

Это была не битва, а тяжелая, изнурительная работа. Я махал киркой, как дровосек, вкладывая в каждый удар всю силу. Пот заливал глаза, мышцы горели огнем. Вода вокруг меня окрасилась в бурый цвет от крабьей крови и грязи. Крабы не отступали, лезли вперед с упорством насекомых. Но теперь у меня было преимущество. Я крушил их панцири один за другим, и гора мертвых тел вокруг меня росла.

В пылу боя я не заметил, как рукоять кирки, старая и прогнившая, треснула. На очередном замахе она с хрустом переломилась, и боек улетел в воду. Я остался с бесполезным обломком в руках. Но, к счастью, это был последний краб. Он лежал у моих ног с проломленной головой.

Я стоял посреди этого крабьего кладбища, тяжело дыша, по колено в грязной воде. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды и моим собственным дыханием, казалась оглушительной после битвы. Усталость навалилась разом, ноги подкашивались. Я выбрался на островок суши — полуразрушенный пол какого-то зала — и рухнул на камни, не в силах пошевелиться.

Отдышавшись, я начал осматриваться. Зал был небольшим, с обвалившимся потолком, через который пробивались тусклые лучи вечернего солнца. В углу, наполовину уйдя под воду, стояли два деревянных сундука. Сердце забилось чаще. Вот она, награда за труды.

Первый сундук был почти полностью прогнившим. Дерево рассыпалось в труху от одного прикосновения. Внутри, в слое ила и грязи, что-то блеснуло. Я запустил руку и вытащил горсть монет — септимов, почерневших от времени, но все еще узнаваемых. Всего штук тридцать. Негусто, но лучше, чем ничего. Рядом лежали три пузырька с мутной жидкостью — два с красной, один с зеленой. Зелья здоровья и выносливости? Может быть. Их я забрал с особой радостью.

Второй сундук сохранился лучше. Он был окован железом, которое проржавело, но все еще держало конструкцию. Замок рассыпался, и я с трудом поднял тяжелую крышку. Внутри, на удивление, было почти сухо. На дне, завернутый в промасленную ткань, лежал топор. Железный, простой, но добротный. Рукоять из крепкого дерева, лезвие заточено и смазано — оно не было тронуто ржавчиной. Я взял его в руки. Хороший баланс, удобный хват. Это оружие выглядело надежнее моего импровизированного копья. А уж тем более ржавой кирки, с помощью которой я и расправился с крабами.

Больше в сундуке ничего не было. Я был немного разочарован — ожидал чего-то более впечатляющего. Но потом одернул себя. Золото, зелья, хороший топор — это отличная добыча для одинокого путника. Я вытащил из воды свой мешок, вытряхнул из него воду и сложил трофеи.

Солнце почти село. Пора было выбираться из этих гибельных руин и искать место для ночлега. Выбравшись на сухое место, я развел костер. Голод давал о себе знать. Мой взгляд упал на гору мертвых крабов. В игре их клешни были неплохим ингредиентом для алхимии, но здесь… это была просто гора свежего мяса.

Я отломил клешню у одного из крабов, разбил ее камнем и извлек белый, плотный кусок мяса. Насадил его на палку и поднес к огню. Через несколько минут потянулся восхитительный аромат — нечто среднее между запахом креветок и курицы. Мясо прожарилось, стало нежно-розовым. Я осторожно попробовал. И обомлел. Это было невероятно вкусно! Сочное, сладковатое, с легким привкусом дыма. Я съел все до последней крошки и тут же принялся за вторую клешню.

Этой ночью я пировал. Жареное мясо грязевых крабов оказалось настоящим деликатесом. Я ел, пока не насытился, и чувствовал, как силы возвращаются ко мне. Этот мир, такой опасный и жестокий, умел быть и щедрым. Главное — уметь принимать его дары. Засыпая у костра под треск поленьев, я думал о том, что еще один день в Скайриме прожит не зря. Я стал сильнее, богаче и определенно сытнее. И дорога в Солитьюд казалась уже не такой пугающей.

На третий день, когда я уже начал думать, что эти болота бесконечны, земля под ногами стала тверже. Я выбрался на разбитый тракт, ведущий, по всей видимости, в Морфал, и само наличие дороги, созданной людьми, показалось невероятным благом. И именно здесь, на одном из поворотов, я его и услышал.

Сначала это было не пение, а скорее отчаянный рёв, полный боли и фальши. Кто-то с энтузиазмом, достойным лучшего применения, пытался исполнить «Рагнара Рыжего», но не попадал ни в одну ноту. Голос срывался, мелодия плутала где-то в параллельной вселенной. Аккомпанемент, впрочем, был иным. Лютня в его руках не пела — она рычала. Он брал мощные, но грубые аккорды, словно пытался не сыграть мелодию, а высечь ее из инструмента, и в этом была своя, первобытная сила.

Я осторожно выглянул из-за валуна. На обочине, привалившись спиной к дереву, сидел орк. Огромный, даже по орочьим меркам, с массивными плечами и серо-зеленой кожей. На нем была простая кожаная броня, а у ног лежал внушительных размеров двуручный молот. Но все его внимание было приковано к лютне, которую он терзал с видом величайшего страдальца. Он закрыл глаза, полностью отдавшись «искусству», и затянул припев с такой силой, что несколько ворон испуганно взмыли с соседнего дерева.

Я не выдержал и рассмеялся.

Орк тут же оборвал песню и вскочил на ноги, схватившись за молот. Его лицо, с выступающими нижними клыками, выражало крайнюю степень обиды и гнева.

— Кто здесь? Кто смеется над искусством Лурбука? Выходи, трус!

Я поднял руки, показывая, что не вооружен, и вышел на дорогу. — Прошу прощения, друг. Я не хотел тебя обидеть. Просто... твое исполнение очень экспрессивно.

Орк смерил меня подозрительным взглядом с головы до ног.

— Экспрессивно? — переспросил он, явно не зная, комплимент это или очередное оскорбление. — Ты хочешь сказать, я плохо пою?

— Я хочу сказать, что в твоем пении много страсти, — дипломатично ответил я. — Но, возможно, не хватает немного... техники.

Орк нахмурился, но молот опустил.

— Техники, — проворчал он. — Все говорят про эту технику. А где ее взять? Я — Лурбук, бард из орочьей крепости Душник-Йал. Я пою о битвах, о славе, о крови! А эти неженки в тавернах хотят слушать про цветочки и любовь.

— Я Микаэль, тоже бард, — представился я. — И я тебя понимаю. Найти своего слушателя — великое дело.

— Бард? — глаза орка слегка расширились. — Подумать только, какое совпадение. Хотя да, люди, вы только и умеете, что бренчать свои слащавые баллады.

— Не все, — улыбнулся я. — Некоторые поют и о битвах. Куда путь держишь, Лурбук?

Он снова плюхнулся на землю, отложив лютню с видом мученика.

— В Морфал. А оттуда — в Солитьюд. Слышал, там есть Коллегия Бардов. Говорят, там любой может научиться этой... технике. Один старый скальд в Вайтране рассказывал про какого-то мастера песни, Виармо, что возглавляет эту Коллегию. Мол, он даже из великана может сделать соловья. Вот иду проверить. А ты?

— Забавно, — сказал я, присаживаясь рядом. — Я тоже иду в Солитьюд, в ту самую Коллегию. И тоже слышал про Виармо. Похоже, у нас одна дорога.

Лурбук оживился. Идея о компании ему, видимо, пришлась по душе. Похоже здоровяк заскучал в одиночном походе.

— Правда? Вот это удача! Пойдем вместе! Дорога веселее, да и от бандитов вдвоем отбиваться сподручнее. А в Морфале можем дать концерт в таверне! Заработаем на еду и выпивку! Ты поешь, я играю! Или наоборот! Представляешь, какой дуэт — норд и орк! Нас запомнят надолго!

Его энтузиазм был заразителен, хоть и немного пугал. Но я подумал, что спутник на дороге — это действительно неплохо. Орк-воин с огромным молотом — лучшая защита от разбойников.

— Договорились, — сказал я. — Идем вместе. Но насчет концерта... давай сначала немного порепетируем.

Мы двинулись в путь. Лурбук оказался на удивление болтливым и добродушным парнем, если не обращать внимания на его вокальные данные. Он рассказывал о жизни в орочьей крепости, о том, как его не понимали сородичи, считая увлечение музыкой постыдным. Он же мечтал стать великим бардом, чтобы воспеть подвиги орков так, как никто до него не делал.

Но чем больше мы шли, тем очевиднее становилось, что его мечта находится под большой угрозой, если он не перестанет петь. Его голос был довольно мощный, но сам орк совершенно не умел петь. Он не просто фальшивил — он создавал свою собственную, альтернативную тональность, которая не имела ничего общего с известными мне законами музыки.

