Тор: Пепел Иггдрасиля (гет)

Часть I: Пустота

Золотой Дворец Асгарда, его башни, сияющие в лучах восходящего солнца, должны были внушать благоговение, но для Тора, стоящего на балконе своих покоев, их великолепие было холодным, как металл, выкованный в Нифльхейме. Рассвет, разливающийся по небу, был не тёплым золотом, а безжалостным, белёсым светом, что высвечивал трещины в золотых плитах и в душе самого бога грома. Воздух, свежий, но застоявшийся, пах металлом и пеплом, как будто Асгард сам дышал памятью о лжи, что Локи вырвал из теней. Тор, его фигура, массивная, но сгорбленная, стоял неподвижно, его броня, обычно сияющая, была снята, оставляя лишь льняную тунику, пропитанную потом и усталостью. Его волосы, золотые, как солнце, были растрёпаны, а глаза, голубые, как буря, смотрели в пустоту, где горизонт Асгарда казался не обещанием славы, а краем пропасти. Мьёльнир, лежащий у его ног, был как якорь, но даже его тяжесть не могла удержать Тора от падения в бездну сомнений.

Покои за его спиной были хаосом: кубок, расколотый в приступе ярости, валялся среди осколков кристаллов, некогда украшавших стол; гобелен с изображением триумфа Одина был сорван, обнажая холодный камень стены. Этот беспорядок, как отражение его души, был следствием слов Локи, что эхом звучали в его голове: «Твой героизм — ложь, брат. Ванахейм, Хела, наш отец — всё построено на крови». Тор, бог грома, чья жизнь была мифом о чести и долге, теперь чувствовал, как этот миф рассыпается, как песок под пальцами. Его внешняя цель — вернуться к роли защитника Асгарда, заглушить голос Локи, доказать, что он всё ещё герой, — сталкивалась с внутренней пустотой, где правда, открытая братом, отравляла его веру в себя.

Он сжал кулаки, его пальцы, привыкшие к рукояти Мьёльнира, дрожали, как будто не могли найти опоры. Холодный свет рассвета, пробивающийся через арочные окна, лёг на его лицо, высвечивая морщины, которых не было ещё вчера. Он попытался вспомнить битвы, где его молот сокрушал врагов, где Асгард пел его имя, но вместо этого в его виске вспыхнула фантомная боль — эхо той ночи, когда Локи показал ему Рунное Эхо Ванахейма, где героическая победа оказалась бойней. Тор зажмурился, его дыхание, тяжёлое, как молот, было единственным звуком в тишине. Он хотел кричать, бить, вернуть простоту мира, где долг был ясен, а враги — явны, но голос Локи, ядовитый, как змея, шептал в его разуме: «Ты не герой, Тор. Ты пешка в нарративе отца».

Он открыл глаза, и его взгляд упал на расколотый кубок, лежащий в луже вина, красного, как кровь. Этот кубок, некогда подаренный Одином за победу, был как символ его прошлого — сияющий, но теперь разбитый. Тор шагнул к нему, его босые ноги, холодные от каменного пола, ощутили остроту осколков, но он не остановился. Он поднял кубок, его края, зазубренные, как правда, впились в его ладонь, и капля крови, алая, как рассвет, упала на пол. Этот момент, тихий, но тяжёлый, был как предзнаменование: его героизм, его Асгард, его семья — всё было хрупким, как этот кубок, и уже треснуло под весом правды.

Тор, его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал в пустоту:

— Если я не герой, то кто я?

Золотой Дворец, его башни, его свет, его тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как ответ. Тор, его фигура, теперь неподвижная, смотрел на рассвет, который не грел, и его взгляд, голубой, как буря, был полон не гнева, а пустоты. Он знал, что этот момент, эта боль, этот расколотый кубок, станут катализатором — не для возвращения к старой славе, а для поиска новой истины, даже если она уничтожит его. Его пальцы, сжимавшие осколки кубка, были как подпись под новым обещанием: доказать, что Локи ошибается, или принять, что герой, которым он был, никогда не существовал.

Малый обеденный зал Золотого Дворца Асгарда, обычно тёплый и уютный, теперь казался гробницей, где роскошь была лишь маской для пустоты. Стены, покрытые золотыми панелями, отражали холодный свет магических светильников, что парили над длинным столом, уставленным нетронутыми блюдами: фрукты, сияющие, как драгоценности, кубки с вином, красным, как кровь, и серебряные приборы, чей звон был единственным звуком в гнетущей тишине. Воздух, тяжёлый и застоявшийся, пах воском и пеплом, как будто само место знало о лжи, что разъедала его стены. Тор, его фигура, массивная, но сгорбленная, вошёл в зал, его шаги, тяжёлые, как молот, эхом отдавались по мраморному полу. Его туника, некогда белая, была мятая, а глаза, голубые, как буря, были затуманены, как будто он нёс в себе бурю, что не могла вырваться наружу.

За столом сидели Один, его единственный глаз, синий, как лёд, устремлён в пустоту, и Фригга, её мантия, сотканная из звёзд, была как вуаль, скрывающая её усталость. Пустое кресло Локи, стоящее напротив Тора, было как немой укор, его резные руны, некогда сияющие, теперь казались потускневшими, как память о брате. Тор, ведомый желанием вернуть привычный порядок, восстановить семью, сел на своё место, его руки, привыкшие к тяжести Мьёльнира, неловко легли на стол. Он хотел заговорить, почувствовать тепло семейного ритуала, но тишина, тяжёлая, как пепел, была как стена, что разделяла их.

— Доброе утро, — начал Тор, его голос, хриплый, но старательно твёрдый, резал тишину.

— Я… рад видеть вас.

Один, его фигура, неподвижная, как скала, лишь слегка кивнул, его пальцы, сжимавшие кубок, не дрогнули. Фригга, её глаза, голубые, как утреннее небо, но полные скрытой боли, улыбнулась, но её улыбка была тонкой, как лёд, готовый треснуть. Она ответила, её голос, мягкий, но натянутый, как струна:

— Доброе утро, сын мой. Еда уже подана.