— Лурбук, — осторожно начал я, когда мы остановились на привал. — Ты отличный парень. И на лютне ты играешь... с чувством.

— Правда? — обрадовался он. — Да. Но вот пение... понимаешь, у каждого свой дар. Мой — голос. Твой, возможно, — игра на инструменте. Что, если в таверне в Морфале петь буду я, а ты сосредоточишься на аккомпанементе? Твоя мощная игра на лютне и мой голос — это будет незабываемо.

Орк помрачнел. Я видел, что задел его за живое. Он долго молчал, ковыряя землю носком сапога.

— Ты хочешь сказать, я пою, как грязевой краб в брачный период? — наконец выдавил он.

— Я хочу сказать, что твой голос слишком могуч для простых таверн, — нашелся я. — Ему нужны залы дворцов, поля сражений! А пока мы не добрались до них, давай покажем публике то, в чем мы оба сильны. Я — в пении, ты — в игре.

Лурбук вздохнул, но в глазах его промелькнуло понимание.

— Ладно. Твоя правда. Мне и самому кузнец в крепости говорил, что от моего пения железо ржавеет. Буду играть. Но играть буду так, чтобы струны лопались!

Я с облегчением вздохнул. Кризис миновал. Если орк начнет вот так орать в городе, нас точно забросают гнилыми овощами. Мы продолжили путь, и теперь Лурбук молчал, лишь изредка перебирая струны лютни, подбирая мелодию к моим песням. И, на удивление, без своего жуткого вокала, его игра на лютне оказалась вполне сносной. Грубоватой, да, без тонкостей и переливов, но в ней была своя изюминка. Он брал аккорды мощно, отбивал ритм с первобытной энергией, и в этом была своя, дикая красота. Мы начали понемногу сыгрываться: я напевал мелодию, а он подхватывал ее своим тяжелым, но уверенным аккомпанементом.

К вечеру мы подошли к окраинам Морфала. Солнце садилось, окрашивая небо в болезненные, багрово-фиолетовые тона. Туман, всегда висевший над этими болотами, начал сгущаться, превращаясь из легкой дымки в плотную, влажную пелену, которая цеплялась за одежду и холодила кожу. Воздух стал неподвижным и тяжелым, звуки тонули в нем, не находя отклика. Даже стрекот насекомых смолк. Наступила неестественная, гнетущая тишина.

Именно в этой тишине мы и увидели его. Оно выросло из тумана внезапно, словно кошмар, обретающий плоть. На невысоком, лишенном растительности холме возвышалось нечто, что можно было назвать идолом или алтарем. Конструкция была чудовищным сплавом природы и чьей-то больной воли. Основание сложено из черных, маслянистых валунов, между которыми были вмурованы кости — бедренные, черепа, позвонки, — образуя отвратительный узор. Из этого основания вверх тянулись три столба из почерневшего, будто обугленного дерева, увенчанные черепом огромного медведя. В его пустых глазницах тлели тусклым, неживым светом два красноватых камня.

Все сооружение было опутано ржавыми цепями, на которых висели клочья окровавленной одежды, скальпы с длинными спутанными волосами и то, что я сначала принял за связки сушеных трав, но приглядевшись, с ужасом понял, что это — пальцы. Человеческие пальцы, почерневшие и высохшие. От идола исходил смрад — сладковатый, тошнотворный запах старой крови, гниющей плоти и еще чего-то, едкого и химического, что щипало глаза.

Страх подкрался незаметно. Это была не острая вспышка ужаса, как в кургане, а медленный, леденящий холод, который зарождался где-то в желудке и постепенно расползался по всему телу. Я почувствовал, как напряглись мышцы спины, как по шее пробежал холодок. Захотелось развернуться и бежать без оглядки, подальше от этого проклятого места. Я взглянул на Лурбука. Его серо-зеленая кожа приобрела пепельный оттенок, а рука мертвой хваткой сжимала рукоять молота. Он не смотрел на меня, его взгляд был прикован к алтарю.

— Малакат... забери мою душу, — прохрипел он, и его голос был едва слышен. — Это... капище Изгоев? Или что-то похуже?

У подножия идола, на плоском, залитом чем-то темным и липким камне, лежали предметы. Несмотря на животный ужас, что-то внутри, какая-то темная, жадная часть моей души, потянулась к ним. Если это была ловушка, приманка, то мы уже попались. Медленно, словно во сне, мы подошли ближе.

На камне лежал топор. Он был произведением искусства, зловещего и совершенного. Продолговатое лезвие было выковано из черного, как ночь, металла, который не отражал, а словно поглощал свет. Вдоль кромки вились едва заметные красноватые руны, которые, казалось, слабо пульсировали в унисон с моим бьющимся сердцем. Длинная рукоять была обтянута грубой, чешуйчатой кожей и увенчана тяжелым навершием в форме черепа. От топора словно исходила аура силы и древней ярости. Он был в разы лучше простого железного топора, который достался мне после схватки с грязекрабами.

Рядом лежал кинжал, созданный в том же стиле. Его лезвие, зазубренное, как зуб опасного хищника, было выточено из материала, похожего на обсидиан. Рукоять, обвитая серебряной проволокой, заканчивалась неграненым черным камнем.

— Какая разница? — голос Лурбука был сиплым, но в нем уже звучала орочья практичность, побеждающая страх. — Кто бы это ни оставил, сейчас их здесь нет. А оружие вот оно лежит.

Он был прав. В этом мире нельзя было упускать такой шанс. Я протянул руку и взял топор. Рукоять оказалась неожиданно теплой, словно внутри нее текла живая кровь. Я почувствовал, как по руке пробежала дрожь — не от страха, а от силы, заключенной в этом оружии.

Лурбук взял кинжал. Он повертел его в своей огромной ладони, и клинок показался идеальным продолжением его руки.

— Этот кинжал... он словно поет песню о битве, — пророкотал он.

Я посмотрел на трофейный тесак, потом на старый стальной кинжал, подарок Утгерд. Они казались теперь детскими игрушками. Новый топор был явно дороже и мощнее всего, что у меня было.

— Слушай, — сказал я Лурбуку. — Этот топор... он, должно быть, стоит целое состояние. Будет нечестно, если я заберу его себе, а ты — только этот кинжал, хоть он и хорош. Так что... вот. — Я отцепил от пояса кинжал Утгерд и протянул ему. — Возьми. Как знак нашей дружбы и... в компенсацию.

Орк удивленно посмотрел на меня, потом на клинок в моей руке.

— Ты... даришь мне его? Просто так?

— Ты мой напарник, — ответил я. — У напарника должно быть лучшее снаряжение, какое у нас есть. Теперь у нас обоих есть по отличному клинку.

Лурбук взял кинжал, и его суровое лицо смягчилось. Он неуклюже, но с чувством хлопнул меня по плечу так, что я едва устоял на ногах.

— Спасибо, Микаэль. Орки не забывают таких подарков.

На алтаре оставалась еще серебряная тарелка. Она была тяжелой, из тусклого, будто кем-то проклятого, серебра, инкрустированная мутноватыми камнями — черными и фиолетовымм. Они не сверкали, а втягивали в себя свет, словно маленькие черные дыры. По краю тарелки шла гравировка, изображавшая какую-то жуткую процессию из коленопреклоненных фигур перед рогатым божеством.

— А это мы продадим, — сказал я, торопливо пряча тарелку в мешок. — В Морфале. Деньги — пополам.

Как только тарелка скрылась в мешке, с болот донесся вой. Протяжный, нечеловеческий, полный тоски и запредельного ужаса. Он пробрал до самых костей. Это был не зверь. Мне показалось, что было нечто, что когда-то могло быть человеком. Мы замерли, и в наступившей тишине я услышал, как бешено колотится мое сердце. Чувство, что за нами наблюдают, стало почти осязаемым. Казалось, из тумана на нас смотрят сотни невидимых глаз.

— Уходим, — прошептал я.

— Бежим, — поправил Лурбук.

Мы сорвались с места, не разбирая дороги, ломясь через кусты и спотыкаясь о корни. Мы бежали прочь от этого холма, от смрада и ужаса, и за спиной нам снова несся тот же вой, но теперь он казался ближе. Мы неслись в сторону далеких, спасительных огней Морфала, и каждый из нас чувствовал, что мы не просто нашли сокровище. Мы совершили святотатство. И я очень надеюсь, что тьма, которую мы потревожили, не узнала наши имена.

Мы ворвались в Морфал не как путники, а как беглецы, спасающиеся от погони. Ощущение ледяного ужаса, вцепившееся в нас у зловещего идола, не отпускало, следуя за нами невидимой тенью. Городок, утопающий в вечном тумане, встретил нас запахом сырой древесины, торфа и дыма. Он стоял на сваях прямо посреди болота, и под деревянными мостками, соединяющими дома, хлюпала темная, стоячая вода. Тусклые огни фонарей и окон пробивались сквозь мглу, создавая ощущение призрачного, оторванного от остального мира убежища. Это была не гавань, а скорее временная передышка во враждебном море болот.

Страх постепенно отступал, вытесняемый теплом и светом цивилизации, но оставлял после себя горькое послевкусие. Мы с Лурбуком переглянулись. В его глазах я видел то же самое, что чувствовал сам: облегчение, смешанное с тревогой. Мы принесли с собой часть той тьмы — два клинка и тарелку, которые теперь казались не просто добычей, а проклятыми артефактами, обжигающими своим присутствием даже сквозь толщу мешка.

— Таверна, — хрипло произнес Лурбук, и это слово прозвучало как молитва. — Мне нужно выпить. Да побольше. Желательно до состояния, когда я забуду, что видел сегодня.

— И что почти обоссался от страха? — поддел я его, стараясь вернуть хоть какую-то легкость в наш разговор.

— Почти? — фыркнул орк. — Друг, я до сих пор проверяю штаны. И знаешь что? Если бы ты не визжал как девчонка, убегая от того идола, я бы еще подумал, что мне стоит постыдиться.

Мы нашли таверну без труда. «Верески» была единственной таверной в этом сонном городке. Она притулилась у самой воды, и ее покосившаяся вывеска тихо скрипела на ветру, издавая звук, похожий на стон умирающего дракона. Изнутри доносились приглушенные голоса, смех и нестройная мелодия, которую кто-то наигрывал на флейте с таким энтузиазмом, что даже воздух морщился.

— Похоже, местный талант развлекает публику, — заметил я.

— Если это можно назвать талантом, — проворчал Лурбук. — Звучит так, будто кто-то пытает кошку.

Мы толкнули тяжелую, разбухшую от влаги дверь и шагнули внутрь.

Нас окутало волной тепла и запахов — жареной рыбы, пролитого эля, мокрой шерсти и горящего очага. Таверна была небольшой и донельзя простой: низкий потолок с почерневшими от копоти балками, грубо сколоченные столы и лавки, и большой каменный очаг, в котором весело потрескивали поленья. Публика была под стать заведению: несколько лесорубов в толстых кожаных куртках, обсуждающих что-то с жаром пьяных философов; пара рыбаков, чинивших сеть в углу и периодически сплевывающих табачную жвачку в медный плевательница; одинокий стражник, лениво цедивший эль и явно спящий с открытыми глазами; и хозяйка — дородная нордка с суровым, но не злым лицом, которая управляла своим заведением как капитан корабль в шторм.

Наше появление — человека с золотистыми волосами и огромного орка с молотом за спиной — вызвало минутное затишье. Все головы повернулись в нашу сторону. Флейтист даже перестал мучить инструмент, за что воздух в таверне, казалось, вздохнул с облегчением.

— Что уставились? — рыкнул Лурбук. — Никогда такого красавчика не видели?

Кто-то из лесорубов хихикнул:

— Красавчика — нет. Орка — да.

Лурбук уже было двинулся в его сторону, но я удержал его за руку.

— Спокойно, приятель. Мы же пришли расслабиться, помнишь? К тому же, он прав — ты страшен как моя бывшая с похмелья.

— У тебя была бывшая? — удивился орк.

— Была. Пока я не увидел ее трезвым.

В таверне засмеялись, напряжение спало.

— Два эля, хозяйка, — пробасил Лурбук, бросая на стойку несколько септимов. — И чего-нибудь поесть. Горячего. И желательно не того, что вчера не доели другие посетители.

— У меня вся еда свежая! — возмутилась хозяйка, но в ее глазах плясали смешинки. — Максимум позавчерашняя.

Мы уселись за свободный стол у самого огня. Первую кружку эля я выпил залпом, чувствуя, как терпкий, хмельной напиток смывает остатки страха и усталости. Лурбук последовал моему примеру, а затем громко рыгнул.

— О, прошу прощения, — сказал он с преувеличенной вежливостью. — Это был комплимент повару на орочьем языке.

— Странно, — откликнулся я. — Я думал, на орочьем это звучит как удар дубиной по голове.

— Это «спасибо».

— А «пожалуйста»?

— Два удара.

Мы молчали еще немного, просто наслаждаясь теплом, светом и ощущением безопасности. Хозяйка принесла нам две дымящиеся миски с похлебкой и куски черного хлеба.

— Ну что, напарник, — наконец сказал орк, вытирая пену с усов. — Может, порадуем местную публику? Заработаем на ужин и ночлег. А то после покупки этого эля у нас осталось денег только на то, чтобы посмотреть на завтрак.

Я оглядел таверну. Публика была немногочисленной, но казалась благодарной — любой отвлечение от болотной скуки было в цене.

— Почему бы и нет? — согласился я. — Давай покажем им, как звучит настоящий дуэт норда и орка. Хотя после того флейтиста даже твоя игра покажется божественной.

— Эй! — возмутился Лурбук. — Моя игра И ТАК божественна. Боги сами затыкают уши от восторга, когда я играю.

И тут я заметил их. За столиком в углу сидели две девушки. Одна, светловолосая, с острыми чертами лица и внимательными глазами, оценивающе разглядывала нас. На ее поясе висело несколько пузырьков с разноцветными жидкостями — явно алхимик. Вторая, темноволосая, с бледной, почти прозрачной кожей и странным, отсутствующим взглядом, улыбалась так, будто видела что-то, невидимое остальным. Они были как день и ночь, лед и пламя, практичность и мистика.

— Лурбук, — прошептал я, — видишь тех двоих в углу?

— Вижу. И что?

— Мне кажется, сегодня нам повезет.

— Тебе всегда так кажется, когда ты видишь женщину.

— Но сегодня их две!

— Значит, ты получишь отказ в двойном размере.

— Пессимист. Смотри и учись, как работает мастер.

Мы заняли место в углу, расчистив небольшое пространство. Несколько посетителей придвинулись ближе, предвкушая бесплатное развлечение. Я прочистил голос, а Лурбук достал лютню, которая в его огромных руках выглядела как детская игрушка.

— Добрый вечер, уважаемые жители Морфала! — объявил я. — Меня зовут Микаэль, а это мой друг Лурбук. Мы странствующие барды, и сегодня нам выпала честь развлечь вас!

— Надеюсь, это будет получше, чем стонания предыдущего! — крикнул кто-то из зала.

— Друг мой, — ответил я, — даже если мы будем играть ногами, это будет лучше предыдущего.

Лурбук ударил по струнам, и таверна наполнилась мощным, густым звуком. Его игра была лишена изящества придворных менестрелей, но в ней была первобытная сила и четкий, как удары молота, ритм.

Первой пошла проверенная классика, чтобы расшевелить этих сонных болотных жителей.

— Жил да был Рагнар Рыжий — героем он слыл, — затянул я, и лесорубы тут же подхватили, отбивая такт кружками. — Как-то раз он в Вайтран ненадолго прибыл.

Вся таверна уже подпевала, даже сонный стражник открыл один глаз и что-то начал мычать в такт. Лурбук вкладывал в аккомпанемент всю свою орочью мощь, и даже простая трактирная песня зазвучала как боевой гимн.

— А вот говорят, что его жена, — продолжал я, добавляя в песню импровизацию, — красивей всех ворожеек была!

В таверне засмеялись. Даже девушки в углу улыбнулись — блондинка насмешливо, а темноволосая загадочно.

Затем я решил исполнить романтическую балладу — «Покачиваемся, целуючись». Тоже песнь из мира Древних Свитков. Текст был довольно простой, Лубрук немного знал ее, так что мы успели немного перепетировать и ее. Что-то подсказывало мне, что это правильный ход. Мелодия стала медленной, тягучей, как мед.

— О, моя любовь, она ждет меня, — запел я, глядя прямо на девушек, — сквозь бурю и штиль, через земли и моря...

Блондинка закатила глаза, но я заметил, что она слегка покраснела. Темноволосая наклонила голову, будто прислушиваясь к чему-то помимо музыки.

— Бегу к ней, и вместе мы... — продолжал я, вкладывая в голос всю чувственность, на которую был способен, — Покачиваемся, целуючись...

— Покачиваетесь? — выкрикнула блондинка. — Это что, метафора или у вас проблемы с равновесием?

— Это страсть, милая дама! — откликнулся я, не прерывая песни. — Хотя после нескольких кружек эля равновесие тоже страдает!

После романтической баллады настало время для чего-то более величественного. Я выпрямился и запел торжественным голосом:

— Красный Алмаз! Красный Алмаз! — моя голос стал ниже, наполнился драматизмом. — Сердце и душа людcкая!

Это была старинная песнь об Амулете Королей, и она требовала уважения. Разговоры стихли. Даже хозяйка замерла с кружкой в руке. В песне говорилось о крови Лорхана, превратившейся в кристалл, о том, как дикие эльфы обработали его, создав Чим-эль Адабал.