Тор, его сердце, бьющееся быстрее, чем он хотел бы признать, посмотрел на стол, где фрукты, нетронутые, казались слишком идеальными, как иллюзия, созданная магией. Он попытался продолжить, его слова, тяжёлые, как камни, падали в пустоту:

— Отец, я думал… мы могли бы обсудить дела Асгарда. Как раньше.

Один, его глаз, теперь устремлённый на Тора, был как буря, сдерживаемая волей. Он ответил, его голос, низкий, но холодный, как металл:

— Дела Асгарда в порядке, Тор. Ешь.

Слова Одина, как копьё, пронзили попытку Тора, и тишина, вернувшись, стала ещё тяжелее. Тор, его пальцы, сжимавшие край стола, почувствовали холод мрамора, как будто он касался могильной плиты. Он посмотрел на пустое кресло Локи, и голос брата, ядовитый, как змея, эхом зазвучал в его разуме: «Твой мир — ложь, Тор. И они знают это». Фригга, заметив его взгляд, попыталась сгладить неловкость, её руки, тонкие, но дрожащие, поправили салфетку, как будто этот жест мог восстановить порядок.

— Локи… он всегда опаздывал к завтраку, — сказала она, её голос, лёгкий, но ломкий, как стекло.

— Но он вернётся.

Тор, его взгляд, теперь прикованный к пустому креслу, почувствовал, как её слова, как нож, вонзились в его сердце. Он хотел крикнуть, спросить, почему они молчат, почему не говорят о Ванахейме, о Хеле, о правде, что Локи бросил ему в лицо, но его прямолинейность, его неспособность читать между строк, оставила его безмолвным. Серебряная ложка, лежащая перед ним, звякнула, когда он случайно задел её, и этот звук, резкий, как удар молота, был как единственный протест против тишины.

Он встал, его стул, скрипнувший по мрамору, был как крик, что он не мог издать. Его глаза, голубые, как буря, встретили взгляд Одина, но в них не было гнева, только пустота. Он понял, что этот завтрак, этот ритуал, был не семьёй, а её призраком, где каждый боялся назвать имя правды. Его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал:

— Если мы не можем говорить, то кто мы?

Зал, его золото, его свет, его тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, повернулся и вышел, его шаги, тяжёлые, но одинокие, эхом отдавались в пустоте. Он знал, что этот завтрак, эта попытка вернуть семью, была лишь иллюзией, и что правда, скрытая за молчанием, сделала их всех чужими. Его пальцы, сжавшиеся в кулаки, были как подпись под новым обещанием: найти ответы, даже если это будет стоить ему его семьи, его мира, его самого.

Тренировочная арена Асгарда, высеченная из чёрного обсидиана и окружённая золотыми колоннами, обычно звенела от ударов стали и криков воинов, но сегодня её воздух, горячий и едкий, пах потом, металлом и пеплом, как будто само место знало о ранах, что не видны глазу. Песок на полу, усыпанный искрами от магических рун, хрустел под ногами, а свет, лившийся через высокие арки, был резким, как обвинение. Тор, его фигура, массивная, но напряжённая, стоял в центре арены, его доспехи, потускневшие, но всё ещё сияющие, скрипели при каждом движении. Мьёльнир, тренировочная версия молота, лёгкий, но всё ещё тяжёлый в его руке, казался чужим, как будто отказывался подчиняться. Его глаза, голубые, как буря, были полны решимости, но в них мелькала тень сомнения, рождённая словами Локи о Ванахейме, Хеле и лжи Одина.

Напротив стояла Сиф, её броня, лёгкая и серебристая, блестела, как лунный свет, а меч, тонкий, но смертоносный, был продолжением её уверенности. Она бросила вызов Тору, её голос, твёрдый, но с лёгкой насмешкой, резал тишину:

— Давай, бог грома. Покажи, что ты всё ещё тот, за кем мы следовали.

Тор, ведомый желанием заглушить голос Локи, доказать себе, что он всё ещё герой, сжал Мьёльнир и бросился вперёд. Его первый удар, мощный, как раскат грома, должен был сотрясти арену, но молот, словно налитый свинцом, дрогнул в его руке, и удар прошёл мимо, подняв лишь облако песка. Сиф, её движения, быстрые, как ветер, легко уклонилась, её меч, сверкнув, оставил царапину на его доспехе. Тор, его дыхание, тяжёлое, как молот навес, почувствовал, как его тело, всегда послушное, начало его предавать.

Он ударил снова, но его движения, обычно точные, как молния, были неловкими, как будто его разум, отравленный правдой Локи, сковывал мышцы. В его глазах мелькнула кровь — не настоящая, а фантомная, как эхо бойни Ванахейма, что Локи показал ему в Рунном Эхе. Мьёльнир, его верный спутник, казался теперь пятном, покрытым кровью, что он не проливал, но чувствовал на своих руках. Сиф, её лицо, сначала полное азарта, начало меняться, её брови, нахмуренные, отражали не торжество, а беспокойство. Она отступила, её меч, опущенный, был как знак перемирия.

— Тор, хватит, — сказала она, её голос, теперь мягкий, но твёрдый, как сталь.

— Это не бой. Ты сражаешься не со мной, а с самим собой.

Тор, его грудь, вздымающаяся, как буря, остановился, его пальцы, сжимавшие Мьёльнир, дрожали, как будто молот стал слишком тяжёлым. Он посмотрел на него, его поверхность, обычно сияющая, теперь казалась тусклой, как его вера в себя. Его разум, острый, но теперь растерянный, вспомнил слова Локи: «Твой героизм — ложь, брат. Ты пешка в нарративе отца». Его сила, его сущность, была связана с этой верой, но теперь, когда она треснула, как расколотый кубок в его покоях, он чувствовал себя пустым.