— Красный Алмаз! Красный Алмаз! — подхватил зал. — Защити нас до конца-края!

Когда песня закончилась, воцарилась тишина, а затем таверна взорвалась аплодисментами.

— А теперь, — сказал я, понизив голос и снова глядя на девушек, — кое-что особенное. Эту песню я посвящаю двум прекрасным дамам, которые делают этот туманный вечер ярче своим присутствием.

Лурбук закатил глаза:

— Вот опять начинается...

— Ты просто завидуешь моему таланту, — прошептал я ему.

— Таланту получать пощечины?

— Таланту получать поцелуи.

Я начал петь медленную, соблазнительную мелодию собственного сочинения:

— Ночь темна, и туман как вуаль, но твой взгляд — это пламя свечи. В танце теней мы с тобой растворимся, пусть весь мир до утра замолчит...

Блондинка фыркнула, но я видел, что она заинтригована. Темноволосая смотрела на меня своими странными глазами, и мне казалось, что она видит меня насквозь.

— Неплохо, бард! — крикнул один из лесорубов. — Но спой лучше что-нибудь про выпивку!

— Друг мой, — ответил я, — вся хорошая музыка — про выпивку. Просто иногда мы называем ее любовью!

После выступления хозяйка выставила нам по огромной тарелке похлебки из лосося — на вид съедобной, что уже было достижением для придорожной таверны. В нашу шапку полетели монеты — в основном обрезки монет, но несколько полновесных септимов тоже звякнули о дно.

— Неплохо, — пробормотал Лурбук, подсчитывая выручку. — Хватит на ночлег и завтрак. Если завтрак будет состоять из воды и надежды.

Мы ели, пили и слушали разговоры. За соседним столом лесорубы обсуждали какой-то музей в Солитьюде — идеальное место для продажи странных артефактов. Я мысленно отметил это, думая о проклятой тарелке в нашем мешке.

— Говорят, там платят хорошие деньги за всякую древнюю дрянь, — сказал один из них.

— Ага, мой кузен продал там какую-то ржавую ложку за пятьдесят септимов. Сказал, что она двемерская!

— Двемерская ложка? — удивился его собеседник.

— А что? Двемеры тоже ели!

Я допил свой эль и решил, что пора действовать. Медовуха ударила в голову, придавая храбрости и красноречия.

— Пойду поболтаю с дамами, — объявил я Лурбуку.

— Удачи, — хмыкнул орк. — Постарайся не получить по лицу. У тебя оно и так не подарок.

— Ты просто завидуешь моей неотразимости.

— Я завидую твоей способности к самообману.

Я взял свою кружку и, слегка покачиваясь, подошел к столику девушек. Вблизи они были еще прекраснее. Блондинка имела острые, умные черты лица и руки, испачканные какими-то разноцветными порошками. Темноволосая казалась неземной, будто она была не совсем здесь.

— Надеюсь, мои песни не заставили вас скучать? — начал я с самой обаятельной улыбкой. — А то я старался, вложил, так сказать, всю душу... и некоторые другие части тела.

Блондинка усмехнулась:

— Другие части? Надеюсь, ты имеешь в виду легкие?

— Конечно, — подмигнул я. — И сердце. Оно так и рвалось к вам из груди. Пришлось петь громче, чтобы заглушить стук.

— Неплохо для бродячего барда, — сказала она. — Меня зовут Лами. Я местный алхимик. А это Идгрод, дочь ярла.

— Дочь ярла? — я присвистнул. — Значит, я пел для столь знатой особы? Надо было взять побольше денег за выступление.

— Моя мать — ярл, — спокойно сказала Идгрод голосом, похожим на шелест ветра в камышах. — Но титулы в пьяном тумане растворяются так же быстро, как и лица.

— Философично, — заметил я. — Но ваше лицо, леди Идгрод, я бы запомнил даже в кромешной тьме. Оно светится какой-то внутренней... особенностью. В хорошем смысле! — поспешно добавил я.

— Микаэль, — представился я, плюхнувшись на скамью рядом с ними без приглашения. — Бард, искатель приключений, и, по совместительству, тот, кто может сделать ваш вечер незабываемым.

— Незабываемым в плохом смысле? — поинтересовалась Лами.

— Это зависит от вашего определения «плохого». Для некоторых «плохо» — это «восхитительно неприлично».

— Скажи, Лами, — продолжил я, наклонившись ближе, — от тебя пахнет так... возбуждающе. Смесью чего-то сладкого и опасного. Это новые духи или побочный эффект алхимических экспериментов?

— Это запах серы и паслена, — сухо ответила она. — Я варила яд.

— Яд? — я театрально отшатнулся. — Надеюсь, не для бедного барда, который просто хочет подарить вам прекрасный вечер?

— Это еще зависит от того, насколько прекрасным ты его сделаешь.

— О, вызов принят! У тебя случайно нет зелья, чтобы ночь длилась вечно? Или хотя бы чтобы утро наступило попозже? Чувствую, мне понадобится время, чтобы изучить все твои... алхимические секреты.

Лами рассмеялась — низким, горловым смехом:

— Зелья есть разные. Есть зелье выносливости, например. Очень популярно среди... путешественников.

— Выносливость у меня и так отличная, — заверил я. — Я могу петь всю ночь напролет. И не только петь.

— Ты довольно самоуверен для того, кто пахнет болотом и страхом, — заметила Идгрод.

Я удивленно посмотрел на нее:

— Страхом? Вы что, можете учуять эмоции?

— Я вижу много чего, — загадочно ответила она. — Например, я вижу огонь. Большой огонь. И чтобы его потушить, одной воды будет мало.

Я чуть не поперхнулся медовухой:

— Огонь? Это... метафора?

— Все в этом мире метафора, бард. Вопрос только в том, метафора чего.

— Ну, если это метафора страсти, то я весь за! Я люблю, когда жарко. Может, поможете мне его раздуть еще сильнее? А потом вместе потушим. У меня большой опыт в тушении... метафорических пожаров.

— Большой опыт? — Лами подняла бровь. — И много пожаров ты потушил?

— О, несчетное количество! Правда, некоторые разгорались еще сильнее. Но разве не в этом смысл? Иногда нужно дать огню разгореться, чтобы насладиться теплом.

— А что если обожжешься? — спросила Идгрод.

— Шрамы украшают мужчину. К тому же, у Лами наверняка есть мазь от ожогов. Правда, Лами?

— Есть, — подтвердила алхимик. — Но она дорогая. Что ты предложишь взамен?

— Свое восхитительное общество? Серенаду под окном? Или... — я понизил голос, — демонстрацию некоторых техник, которым не учат в бардовской коллегии?

— Техник? — Лами прыснула. — Это самая нелепая попытка флирта, которую я слышала.

— Но ведь сработала? Ты же смеешься.

— Я смеюсь НАД тобой, а не С тобой.

— Неважно, главное, что смеешься. Говорят, смех — лучший способ завоевать женское сердце.

— Кто говорит?

— Барды, которые не умеют петь. Но я-то умею и то, и другое!

Мы проболтали еще около часа. Я рассказывал им выдуманные истории о своих приключениях, щедро приукрашивая и добавляя пикантные детали. Лами отвечала саркастическими комментариями, но я видел, что она развлекается. Идгрод время от времени вставляла странные, почти пророческие замечания, от которых по спине бегали мурашки.

— И тогда дракон сказал мне: «Бард, твое пение хуже моего огненного дыхания!» — рассказывал я.

— Драконы не разговаривают с людьми, — заметила Лами.

— Этот разговаривал! Он был очень культурным драконом. Даже извинился, прежде чем попытаться меня съесть.

— И как же ты спасся?

— Спел ему колыбельную. Он уснул от скуки.

— Верю, — кивнула Лами. — Твои истории и меня в сон клонят.

— Тогда, может, пора перейти к более... бодрящим развлечениям?

Таверна постепенно пустела. Лесорубы разбрелись по домам, рыбаки ушли, бормоча что-то про ранний подъем. Стражник захрапел прямо за столом. Лурбук тоже уснул, уткнувшись лицом в стол и обнимая лютню как любовницу.

— Моя мать — ярл, — вдруг сказала Идгрод, словно продолжая какой-то внутренний диалог. — Но сегодня она меня не ждет. У нее свои... видения. Она разговаривает с туманом.

— Разговаривает с туманом? — переспросил я. — Это... нормально для ярлов?

— Это нормально для тех, кто видит больше, чем остальные, — ответила она. — Как и я.

— И что же ты видишь прямо сейчас?

— Я вижу трех людей, которые делают вид, что не хотят одного и того же.

Лами фыркнула:

— Идгрод, ты иногда бываешь слишком прямолинейной.

— А ты слишком осторожной. Бард нас не укусит. Правда, бард?

— Ну, легонько покусать могу, — ухмыльнулся я. — Если попросите.

— Ну вот, — Лами встала, потягиваясь как кошка. — Похоже, таверна закрывается. А у меня дома есть медовуха покрепче. И очаг погорячее. И свидетелей никаких. Кроме моей коллекции черепов, но они не болтливые.

— Коллекции черепов? — я приподнял бровь.

— Для алхимических опытов! — поспешно пояснила она, покраснев. — Я не маньячка!

— Жаль, — вздохнул я. — Я люблю опасных женщин.

Она посмотрела на меня, потом на Идгрод:

— Пойдем? Все вместе?

Идгрод поднялась, ее движения были плавными, почти призрачными: — Мои видения говорят, что эта ночь еще далека от завершения. Было бы глупо пропустить финал.

— Финал? — переспросил я. — Надеюсь, со счастливым окончанием? Или лучше с несколькими... окончаниями?

— Боги, — простонала Лами, — твои шутки становятся хуже с каждой минутой.

— Это от волнения! Не каждый день получаешь приглашение от двух прекрасных дам. Обычно приходится долго уговаривать. Или бежать.

— Может, еще передумаем, — задумчиво сказала Лами.

— Нет! — воскликнул я. — То есть... я буду вести себя прилично. Ну, настолько прилично, насколько вы захотите.

Мы вышли из таверны в туманную ночь. Влажный воздух тут же облепил кожу, и я поежился. Лами уверенно вела нас по шатким мосткам между домами. Идгрод шла рядом, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к чему-то в тумане.

Дом Лами был пропитан запахами трав. Мы уселись на медвежью шкуру у огня. Лами достала бутыль с темно-золотистой жидкостью. Медовуха была крепкой и пряной, она обожгла горло и тут же согрела изнутри, разгоняя кровь. Мы пили прямо из бутыли, передавая ее по кругу. Разговоры стали ненужными. Я сидел между ними. Лами придвинулась и поцеловала меня — властно, жадно, ее язык исследовал мой рот. Одновременно я почувствовал, как рука Идгрод легла мне на бедро и медленно поползла вверх. Я оторвался от губ Лами и повернулся к Идгрод. Ее поцелуй был другим — медленным, дразнящим, обещающим. Лами рассмеялась низким, гортанным смехом.

— Не разрывайся, бард. Нас хватит на всех.

Она начала расстегивать мою тунику, ее пальцы, пахнущие травами, скользили по моей коже. Идгрод тем временем целовала мою шею, ее губы были прохладными, но от их прикосновений по телу бежали мурашки. Это был хаос, пьяная, первобытная страсть. Я целовал то одну, то другую, мои руки блуждали по их телам, исследуя изгибы, ощупывая упругую кожу под грубой тканью платьев. Они отвечали тем же. Лами была напористой и прямой, ее ласки были требовательными. Идгрод — более отстраненной, ее прикосновения были легкими, как перышко, но от этого не менее возбуждающими. Одежда летела на пол. В свете огня наши три тела сплелись в одно целое. Запах пота, медовухи и трав смешался в один дурманящий аромат. Не было ни нежности, ни романтики — только пьяное желание, голодный, животный секс. Мы двигались втроем, подчиняясь единому ритму, стонали, смеялись, теряя себя в этом безумном танце. Весь остальной мир — с его болотами, чудовищами и проклятыми артефактами — перестал существовать. Были только мы, тепло огня и долгая, жаркая ночь впереди, которая обещала смыть все тревоги и оставить после себя лишь сладкую усталость.

Прим. Автора — это не критически для сюжета, но продолжение этой ночи есть на моем бусти. Кому интересно — велкам.

Рассвет в Морфале был не пробуждением, а скорее медленным, неохотным отступлением тьмы. Он просачивался сквозь щели в ставнях дома Лами не золотом, а разбавленной серостью, будто мир устал от красок и решил отдохнуть в монохромной палитре. Где-то вдали каркнул ворон — одинокий, хриплый звук, который эхом прокатился по болотам и затих в тумане. Я проснулся от того, что моя голова решила объявить мне войну. Это была не просто головная боль, а целый симфонический оркестр, играющий похоронный марш с помощью молотов, наковален и разъяренных мамонтов. Каждый удар сердца отдавался в висках пушечным выстрелом, а попытка повернуть голову вызывала ощущение, будто кто-то медленно ввинчивает в череп раскаленный штопор. Вчерашняя ночь, пьяная, страстная и туманная, как и сам Морфал, оставила после себя похмелье эпических масштабов.

Комната была пропитана густым, сложным ароматом — терпкий запах сушеных трав, висевших пучками на балках, смешивался с мускусным теплом медвежьей шкуры и сладковатым послевкусием вчерашней медовухи. Утренний свет выхватывал из полумрака детали: пыльные полки с бесчисленными склянками, ретортами и алембиками, связки корней причудливой формы, свисающие с потолка, как высушенные щупальца какого-то морского чудовища. На полу валялась одежда — моя и Лами — в живописном беспорядке, свидетельствуя о битве, в которой проиграли все запреты и победила только страсть.

Рядом со мной, укрывшись краем шкуры, спала Лами. Ее светлые волосы разметались по подушке золотистым веером, а на лице застыло умиротворенное выражение — такое невинное, что трудно было поверить в ее вчерашнюю изобретательность. На ее плече виднелась татуировка — переплетение виноградных лоз и алхимических символов, которую я вчера исследовал губами. Идгрод уже не было — она исчезла так же тихо и загадочно, как и появилась, оставив после себя лишь легкий аромат ночных фиалок, едва заметный отпечаток губ на оконном стекле и ощущение недосказанности, висящее в воздухе, как утренний туман.

Я сел, и комната тут же поплыла, угрожая перевернуться. Стены, увешанные инструментами алхимика — ступками, пестиками и связками сушеных кореньев, — качнулись, как палуба корабля в шторм. На мгновение мне показалось, что засушенная летучая мышь в углу подмигнула мне.

— Сангвин тебя подери, — прохрипел я, хватаясь за голову.

Лами открыла один глаз, в котором плясали озорные искорки, яркие даже в приглушенном свете.

— Доброе утро, бард. Или уже не очень доброе? — ее голос был хрипловатым со сна, но в нем слышалось веселье. — Судя по твоему лицу, ты пытался перепить тролля, и он победил, используя твою же голову в качестве барабана. А потом еще и станцевал на ней традиционный орочий танец войны.

— Тролль сдался после третьей бутылки, — простонал я, массируя виски. — Потом пришел великан и добил меня дубиной. А вот моя голова решила, что она — двемерский механизм и пытается разложиться на составные части. Каждая шестеренка скрипит отдельно. У тебя, как у искусного алхимика, нет… эликсира милосердия? Чего-нибудь, что заставит этот оркестр замолчать? Или хотя бы играть потише?

Она рассмеялась — низким, грудным смехом, от которого шкура на кровати слегка завибрировала, а в моей голове прокатилась новая волна боли. Лами села и, ничуть не смущаясь своей наготы, потянулась к полке, заставленной склянками и пузырьками всех форм и размеров. Утренний свет играл на ее коже, подчеркивая каждую линию, каждую родинку — маленькие созвездия на карте удовольствий.

— Есть кое-что получше. Зелье от похмелья. Мой собственный рецепт, гордость моей лаборатории, — она взяла пузырек и покрутила его на свету, любуясь мутным содержимым. — Секретный ингредиент — слезы дракона, собранные в полнолуние. Шучу, конечно. Там всего лишь желчь грязевого краба и немного болотной мяты. Правда, есть побочный эффект — пару часов будешь отрыгивать запахом болотных грибов, но голова пройдет мгновенно. Маленькая цена за вчерашнее веселье, не так ли?

Она протянула мне флакон с мутной зеленоватой жидкостью. Пахло от него так, будто в нем утопилась крыса, потом ее пытались воскресить с помощью гнилой капусты, а когда не получилось — добавили еще и тухлых яиц для верности. Я залпом выпил, едва сдерживая рвотный позыв. Гадость была редкостная — язык мгновенно онемел, а в горле будто поселилась колония огненных муравьев. Но, как ни странно, уже через минуту грохот в голове начал стихать, сменяясь тупым, но терпимым гулом, похожим на далекий прибой.

— Ты спасительница, — сказал я, натягивая штаны и пытаясь найти свою тунику среди хаоса. — Богиня алхимии. Целительница похмельных душ. Где Идгрод? Испарилась вместе с туманом?

— Ушла с рассветом. Стояла у окна, смотрела на болота и что-то шептала. Сказала, что «туман поведал ей о тени, что следует за светом, и о свете, что боится собственной тени». С ней всегда так — говорит загадками, будто мир для нее — это большая головоломка, а мы все — кусочки, которые она пытается сложить, — Лами пожала плечами, наблюдая, как я одеваюсь. — Но знаешь что? Она еще сказала, что ты интересный. А от Идгрод это многого стоит. Обычно люди для нее — просто тени, проходящие мимо. Ну что, герой-любовник, ты теперь на поиски своего зеленокожего друга? Боюсь, ему мое зелье нужнее. Вчера он пытался спеть дуэтом с лягушкой.