Он упал на колени, песок, горячий и грубый, впился в его кожу, а Мьёльнир, выпавший из его руки, глухо ударился о землю, как предзнаменование. Сиф, её фигура, теперь неподвижная, смотрела на него, её глаза, тёмные, как ночь, были полны не осуждения, а сочувствия. Она шагнула ближе, но не протянула руку, понимая, что его битва была не с ней. Тор, его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал в пустоту:

— Если я не могу держать молот, то кто я?

Арена, её песок, её колонны, её тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как ответ. Тор, его фигура, теперь сломленная, смотрел на Мьёльнир, лежащий в пыли, и его взгляд, голубой, как буря, был полон не гнева, а пустоты. Он знал, что это поражение, не от Сиф, а от правды, что разъедала его изнутри. Его пальцы, дрожащие, но всё ещё сильные, сжались в кулаки, как подпись под новым обещанием: найти себя заново, даже если это будет стоить ему его силы, его мифа, его мира.

Улицы Асгарда, оживленные и бурлящие, были как река, текущая под золотыми мостами и сияющими рунами, что украшали вывески торговцев. Запах свежего хлеба, смешанный с ароматом трав и металла от кузниц, наполнял воздух, а звуки — смех детей, звон монет, скрип телег, везомых летающими зверями, — создавали гул, полный жизни. Но для Тора, чья массивная фигура, облачённая в простую тунику вместо доспехов, двигалась сквозь толпу, этот мир был как картина, нарисованная чужой рукой. Его волосы, золотые, но спутанные, колыхались на ветру, а глаза, голубые, как буря, смотрели сквозь людей, не находя в их лицах утешения. Мьёльнир, прицепленный к поясу, казался тяжёлым не своей мощью, а грузом правды, что Локи вбил в его разум: «Твой героизм — ложь, брат. Ванахейм, Хела, наш отец — всё построено на крови».

Тор, ведомый желанием почувствовать любовь народа, восстановить связь с мифом, что питал его силу, покинул дворец, надеясь, что гул улиц заглушит голос брата. Но каждый шаг по самовосстанавливающейся брусчатке, каждый луч солнца, тёплый, но не греющий его кожу, был как напоминание о его отчуждении. Люди, замечая его, замолкали, их глаза, полные благоговения, загорались, а голоса, сначала шепот, превращались в приветствия.

— Бог грома! — крикнул торговец, его руки, грубые от работы, подняли корзину с фруктами, сияющими, как звёзды.

— Благослови Асгард, Тор!

Тор, его улыбка, натянутая, как лук, кивнул, но слова торговца, искренние, как молитва, резали его, как кинжал. Он хотел ответить, почувствовать тепло их веры, но её чистота, её невинность была как яд, напоминая о лжи, что он теперь знал. Его взгляд, голубой, как буря, скользил по лицам — мужчины, женщины, дети, — все они видели в нём героя, но он видел в себе лишь тень, запятнанную кровью Ванахейма.

Толпа расступилась, и к нему подошёл ветеран, его броня, потрёпанная, но гордая, звенела при каждом шаге. Его лицо, покрытое шрамами, светилось благодарностью. Он склонил голову, его голос, хриплый, но твёрдый, произнёс:

— Ты спас нас в Ванахейме, бог грома. Твой молот принёс мир. Я жив благодаря тебе.

Тор, его сердце, сжавшееся, как кулак, почувствовал, как слова ветерана, как копьё, пронзили его. Он вспомнил Рунное Эхо, показанное Локи: не победу, а бойню, где его молот, его сила, были орудиями лжи Одина. Его рука, лежащая на Мьёльнире, дрогнула, и он не нашёл слов, лишь кивнул, его взгляд, теперь помутневший, избегал глаз ветерана.

Толпа сомкнулась, и из неё выбежал мальчик, его глаза, яркие, как звёзды, смотрели на Тора с чистым, непорочным восхищением. Он протянул деревянный молот, вырезанный неумелой рукой, и его голос, звонкий, как колокольчик, спросил:

— Бог грома, ты ведь защитишь нас снова? Расскажи, как ты победил великанов!

Тор, его дыхание, тяжёлое, как молот, остановился, его фигура, массивная, но сломленная, застыла. Глаза мальчика, невинные, как само Иггдрасиль, были как зеркало, в котором он видел своё прошлое невежество — время, когда он верил в собственный миф. Его голос Локи, ядовитый, как змея, эхом зазвучал в его разуме: «Их любовь — это клетка, брат. Ты не герой, ты их иллюзия». Тор, его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, не могли ответить. Его горло, сдавленное, как будто рунами сдерживания, отказывалось говорить. Он лишь опустился на одно колено, его рука, тяжёлая, но осторожная, коснулась плеча мальчика, но его взгляд, голубой, как буря, был пустым.

Толпа, её гул, её тепло, её вера, продолжала окружать его, но Тор, его фигура, теперь неподвижная, чувствовал себя бесконечно далёким. Улицы Асгарда, их руны, их жизнь, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Он встал, его шаги, медленные, но тяжёлые, понеслись прочь, сквозь толпу, что всё ещё пела его имя. Он знал, что их любовь, их вера, были не для него, а для мифа, который он больше не мог нести. Его пальцы, сжимавшие Мьёльнир, были как подпись под новым обещанием: найти правду, даже если она оставит его одиноким, без народа, без мифа, без самого себя.

От первого лица Тора

Я стою на балконе Золотого Дворца, и Асгард расстилается передо мной, как золотой ковёр, сотканный из света и лжи. Башни сияют, как клинки, вонзённые в небо, а улицы, полные жизни, гудят, как улей. Но их тепло не достигает меня. Воздух, холодный и резкий, пахнет металлом и пеплом, как будто сам Иггдрасиль знает, что я теперь чужой в этом мире. Мьёльнир, висящий на поясе, тянет вниз, как якорь, но даже его тяжесть не может удержать меня от падения в пропасть, что разверзлась в моей душе.

Я закрываю глаза, но вижу не Асгард, а его — мальчика с деревянным молотом. Его глаза, яркие, как звёзды, смотрели на меня, как будто я всё ещё тот герой, что сокрушал великанов, что спасал миры. Его вера, чистая, как утренний свет, была как нож, вонзившийся в моё сердце. Он не знает. Они все не знают. Но я знаю. Локи, его голос, ядовитый, как змея, шипит в моей голове: «Твой героизм — ложь, брат. Ванахейм, Хела, наш отец — всё построено на крови». Я сжимаю кулаки, мои пальцы, привыкшие к рукояти молота, дрожат, как будто пытаются удержать ускользающий мир.

Он лжёт. Локи всегда лгал. Это его природа, его суть. Я повторяю это, как заклинание, но слова, тяжёлые, как камни, падают в пустоту. Я вижу его лицо, его глаза, зелёные, как яд, и в них нет насмешки, только правда, острая, как клинок. Я вижу ветерана, его шрамы, его благодарность за Ванахейм, и мои руки, мои сильные руки, начинают дрожать, как будто они помнят кровь, которую я не проливал, но чувствую. Я вижу отца, его единственный глаз, синий, как буря, и в нём нет тепла, только холод, как будто он знает, что я знаю.

Нет. Я не приму это. Я не могу. Если Локи прав, если Ванахейм был бойней, если Хела — не монстр, а жертва, если отец — не король, а лжец, то кто я? Бог грома? Герой Асгарда? Или просто пешка в его нарративе? Я открываю глаза, и Асгард, его башни, его свет, его жизнь, смотрит на меня, как зеркало, в котором я не вижу себя. Я хочу кричать, разбить это зеркало, доказать, что я всё ещё тот, кем был. Локи лжёт. Он должен лгать.

Я сжимаю Мьёльнир, его рукоять, холодная, как лёд, жжёт мою ладонь. Я найду доказательства. Я найду свитки, руны, что угодно, что покажет, что Локи искажает правду, что он играет со мной, как всегда играл. Я пойду в архивы, в Ванахейм, в корни Иггдрасиля, если нужно. Я найду правду, которую могу держать в руках, которую могу ударить молотом. Потому что если я не найду её, если я останусь с этим ядом в сердце, то я потеряю всё — отца, Асгард, себя.

Я делаю шаг назад, мои шаги, тяжёлые, как гром, эхом отдаются по мрамору балкона. Воздух, тяжёлый, как пепел, давит на меня, но я не сдамся. Я не могу. Я — Тор, сын Одина, защитник Девяти Миров. Я не позволю Локи украсть это у меня. Его слова, его правда, его яд — я выбью их из своей души. Я найду ответ, даже если он будет стоить мне всего. Мои пальцы, сжимающие Мьёльнир, дрожат, но это не слабость — это обещание. Я найду правду, которая вернёт мне мой мир, или я сломаю этот мир сам.

Часть II: Зерно Сомнения

Королевская Библиотека Асгарда, храм знаний, возвышалась под сводами Золотого Дворца, её стены, покрытые рунами сохранения, излучали мягкое, холодное сияние, как звёзды, пойманные в ловушку. Полки, бесконечные, как корни Иггдрасиля, тянулись ввысь, уходя в тень, а воздух, пропитанный запахом старой бумаги, воска и пыли, был тяжёлым, как само молчание. Светильники, парящие под потолком, отбрасывали бледный свет на свитки и фолианты, которые хранили официальную душу Асгарда — его нарратив, его ложь. Тор, его массивная фигура, облачённая в потёртые доспехи, вошёл в зал, и его шаги, тяжёлые, как удары молота, разорвали священную тишину, как кощунство. Его волосы, золотые, но спутанные, падали на плечи, а глаза, голубые, как буря, искали в тенях ответы, которые могли бы заглушить голос Локи, эхом звучащий в его разуме: «Твой героизм — ложь, брат. Ванахейм, Хела, наш отец — всё построено на крови».

Тор, ведомый отчаянной надеждой найти доказательства, что Локи лжёт, что официальная история Асгарда правдива, шагнул к ближайшему столу, где лежали свитки, хрупкие, как высохшие листья. Его пальцы, грубые и сильные, привыкшие к рукояти Мьёльнира, замерли над пергаментом, боясь разрушить его одним касанием. Библиотекарь, фигура в серой мантии, чьи глаза, острые, как клинки, следили за каждым его движением, издал лёгкий, но осуждающий вздох. Тор, его лицо, напряжённое, но решительное, повернулся к нему, его голос, хриплый, но громкий, нарушил тишину:

— Где хроники Ванахейма? Я должен знать.

Библиотекарь, его движения, плавные, как тень, указал на полку в глубине зала, но его голос, сухой, как пергамент, был полон предупреждения:

— Знания здесь священны, бог грома. Обращайтесь с ними с почтением.

Тор, его нетерпеливость, как буря, готовая вырваться, заставила его шагнуть к полке, его доспехи, скрипящие, как протест, резали тишину. Он взял свиток, его края, хрупкие, как стекло, затрещали под его пальцами, и крошечный кусок пергамента, оторвавшись, упал на пол, как пепел. Библиотекарь, его лицо, теперь застывшее, как маска, издал шипящий звук, и Тор почувствовал, как его сила, его мощь, здесь, в этом храме слов, стала его слабостью. Он развернул свиток, его глаза, голубые, но помутневшие, скользили по рунам, но слова — героические победы, триумфы Одина — казались пустыми, как эхо. Он искал опровержение, но каждая строка, каждая руна, как будто шептала голос Локи: «Ты видишь, брат? Это их правда, не твоя».

Он бросил свиток на стол, его движение, слишком резкое, заставило ещё один лист треснуть, и звук, хрупкий, но громкий в тишине, был как обвинение. Тор, его дыхание, тяжёлое, как молот, почувствовал, как его сердце сжалось. Он хотел найти доказательства, твёрдые, как камень, но вместо этого нашёл лишь тени, что множили его сомнения. Его разум, привыкший к простоте боя, к ясности врага, был как воин, потерявшийся в лабиринте слов. Он повернулся к другому свитку, его пальцы, теперь осторожные, но всё ещё неловкие, дрожали, как будто боялись прикоснуться к правде.