— Именно. И проиграл лягушке по всем параметрам, — усмехнулся я. — Боюсь представить, в каком он состоянии. Он вчера уснул лицом в столе, обнимая лютню и бормоча что-то про несправедливость мира к орочьим бардам.

— Я слышала. Его храп распугал всех пауков в таверне. И некоторых крыс тоже. Одна даже собрала вещи и переехала к соседям, — она встала и подошла ко мне, обвив руками мою шею. Ее кожа была теплой и пахла травами — лавандой, мятой и чем-то еще, неуловимо сладким. — Удачи, бард. И если будешь снова в Морфале — заходи. Может, придумаю для тебя новый «побочный эффект». Что-нибудь поинтереснее отрыжки. — Она подмигнула, и в ее взгляде промелькнуло обещание новых приключений, новых ночей и новых похмельных утр.

Выйдя на улицу, я полной грудью вдохнул сырой болотный воздух. После спертой атмосферы комнаты он казался почти свежим, несмотря на примесь тины и гниющей растительности. Мир все еще казался немного зыбким, словно я смотрел на него сквозь воду, но зелье Лами творило чудеса — голова больше не раскалывалась, а только слегка гудела, как улей сонных пчел. Морфал просыпался: где-то скрипнула дверь, залаяла собака, женщина выплеснула помои прямо на улицу, едва не окатив проходящего мимо стражника. Тот выругался так витиевато, что я мысленно записал пару оборотов для будущих песен.

Теперь главная задача — найти Лурбука. Я направился к таверне, предполагая, что далеко он уйти не мог. Орки не славятся любовью к утренним прогулкам, особенно после такой ночи. Мои догадки подтвердились самым живописным образом.

Лурбук лежал ничком в луже грязи у самого входа в «Верески», обнимая свою лютню, как единственного верного друга, как любовницу, как последнюю надежду на счастье. Его могучее тело было расслаблено в позе, которую йоги назвали бы «поза пьяного мамонта». Из приоткрытого рта доносилось богатырское похрапывание, заставлявшее мелкую рябь бежать по луже. Какая-то курица с любопытством клевала его ухо, видимо, приняв за экзотического червяка.

— Лурбук, подъем! — я потряс его за плечо, отогнав курицу, которая возмущенно кудахтнула. — Нас ждут великие дела, а ты решил подружиться с местной флорой и фауной. Еще немного, и в тебе начнут расти грибы. Или построят гнездо птицы. Смотри, одна уже начала!

Орк издал стон, который мог бы принадлежать умирающему саблезубу или рожающему мамонту, и перевернулся на спину, размазав грязь по лицу. Теперь он выглядел как неудачный опыт военной маскировки. Он открыл один налитый кровью глаз, в котором плавало столько страдания, что хватило бы на целую элегию.

— Микаэль? Это ты или один из демонов, с которыми я всю ночь пил? — его голос звучал так, будто он полоскал горло гравием. — А, нет, у демонов лица посимпатичнее. И они не так громко говорят. Почему ты кричишь?

— Я шепчу, друг мой. Это мир вокруг тебя кричит. Вставай, здоровяк. Нам нужно завтракать и двигаться дальше. Солитьюд не будет ждать вечно.

— Солитьюд может подождать, — пробурчал он. — Он стоит там уже тысячу лет, постоит еще час.

С кряхтением и орочьими проклятиями, которые, кажется, включали в себя обещания всем богам даэдра лично явиться и объяснить им, что они думают о похмелье, Лурбук поднялся на ноги. Процесс занял несколько минут и напоминал подъем древнего двемерского механизма — много скрипа, стонов и неуверенных движений. Вид у него был плачевный: грязный, помятый, с веточкой в бороде, листьями в волосах и отчетливым запахом перегара, болотной тины и чего-то, что могло быть либо сыром, либо чем-то гораздо худшим.

— Моя голова... — простонал он, держась за лоб. — Такое чувство, что в ней кузнец установил наковальню и теперь кует подковы для всей имперской кавалерии.

Мы вернулись в таверну, где хозяйка встретила нас понимающей ухмылкой. Она видела такое каждое утро — Морфал не был городом трезвенников.

— Обычное утро для Морфала, — констатировала она, окидывая нас оценивающим взглядом. — Вам завтрак или сразу эля? Или начнем с ведра воды в лицо?

— И того, и другого, и побольше, — прохрипел Лурбук. — И третьего тоже не помешает.

За огромной тарелкой яишницы с беконом, которая обжигала горло и возвращала к жизни, заставляя мертвые клетки мозга снова шевелиться, мы подсчитали вчерашнюю выручку. Лурбук вываливал монеты из кармана с таким видом, будто каждая причиняла ему физическую боль. Двадцать три септима. Негусто для двух талантливых артистов, но лучше, чем ничего.

— Нам нужно в Солитьюд, — сказал я, отхлебывая эль, который на вкус был как жидкий хлеб с горчинкой хмеля. — Там настоящие ценители искусства. Там мы продадим наши трофеи, и тогда заживем. Может, даже купим себе приличную одежду. Но как туда добраться? Пешком по этим болотам я больше не пойду. Я уже достаточно наобщался с грязевыми крабами. Прошлый раз один пытался ухаживать за моим сапогом.

Лурбук, который уже приходил в себя — завтрак и эль творили чудеса с орочьим организмом — прочистил горло, издав звук, похожий на рычание медведя.

— Я слышал, из Морфала ходит паром. Где-то на севере, у устья реки. Старик Хьялмар его держит — сумасшедший норд, который разговаривает с рыбами и утверждает, что они ему отвечают. Перевозит грузы и пассажиров до самого Солитьюда. Говорят, плыть почти сутки, зато виды красивые. И главное — никакой грязи под ногами. Только вода. Чистая, соленая вода.

Это была отличная новость. Мы расплатились за завтрак — хозяйка даже дала нам по куску свежеиспеченного хлеба на дорогу, видать сжалившись над нашим видом — и отправились на поиски пристани.

Путь до парома занял около часа. Дорога петляла между кочками и лужами, огибала заросли камыша выше человеческого роста и ныряла в туман, который все еще цеплялся за землю, не желая отступать перед робким солнцем. Болото постепенно уступало место речной дельте — вода становилась чище, запах свежее, а под ногами начинал появляться песок вместо вязкой грязи. Даже воздух изменился — вместо затхлой сырости в нем появились нотки соли и водорослей. Вскоре мы вышли к небольшой деревянной пристани, сколоченной из почерневших от времени и воды досок. У нее покачивалось на воде судно, гордо именовавшееся паромом, хотя «плавучий сарай» было бы более точным описанием.

Это была, по сути, большая плоскодонная лодка с навесом из просмоленной парусины и парой скамеек, которые видели лучшие дни еще, наверное, во времена Уриэля Септима. Борта были усеяны заплатками, мачта кренилась под углом, который противоречил всем законам физики, а парус напоминал лоскутное одеяло бедняка. Управлял этим чудом инженерной мысли старый, морщинистый норд по имени Хьялмар, чье лицо напоминало карту Скайрима, испещренную морщинами-реками, горами-бородавками и долинами-шрамами. Его борода была такой густой и спутанной, что в ней могла бы свить гнездо целая стая чаек, а возможно, уже и свила — оттуда доносились подозрительные шорохи.

— В Солитьюд? — проскрипел он голосом, который звучал как скрип несмазанной двери. Он оглядел нас так, будто мы были двумя мешками с картошкой, причем подгнившей. — Пятнадцать септимов с носа. И никакого шума. Рыба пугается. А оркам — двойная цена.

— Что?! — взревел Лурбук так громко, что с ближайшего дерева слетела стая птиц. — Это почему еще?! Это расизм! Дискриминация! Я буду жаловаться ярлу!

— Потому что вы тяжелее, — невозмутимо ответил Хьялмар, ковыряя в ухе мизинцем. — Больше веса — больше осадка. Больше осадка — больше работы веслами. Простая экономика, зеленокожий. К тому же орки громкие. Распугаете всю рыбу до самого Солитьюда.

— Я бард! Я нежный, как утренняя роса! Тихий, как мышь! Легкий, как перышко!

— Перышко мамонта, может быть.

После недолгих, но яростных торгов, в которых Лурбук апеллировал к чести нордов, братству всех рас Тамриэля и даже пригрозил спеть, а я — к здравому смыслу и остаткам человечности, мы сошлись на двадцати септимах за двоих. Хьялмар при этом бурчал, что продешевил и что его дети останутся голодными (детей у него, как выяснилось позже, не было уже лет тридцать). Мы заплатили все, что осталось из заработка в таверне, и устроились на скамье, которая угрожающе скрипнула под весом Лурбука.