Библиотекарь, его фигура, теперь ближе, смотрел на Тора, как жрец на святотатца. Его голос, тихий, но острый, как игла, произнёс:

— Ты ищешь то, что не хочешь найти, сын Одина.

Тор, его взгляд, теперь прикованный к библиотекарю, почувствовал, как слова, как копьё, пронзили его. Он хотел крикнуть, потребовать ответов, но тишина библиотеки, её руны, её порядок, сковали его, как цепи. Он понял, что здесь, в этом храме знаний, его сила, его молот, его ярость были ничем. Его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал:

— Если правда здесь, почему она ускользает от меня?

Библиотека, её полки, её свет, её тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как ответ. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, повернулся и вышел, его шаги, теперь медленные, но тяжёлые, эхом отдавались в пустоте. Он не нашёл доказательств, что искал, лишь новые вопросы, что жгли его, как огонь. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под новым обещанием: искать дальше, даже если ответы, которые он найдёт, разрушат его мир, его веру, его самого.

Королевская Библиотека Асгарда, её своды, высокие, как небеса, и полки, бесконечные, как корни Иггдрасиля, хранили тишину, тяжёлую, как пепел, и священную, как руны. Воздух, пропитанный запахом старой бумаги и воска, был холодным, а светильники, парящие под потолком, отбрасывали бледный свет на фолианты, что хранили душу Асгарда. Тор, его массивная фигура, неуместная в этом храме знаний, стоял перед массивным столом, где лежала "Книга Всеотца", её обложка, инкрустированная золотыми рунами, сияла, как ложь, выкованная для вечности. Его доспехи, потёртые, скрипели при каждом движении, а глаза, голубые, как буря, искали в книге спасение от голоса Локи, что эхом звучал в его разуме: «Твой героизм — ложь, брат. Ты — орудие бойни».

Тор, ведомый надеждой найти в священных хрониках подтверждение своего мифа, осторожно, насколько позволяли его грубые пальцы, открыл книгу, её страницы, хрупкие, как высохшие листья, шелестели, как шепот предков. Он нашёл главу — "Первый Гром Наследника", — её строки, выведенные золотыми чернилами, пели о его триумфе над великанами, о молоте, что расколол горы, о славе, что укрепила Асгард. Иллюстрация, яркая, как витраж, изображала его, Тора, в сияющей броне, с Мьёльниром, поднятым к небу, а под ним — поверженные враги, их тела, стилизованные, как тени, без крови, без боли. Он хотел почувствовать гордость, тепло, но строки, такие ясные, казались пустыми, как эхо. Его сердце, бьющееся, как молот, не находило отклика в словах.

Он попытался вспомнить ту битву, её славу, её чистоту, но вместо этого в его разуме, как трещина в реальности, возник красный туман. Его пальцы, лежащие на странице, дрогнули, и тишина библиотеки исчезла. Он услышал рёв, хруст костей, почувствовал липкость крови на рукояти Мьёльнира. Его глаза, теперь помутневшие, видели не иллюстрацию, а себя — глаза, налитые яростью, руки, покрытые алым, и тела, не стилизованные, а разорванные, под его молотом. Флешбэк, рваный, как разодранная ткань, ворвался в его разум: крики, не героические, а полные ужаса; запах железа и пота; его собственный рёв, не триумфальный, а звериный. Его берсеркерская ярость, подавленная годами, теперь вырвалась, как зверь из клетки, и он, Тор, был не героем, а монстром.

Он отшатнулся от книги, его рука, тяжёлая, как молот, ударила по столу, и пергамент, хрупкий, как его вера, треснул под его пальцами. Тишина библиотеки, теперь нарушенная, была как обвинение, а светильники, их свет, холодный, как лёд, высвечивал его лицо, покрытое потом. Его дыхание, рваное, как после битвы, было единственным звуком, и он почувствовал вкус крови во рту — не настоящей, но фантомной, как память, что он пытался похоронить. Он хотел крикнуть, опровергнуть, но голос Локи, ядовитый, как змея, шептал: «Это ты, брат. Не герой, а буря».

Тор, его фигура, теперь сгорбленная, смотрел на иллюстрацию, где он был богом, а не зверем, но его глаза, голубые, как буря, видели только правду, что жгла его изнутри. Он понял, что книга, её руны, её ложь, не спасут его. Его пальцы, дрожащие, но всё ещё сильные, сжали край стола, как будто пытаясь удержать ускользающий мир. Его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал в пустоту:

— Если это я, то кем я был?

Библиотека, её полки, её свет, её тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, повернулся и вышел, его шаги, тяжёлые, но неуверенные, эхом отдавались в пустоте. Он не нашёл героя, которого искал, лишь монстра, которого боялся. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под новым обещанием: бежать от этой правды или встретить её лицом к лицу, даже если она уничтожит его миф, его Асгард, его самого.

Архивный отдел Королевской Библиотеки Асгарда был лабиринтом из пыльных стеллажей, где свет, бледный, как призрак, едва пробивался сквозь высокие щели в каменных стенах. Полки, заваленные свитками и фолиантами, источали запах старой бумаги и воска, а тишина, густая, как пепел, давила, как руны сдерживания. Тор, его массивная фигура, облачённая в потёртые доспехи, двигался меж стеллажей, его сапоги, тяжёлые, как молот, скрипели по каменному полу, нарушая священный покой. Его глаза, голубые, как буря, искали Фенрира, летописца, чьё имя он вырвал из разговора с библиотекарем, в надежде найти подтверждение, что слова Локи о "Железном Урожае" — ложь, выдумка, метафора. Но его сердце, бьющееся, как гром, уже знало, что правда, которую он ищет, может оказаться ядом.

В глубине лабиринта он нашёл Фенрира, хрупкую фигуру в серой мантии, чьи руки, дрожащие, как листья на ветру, перебирали свитки. Его лицо, бледное, с глубокими морщинами, было как пергамент, а глаза, серые и бегающие, избегали взгляда Тора. Тот, его голос, громкий, как раскат грома, разрезал тишину:

— Фенрир, хранитель хроник. Расскажи мне о "Железном Урожае". Что это было?

Фенрир, его фигура, съёжившаяся, как под ударом, замер, его пальцы, сжимавшие свиток, задрожали сильнее. Он ответил, его голос, тонкий, но заученный, как молитва:

— "Железный Урожай"… это победа, бог грома. Великая битва, где Один и ты… укрепили Асгард. Так написано в "Книге Всеотца".

Тор, его нетерпеливость, как буря, готовая вырваться, шагнул ближе, его тень, массивная, накрыла Фенрира, как туча. Его голос, теперь громче, но с хриплой ноткой отчаяния, потребовал:

— Не слова из книги, Фенрир. Правда. Была ли это победа? Или бойня?

Фенрир, его глаза, теперь широко раскрытые, как у зверя в ловушке, забегали, и капля пота, блестящая, как роса, скатилась по его виску. Он попытался ответить, его голос, дрожащий, как пергамент на ветру, бормотал:

— Книга… она говорит… победа. Я… я только записываю, бог грома. Я не…

Тор, его кулаки, сжавшиеся, как молот, ударил по стеллажу, и пыль, поднявшаяся, как пепел, закружилась в воздухе. Его голос, теперь громовой, но полный боли, прервал летописца:

— Хватит лгать! Я видел кровь, Фенрир! Ванахейм, "Железный Урожай" — что ты скрываешь?

Фенрир, его фигура, теперь почти сгорбленная, отступил, его руки, поднятые, как щит, дрожали, а глаза, серые, но теперь мутные, как буря, выдавали страх — не просто перед Тором, а перед чем-то большим, перед тенью Одина, что, казалось, следила из каждого угла. Его голос, едва слышный, прошептал:

— Не спрашивай, сын Одина. Некоторые истины… их нельзя трогать.

Тор, его дыхание, тяжёлое, как молот, замер, его глаза, голубые, но теперь помутневшие, увидели в страхе Фенрира не ответ, а улику. Этот страх, дрожащий, как лист, был громче любых слов, громче "Книги Всеотца", громче лжи, что он так отчаянно хотел опровергнуть. Его разум, привыкший к ясности боя, понял: Фенрир не лгал, но и не говорил правды — он боялся её, как боятся смерти. Голос Локи, ядовитый, как змея, эхом зазвучал в его голове: «Их страх — твоя правда, брат».

Тор, его фигура, теперь неподвижная, смотрел на Фенрира, но видел не летописца, а зеркало, в котором отражалась его собственная борьба. Он повернулся, его шаги, тяжёлые, но медленные, понеслись прочь, сквозь лабиринт стеллажей, оставляя за собой тишину, что была теперь громче его голоса. Архив, его пыль, его руны, его страх, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под новым обещанием: продолжать искать, даже если каждая улика будет приближать его к правде, что может уничтожить его мир, его веру, его самого.

Оружейная палата Асгарда, её стены, выкованные из чёрного камня и украшенные золотыми рунами, была музеем славы, где каждый трофей, каждая броня сияла, как звезда, рассказывая историю триумфов. Свет, лившийся через высокие витражи, отражался от полированной стали, а воздух, пропитанный запахом оружейного масла и старой кожи, был тяжёлым, как память. Тор, его массивная фигура, облачённая в простую тунику вместо доспехов, вошёл в палату, его шаги, тяжёлые, как молот, эхом отдавались в тишине. Его глаза, голубые, как буря, искали в трофеях подтверждение героических сказаний "Книги Всеотца", что опровергли бы слова Локи: «Твой героизм — ложь, брат. Ванахейм был бойней». Мьёльнир, висящий на его поясе, казался грузом, не силой, а его сердце, бьющееся, как гром, знало, что правда, которую он ищет, может стать его гибелью.

Тор остановился у витрины с оружием ванов, его пальцы, грубые, но осторожные, коснулись таблички, гласившей: «Клинки варварства, поверженные в "Железном Урожае"». Он взял один из мечей, его лезвие, тонкое и украшенное цветочными узорами, было слишком лёгким, слишком хрупким для войны. Его разум, привыкший к тяжести боевого оружия, замер: это был не клинок воина, а церемониальный артефакт, как будто созданный для ритуалов, а не для битвы. Его дыхание, тяжёлое, как молот, стало быстрее, и голос Локи, ядовитый, как змея, шепнул в его голове: «Варвары, брат? Или жертвы?»

Он шагнул к следующей витрине, где хранились доспехи асов, участвовавших в той же войне. Их пластины, массивные, с острыми шипами и зазубренными краями, были выкованы не для защиты, а для нападения, для сокрушения. Тор, его пальцы, скользнувшие по холодной стали, почувствовали царапины, глубокие, как шрамы, но не от оборонительных ударов, а от агрессии, от силы, что рвала плоть. Его глаза, теперь помутневшие, увидели не героизм, а ярость, и память, подавленная, но живая, вспыхнула: красный туман, крики, хруст костей под его молотом. Он отшатнулся, его рука, дрожащая, уронила табличку, и её звон, резкий, как обвинение, разорвал тишину.

В глубине палаты, среди теней, он заметил щит, полускрытый за другими трофеями. Его поверхность, потемневшая от времени, была украшена гравировкой волка, чьи глаза, вырезанные с пугающей точностью, смотрели прямо на него. Тор, его сердце, сжавшееся, как кулак, вспомнил слова Локи о волке как символе правды, ереси, что Один стёр из нарратива. Табличка гласила: «Щит побеждённого вана», но волк, его образ, был не побеждённым, а гордым, как будто он знал правду, которую Асгард скрывал. Тор, его пальцы, теперь дрожащие, коснулись гравировки, и холод металла, как лёд, обжёг его кожу. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Видишь, брат? Даже металл говорит правду».