Паром отчалил, и медленно, со скрипом, который мог бы разбудить драугра, поплыл по течению. Хьялмар стоял на корме, управляя длинным веслом и что-то бормоча — то ли молитвы Кинарет, то ли ругательства в адрес пассажиров.

Пейзаж менялся на глазах, словно невидимый художник переписывал картину. Мутные воды болот сменились широкой, полноводной рекой Карт, которая несла свои воды к Морю Призраков с достоинством древней матроны. Берега расступались, открывая все новые виды. По правому борту проплывали редкие рощи, где сосны и ели тянулись к небу, как зеленые копья. По левому — скалистые утесы, на которых гнездились чайки и бакланы, оглашая воздух пронзительными криками. Иногда мелькали одинокие рыбацкие хижины, прилепившиеся к берегу, как ракушки к камню. Из труб вился дымок, собаки лаяли на проплывающий паром, а дети махали руками, крича что-то неразборчивое.

К полудню река расширилась настолько, что противоположный берег превратился в туманную полоску. Вода изменила цвет с мутно-коричневого на серо-зеленый, а в воздухе усилился запах соли. Вскоре мы вышли в открытое море, и я впервые увидел его — Море Призраков, холодное, серо-стальное, бескрайнее, дышащее древней мощью. Волны лениво накатывали на борта парома, покачивая его, как мать качает колыбель. Соленый ветер бил в лицо, трепал волосы, забирался под одежду и наполнял легкие свежестью, от которой кружилась голова. Вдали кричали чайки, кружа над водой в поисках рыбы. Иногда из волн выпрыгивали дельфины, сверкая мокрыми спинами в лучах солнца. Это было невероятное ощущение свободы после удушающей атмосферы болот — будто весь мир открылся передо мной, предлагая бесконечные возможности.

— Красиво, правда? — неожиданно заговорил Хьялмар, подойдя к нам. Его голос смягчился, в нем появились почти нежные нотки. — Сорок лет плаваю, а все не могу насмотреться. Море — оно живое. Дышит, думает, помнит. Вон там, видите? — он указал на север, где вода была темнее. — Там глубина больше двухсот саженей. Говорят, на дне спят древние левиафаны. А может, и не спят. Иногда ночью слышно, как они поют.

— Поют? — заинтересовался я.

— Ага. Низкий такой звук, проходит сквозь корпус, сквозь кости. Красиво и страшно одновременно. Как сама жизнь.

Мы плыли всю ночь. Закат окрасил море в цвета расплавленной меди и крови, превратив волны в жидкое золото. Потом пришла темнота, и на небе высыпали звезды — яркие, холодные, недостижимые. Яркие местные созвездия протянулись через все небо, влоно дорога богов. Лурбук храпел, укрывшись плащом, а я сидел и смотрел на это великолепие, чувствуя себя маленькой песчинкой в бесконечной Вселенной. Хьялмар был прав — ночью море пело. Это был странный, потусторонний звук, похожий на дыхание спящего гиганта или на эхо забытых молитв.

Под утро, когда первые лучи солнца только начали пробиваться сквозь туман, мы увидели его.

Солитьюд.

Сначала это была просто тень в дымке, неясный силуэт на фоне светлеющего неба. Потом туман начал расступаться, словно театральный занавес, открывая главного актера пьесы. Город вырастал прямо из скалы, словно ее естественное продолжение, словно сама земля решила построить monument своему величию. Огромная каменная арка — остаток древнего моста или природная формация, обработанная руками давно забытых мастеров — перекинулась через залив, и на ней, высоко над водой, на высоте птичьего полета, стояли башни и стены столицы.

Это было невероятно. Город парил в воздухе, бросая вызов гравитации и здравому смыслу. Дома карабкались друг на друга, цепляясь за скалу, как альпинисты за отвесную стену. Синий Дворец возвышался над всем этим великолепием, его шпили пронзали небо, как пальцы, указывающие на звезды. Солнце вставало из-за гор, и его лучи били по шпилям, по черепичным крышам, по белым стенам, заставляя их сиять, превращая камень в золото, а окна — в расплавленные рубины. Водопады срывались с арки, падая в море радужными струями. Это было зрелище, от которого захватывало дух, от которого хотелось петь или плакать, или и то, и другое одновременно. Реальный Солитьюд отличался от игрового как небо и земля.

— Вот это да... — выдохнул Лурбук, проснувшийся от моего восхищенного возгласа. — Это... это...

— Это Солитьюд, — закончил за него Хьялмар с гордостью коренного жителя. — Столица Скайрима. Жемчужина севера. Город, который никогда не падал. Добро пожаловать, парни. Надеюсь, у вас есть деньги, потому что дешевого тут ничего нет.

Паром причалил к докам, и мы окунулись в водоворот портовой жизни. Доки Солитьюда кишели жизнью, как муравейник в разгар лета. Шум обрушился на нас стеной звука: крики грузчиков, ругань боцманов, скрип канатов, плеск воды, удары молотов в судоремонтных доках. Запахи атаковали со всех сторон — рыба, свежая и не очень, деготь, которым смолили днища кораблей, пот работяг, соль, водоросли, специи из далекого Хаммерфелла. Люди сновали туда-сюда с целеустремленностью муравьев: грузчики тащили тюки и бочки, купцы громко спорили о ценах, моряки чинили сети, рыбаки выгружали утренний улов.

— Эй, вы двое! — крикнул нам дородный имперец в кожаном фартуке. — Ищете работу? Пять септимов за день, разгружать корабль из Сиродила!

— Спасибо, добрый человек, — ответил я, — но мы артисты, а не грузчики. Наши руки созданы для струн, а не для мешков.

— Барды! — фыркнул он. — В Солитьюде каждый второй бард. Удачи вам прокормиться песнями!

Поднявшись в город по каменной лестнице, которая, казалось, вела прямо в облака, мы оказались в другом мире. Контраст с Морфалом был разителен, как между ночью и днем, между грязью и золотом. Мощеные улицы были чистыми — их мыли каждое утро. Высокие каменные дома в три-четыре этажа стояли плечом к плечу, их фасады украшала искусная резьба, а крыши крыла красная черепица, привезенная из Сиродила. На балконах цвели цветы в горшках, белье сушилось на веревках, протянутых между домами, создавая разноцветные флаги над головами прохожих. Витрины магазинов сверкали чистым стеклом, за которым были выставлены товары, о которых в Морфале можно было только мечтать.

Люди здесь были одеты в дорогие ткани — бархат, шелк, тонкую шерсть. Дамы щеголяли в платьях с кружевами и вышивкой, мужчины — в камзолах с серебряными пуговицами. Стражники патрулировали улицы в сияющих имперских доспехах, их шлемы блестели на солнце, как начищенные монеты. Воздух был наполнен не запахом навоза и гнили, а ароматами из пекарен — свежего хлеба, пирогов, сладкой выпечки — и цветочных лавок — розы, лилии, лаванда.

— Ничего себе, — выдохнул Лурбук, вертя головой так активно, что я испугался, как бы она не отвалилась. — Тут даже орки, наверное, моются. Хотя... нет, вряд ли. Это противоречит нашим традициям. Но выглядит все так... чисто. Неестественно чисто. Где грязь? Где здоровый запах жизни?

— В Морфале остался, друг мой. Вместе с твоей лужей.

Мы вспомнили о музее, о котором говорили лесорубы. Остановив проходящего мимо стражника — молодого имперца с пушком вместо усов — я спросил дорогу.

— Музей Драконорожденного? — переспросил он, выпрямившись, как будто я спросил про дворец самого Императора. — Конечно, знаю! Идите прямо по главной улице, потом налево у фонтана с русалкой, потом направо у статуи Тайбера Септима, и увидите большое здание с колоннами. Не промахнетесь — оно выглядит важнее, чем есть на самом деле.

— Спасибо, уважаемый. Скажите, а в городе есть проблемы с преступностью? Нужно ли нам беспокоиться за свои кошельки?

— В Солитьюде? — он усмехнулся. — Воровская гильдия тут не очень активна. Ярл Элисиф не терпит беспорядков. Но все равно держите кошельки покрепче. Город большой, всякое бывает.

Следуя его указаниям, мы без труда нашли музей. Это было действительно внушительное здание, явно построенное, чтобы впечатлять. Три этажа белого камня, колонны в нордском стиле, украшенные резными драконами, и массивные дубовые двери с бронзовыми ручками в форме драконьих голов. Над дверью висела вывеска, выполненная золотыми буквами: «Музей Драконорожденного — хранилище легенд и артефактов».

— Помпезно, — прокомментировал Лурбук. — Прям как орочья свадьба, только без драки и криков.