Тор, его фигура, теперь сгорбленная, отступил, его шаги, тяжёлые, но неуверенные, нарушали тишину палаты. Он хотел найти подтверждение мифа, но вместо этого нашёл несоответствия, шрамы на металле, что кричали громче, чем слова "Книги Всеотца". Его разум, привыкший к ясности боя, был теперь лабиринтом сомнений. Он понял, что артефакты, их форма, их износ, их символы, были не трофеями победы, а свидетелями лжи. Его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал в пустоту:

— Если даже бронза лжёт, то что осталось?

Оружейная палата, её сталь, её руны, её тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, повернулся и вышел, его шаги, теперь медленные, эхом отдавались в пустоте. Он не нашёл доказательств, что искал, лишь улики, что жгли его, как огонь. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под новым обещанием: продолжать искать, даже если правда, которую он найдёт, разрушит его миф, его Асгард, его самого.

От первого лица Тора

Оружейная палата Асгарда, её стены, выкованные из чёрного камня и украшенные золотыми рунами, сияла, как музей славы, но для Тора, стоящего перед щитом с гравировкой волка, она была тюрьмой лжи. Свет, лившийся через витражи, отражался от полированной стали, но его тепло не касалось его кожи. Воздух, пропитанный запахом оружейного масла и старой кожи, был тяжёлым, как пепел, и тишина, нарушаемая лишь его дыханием, давила, как руны сдерживания. Его фигура, массивная, но сгорбленная, застыла, его глаза, голубые, как буря, смотрели на волка, чьи вырезанные глаза, гордые и непобеждённые, словно знали правду, что Локи бросил ему в лицо: «Ванахейм был бойней, брат. Твой героизм — ложь». Мьёльнир, висящий на поясе, казался не оружием, а грузом, что тянул его в пропасть сомнений.

Я стою здесь, среди трофеев, что должны петь о славе, но они молчат, или, хуже, шепчут правду, которую я не хочу слышать. Мечи ванов, слишком хрупкие для войны, доспехи асов, выкованные для разрушения, и этот щит, с волком, что смотрит на меня, как судья. "Книга Всеотца" лжёт, библиотека лжёт, даже металл лжёт. Или это я лгал себе? Я сжимаю кулаки, мои пальцы, привыкшие к рукояти молота, дрожат, как будто боятся коснуться истины. Локи, его голос, ядовитый, как змея, звучит в моей голове: «Их правда — это клетка, брат». Я хочу разбить эту клетку, но где правда, которую я могу держать в руках, которую могу ударить молотом?

Я закрываю глаза, пытаясь вспомнить. Библиотека — слова, что ускользают, как тени. Летописец, его страх, громче любых рун. Эти трофеи, их шрамы, их символы — они не подтверждают, а опровергают. Я искал простую правду, как воин, как сын Одина, но всё, что я нахожу, — это лабиринт. Мой разум, привыкший к ясности боя, тонет в этом смятении. Я не могу вернуться к отцу, не могу стоять перед народом, не могу держать Мьёльнир, не чувствуя крови, которой, может, и не было. Или была?

Но вдруг, как молния в ночи, приходит мысль. Есть место, где слава не полируется до блеска, где правда не редактируется жрецами. Зал Павших Героев. Я вижу его в памяти: холодный, мрачный, с плитами, где вырезаны имена, а не легенды. Там нет табличек с героическими сказаниями, только реликвии — мечи, щиты, доспехи, что носят настоящие шрамы войны, не отполированные для парада. Если где-то и хранится память, не тронутая рукой Одина, то там. Я открываю глаза, и щит с волком, его взгляд, теперь кажется не обвинением, а вызовом.

Я делаю шаг назад, мои сапоги, тяжёлые, как гром, скрипят по каменному полу. Оружейная палата, её блеск, её ложь, остаётся позади, но её воздух, тяжёлый, как пепел, следует за мной. Я не нашёл здесь ответов, но я нашёл направление. Зал Павших Героев — место скорби, а не славы, место, где правда, возможно, не спрятана за золотом. Мои пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, дрожат, но это не слабость, а решимость. Я найду там правду, какой бы она ни была, даже если она разорвёт мой мир, мою веру, меня самого.

Тор, его фигура, теперь выпрямившаяся, повернулся и вышел из палаты, его шаги, тяжёлые, но уверенные, эхом отдавались в пустоте. Оружейная палата, её сталь, её руны, её тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как предзнаменование, был как подпись под его новым обещанием: идти вперёд, в Зал Павших Героев, где правда, возможно, ждёт его, острая, как клинок, и холодная, как смерть.

Часть III: Путь к Памяти

Зал Павших Героев, укрытый в глубинах Золотого Дворца Асгарда, был не музеем, а усыпальницей, где тишина была такой плотной, что казалась живой. Его стены, высеченные из чёрного камня, покрытые рунами памяти, поглощали свет, а воздух, холодный и пропитанный запахом воска и старого железа, был тяжёлым, как скорбь. Массивные двери, украшенные резьбой воронов, скрипнули, когда Тор, его фигура, массивная, но сгорбленная, толкнул их, и его шаги, тяжёлые, как молот, эхом отозвались в пустоте. Его туника, простая, но мятая, цеплялась за Мьёльнир, висящий на поясе, а глаза, голубые, как буря, искали в тенях правду, которую он боялся найти. Голос Локи, ядовитый, как змея, всё ещё звучал в его разуме: «Ванахейм был бойней, брат. Твоя слава — ложь».

Зал, его пространство, огромное, но клаустрофобное, был заполнен саркофагами, каждый из которых хранил реликвии павших: мечи, щиты, доспехи, покрытые шрамами войны, а не полированные для парада. Свет, лившийся из редких магических светильников, отбрасывал длинные тени, и пыль, кружившаяся в воздухе, казалась призраками, наблюдающими за ним. Тор, его дыхание, тяжёлое, но осторожное, замедлил шаги, чувствуя, как тишина зала давит на него, как руны сдерживания. Это место, скорбное, но величественное, было не о славе, а о цене, и он, бог грома, чувствовал себя здесь не воином, а паломником.