Внутри нас встретила прохлада и тишина, которая, казалось, впиталась в сами стены. Огромный зал, освещенный магическими светильниками, был заполнен витринами из стекла и полированного дерева. В них хранились самые разные артефакты, каждый со своей табличкой: древнее оружие, от которого веяло смертью и славой, доспехи со следами былых битв, книги в переплетах из драконьей кожи, диковинные предметы, назначение которых было загадкой. На стенах висели гобелены, изображающие сцены из легенд — драконы, сражающиеся с героями, даэдрические принцы, соблазняющие смертных, битвы, определившие судьбу мира.

За конторкой в центре зала, сделанной из черного дерева и инкрустированной слоновой костью, сидел высокий альтмер в элегантной мантии цвета вина. Его седые волосы были аккуратно зачесаны назад, открывая высокий лоб мыслителя, а умные, проницательные глаза цвета янтаря смотрели на нас поверх золотых очков. Он делал записи в массивной книге пером, которое, казалось, писало само, пока он листал другую книгу.

— Чем могу помочь, господа? — его голос был мягким, культурным, с едва заметным альтмерским акцентом, растягивающим гласные. — Вы пришли полюбоваться коллекцией или предложить что-то новое? Предупреждаю сразу — «меч моего прадедушки, которым он убил дракона» мы не принимаем. У нас таких предложений по десять в день.

— Предложить, — сказал я, стараясь выглядеть как можно более деловито и не обращать внимания на Лурбука, который разглядывал ближайшую витрину с открытым ртом. — У нас есть нечто действительно уникальное.

Я подошел к конторке и осторожно, как будто это было яйцо дракона, выложил на бархатную подложку серебряную тарелку, которую мы нашли у идола. Даже в мягком свете магических ламп она сияла зловещим блеском, а выгравированные на ней символы, казалось, шевелились, если смотреть на них краем глаза.

Эльф, представившийся как Ауриен Морелиус, главный куратор музея, надел белые шелковые перчатки с такой церемонностью, будто собирался проводить священный ритуал. Он взял тарелку в руки, поднес к глазам, потом достал увеличительное стекло в золотой оправе. Долгие минуты он рассматривал ее, его пальцы осторожно скользили по гравировке, губы беззвучно шевелились, читая древние символы.

— Невероятно... Просто невероятно... — прошептал он, и в его голосе звучал почти религиозный восторг. — Это ритуальная тарелка одного из темных культов даэдра, предположительно Намиры, Госпожи Тлена. Судя по стилю и технике обработки металла, относится к началу Третьей эры, возможно, даже к концу Второй. Эти символы... они на древнем языке айлейдов, но с примесью даэдрического... Фасцинирующе! В таком сохранности... ни единой царапины, будто время не властно над ней... Я готов заплатить за нее... — он сделал паузу, явно производя сложные расчеты в голове, — триста септимов.

Триста! Мы с Лурбуком переглянулись. Это были огромные деньги — на них можно было безбедно жить несколько месяцев.

— Послушайте, уважаемый Ауриен, — начал я, вспомнив, как бедным студентом торговался с бабками на рынке, и добавив немного драматизма. — Эта тарелка чуть не стоила нам жизни. Мы отбивали ее у безумных сектантов в глубине Хьялмарка, которые хотели принести нас в жертву своей темной богине! Один из них превратился в чудовище прямо у нас на глазах! Она пропитана историей и кровью, опасностью и тайной! Четыреста — и она ваша. Это справедливая цена за риск.

Ауриен улыбнулся — тонкой, понимающей улыбкой торговца, который уважает хорошую игру.

— Молодой человек, я покупаю артефакт, а не приключенческую историю, какой бы захватывающей она ни была. Хотя признаю, история добавляет ценности. Триста пятьдесят. И это мое последнее слово. К тому же, — он понизил голос, — я дам вам совет, который стоит дороже денег.

— Какой совет? — заинтересовался я.

— Не продавайте все сразу. Если у вас есть еще что-то, растяните удовольствие. Рынок артефактов не любит спешки.

— Мы согласны, — выпалил я, пока Лурбук не предложил решить вопрос традиционным орочьим способом — молотом и криками.

Ауриен кивнул и начал отсчитывать монеты из массивного сейфа, стоящего за конторкой. Золотые септимы звенели, падая на стол, как самая сладкая музыка. Но потом его взгляд упал на рукоять топора, торчавшую у меня из-за пояса. Его глаза расширились, зрачки сузились до размера булавочной головки.

— Постойте... Постойте-постойте-постойте... А это что у вас? — его голос дрогнул от волнения. — Покажите, будьте добры. Умоляю, покажите!

Я с неохотой вытащил черный топор. Металл казался темнее самой ночи, он словно поглощал свет вокруг себя. Лурбук, поняв, в чем дело, с еще большей неохотой выложил и свой кинжал.

Глаза Ауриена расширились так, что, казалось, вот-вот выпадут из орбит. Он почти выхватил оружие у меня из рук, но в последний момент сдержался, вспомнив о манерах. Дрожащими руками он взял сначала топор, потом кинжал. Он рассматривал руны, которые светились слабым красным светом, металл, который был холоден даже на солнце, кожу на рукояти, которая, казалось, была сделана из чего-то, что никогда не было живым. Его дыхание стало прерывистым, как у человека, увидевшего божество.

— Во имя всех аэдра и даэдра... — он практически задыхался. — Это же... это же... эбонитовое оружие, выкованное в даэдрическом стиле! Но руны... они не принадлежат ни одному известному принцу. Ни Молаг Балу, ни Мерунесу Дагону, ни даже Шеогорату в его самые креативные моменты... Это что-то иное, что-то древнее, что-то, что не должно существовать... Металл... он поет! Вы слышите? Он поет песню забытых эпох! Господа, откуда у вас это? Это невероятная находка! Это переписывает историю! Я... я готов заплатить за оба оружия... — он сделал глубокий вдох, — две тысячи септимов!

Две тысячи! Я чуть не поперхнулся воздухом. Лурбук издал звук, похожий на рык раненого медведя, перемешанный со всхлипом радости, и я понял, что это его способ выразить крайнюю степень изумления. У него даже слезы на глазах выступили — то ли от жадности, то ли от расставания с оружием.

— Мы... подумаем, — сумел выдавить я, чувствуя, как кружится голова от одной мысли о таких деньгах.

— Конечно-конечно! — засуетился Ауриен, практически подпрыгивая от волнения. — Но поймите, таким вещам место в музее, под защитой! Под магическими барьерами! Под присмотром специалистов! Они слишком ценны и опасны, чтобы носить их с собой! Вы понимаете, что носите? Это оружие старше Империи! Оно помнит времена, когда драконы правили небом! Его касались руки, которые давно обратились в прах!

Мы отошли в угол, где стояла витрина с каким-то древним посохом.

— Две тысячи! — прошептал Лурбук, и его глаза горели, как угли в кузнице. — Мы можем купить целую таверну на эти деньги! Или маленькую крепость! Или большую таверну! Или средний замок! Продаем! Продаем немедленно!

— Но оружие выглядит очень опасным, — засомневался я, вспоминая, как легко топор разрубал плоть и кости. — С ним мы будем непобедимы.

— Непобедимы мы будем и с двумя тысячами септимов! Знаешь, сколько хорошего оружия можно купить на эти деньги? Целый арсенал! Мы можем вооружить небольшую армию!

Я колебался. Оружие даже на вид было невероятно мощным, в нем чувствовалась темная сила. Но и деньги были невероятно большими, а сила денег в этом мире порой значила больше, чем сила оружия.

— Ладно, — решил я. — Продаем. Но не за две.

Мы вернулись к Ауриену, который за это время успел достать еще три увеличительных стекла и какой-то сложный магический прибор, светящийся синим.

— Уважаемый Ауриен, — начал я, стараясь говорить спокойно, хотя сердце колотилось, как сумасшедшее. — Эти клинки — не просто оружие. Они... они часть нас теперь. Мы прошли с ними через кровь и огонь. Мы не можем расстаться с ними так просто. Две с половиной тысячи, и обещание, что они будут выставлены с указанием наших имен как дарителей.

Ауриен закусил губу, его длинные пальцы барабанили по столу.

— Две тысячи двести. И я добавлю два билета на пожизненное бесплатное посещение музея. И ваши имена будут на табличке — золотыми буквами!

— Две тысячи четыреста, — сказал я твердо, чувствуя, что это предел.

— Две тысячи триста. И я клянусь Аури-Элем, это все, что я могу предложить без одобрения совета попечителей! И я добавлю письменную рекомендацию для Коллегии Бардов — я знаю, вы туда направляетесь, это видно по вашей лютне.

— Откуда вы...

— Молодой человек, я куратор музея. Моя работа — замечать детали. Так что?

— Договорились.

Сделка состоялась. Передавая оружие, я почувствовал странную пустоту, будто расстался с частью себя. Топор в последний раз блеснул в свете ламп, будто прощаясь. Мы вышли из музея, и в наших сумках звенело две тысячи шестьсот пятьдесят септимов. Мы были богаты. Невероятно, неприлично, восхитительно богаты.