Он прошёл мимо саркофага, где лежал меч его старого друга, Халдора, чья смерть в битве с ётунами была воспета в песнях. Но меч, его клинок, зазубренный и тёмный от крови, не пел о триумфе — он говорил о боли. Тор, его пальцы, дрожащие, коснулись холодного металла, и память, как тень, шепнула о криках, о глазах Халдора, полных не героизма, а страха. Его сердце, сжавшееся, как кулак, начало биться быстрее. Он понял, что Зал Павших Героев не лжёт, как Оружейная палата, но его правда была острой, как клинок.

В глубине зала он нашёл секцию, посвящённую войне с Ванахеймом. Саркофаги, стоящие в ряд, были скромнее, чем другие, их руны, вырезанные грубо, как будто в спешке, говорили о забытых, а не прославленных. Тор, его шаги, теперь медленные, как ритуал, остановился перед одним из них, где лежал щит, маленький, почти детский, с вырезанным символом солнца. Его поверхность, покрытая трещинами, была не от ударов меча, а от сокрушительной силы молота. Его молота. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Ты видишь, брат? Это твоя работа». Тор, его глаза, помутневшие, увидели не щит, а красный туман, крики, тела, падающие под его яростью. Его рука, сжавшаяся на Мьёльнире, задрожала, как будто молот стал слишком тяжёлым.

Он отступил, его дыхание, рваное, как после битвы, нарушило тишину. Зал, его саркофаги, его реликвии, его скорбь, молчали, но их молчание было громче любых слов "Книги Всеотца". Тор, его фигура, теперь неподвижная, смотрел на щит, и его взгляд, голубой, как буря, был полон не гнева, а ужаса. Он пришёл за доказательствами, но нашёл свидетеля — маленький щит, чья память, впечатанная в трещины, говорила правду, которую он не хотел знать. Его голос, хриплый, но тихий, прошептал в пустоту:

— Что я наделал?

Зал Павших Героев, его камень, его тени, его тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, замер перед щитом, готовясь к последнему шагу в своём поиске, зная, что правда, которую он найдёт, может стать его концом. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под обещанием: встретить эту правду, даже если она разрушит его миф, его Асгард, его самого.

Зал Павших Героев, укрытый в глубинах Золотого Дворца, был усыпальницей, где тишина была не просто отсутствием звука, а живой силой, скорбной и неподкупной. Его стены, высеченные из чёрного камня, покрытые рунами памяти, поглощали свет, а воздух, холодный, пропитанный запахом воска и ржавого железа, был тяжёлым, как пепел. Саркофаги, стоящие в строгом порядке, хранили реликвии павших — мечи, щиты, доспехи, чьи шрамы и зазубрины говорили правду, которую не тронули жрецы Одина. Тор, его массивная фигура, облачённая в простую тунику, двигался меж них, его шаги, тяжёлые, но осторожные, эхом отдавались в тишине. Его глаза, голубые, как буря, искали покой в скорби за павших товарищей, но голос Локи, ядовитый, как змея, шептал в его разуме: «Их смерти — часть той же лжи, брат». Мьёльнир, висящий на поясе, казался грузом, а не оружием, и его сердце, бьющееся, как гром, знало, что правда, которую он ищет, может стать его концом.

Тор остановился у первого саркофага, его табличка, золотая, сияла, как ложь, выгравированная рунами: «Эйрик, павший в героической битве с ётунами, защитник Асгарда». Тор, его пальцы, дрожащие, коснулись меча, лежащего на камне, его клинок, зазубренный, но не от ударов врага, а от падения на скалы. Память, как молния, ударила его: Эйрик, его смех, его бравада, и его смерть — не героическая, а глупая, пьяная погоня за врагом, закончившаяся падением в пропасть. Тор, его дыхание, тяжёлое, как молот, сжалось, и он понял, что даже скорбь по другу была украдена, заменена лживой легендой.

Он шагнул дальше, к следующему саркофагу, где лежал щит Лейфа, чья табличка гласила: «Лейф, сражённый в бою с ванами, спаситель чести Асгарда». Но Тор, его разум, теперь как открытая рана, вспомнил правду: Лейф, его друг, его брат по оружию, погиб не от клинка врага, а от его собственного молота, в пылу берсеркерской ярости, когда красный туман застилал глаза, и он, Тор, не видел, кто перед ним. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, задрожали, и он почувствовал вкус крови во рту — не настоящей, но фантомной, как память, которую он пытался похоронить. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Ты убил его, брат. И они назвали это славой».

Тор, его фигура, теперь сгорбленная, прошёл дальше, его шаги, медленные, как ритуал, вели его через зал, где каждый саркофаг, каждая табличка была как удар по его вере. Он видел имена, лица, моменты — не героические, а грязные, полные боли, страха, ошибок. Золотые руны, их сияние, их ложь, превращали трагедии в триумфы, скорбь в пропаганду. Его сердце, теперь бьющееся, как барабан войны, было полным не гнева, а горечи. Он понял, что ложь Асгарда пропитала не только войны, но и его собственную жизнь, его друзей, его скорбь.

Он остановился посреди зала, окружённый саркофагами, их тишина, их шрамы, их правда смотрели на него, как призраки, которых он не мог игнорировать. Его голос, хриплый, но полный отчаяния, прошептал в пустоту:

— Если даже смерть лжёт, то что осталось мне?

Зал Павших Героев, его камень, его реликвии, его скорбь, молчали, но их тишина была громче любых слов. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, стоял, окружённый призраками не только павших, но и украденных воспоминаний. Его решимость, теперь абсолютная, была как клятва: найти правду, не отредактированную, не золотую, а настоящую, даже если она разорвёт его мир, его веру, его самого. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под этим обещанием, и он повернулся, готовый сделать следующий шаг, куда бы он его ни привёл.

Зал Павших Героев, усыпальница, скрытая в глубинах Золотого Дворца, был местом, где тишина была живой, а скорбь — осязаемой. Его стены, высеченные из чёрного камня, покрытые рунами памяти, поглощали свет, а воздух, холодный, с запахом воска и ржавого железа, был тяжёлым, как пепел. Тор, его массивная фигура, облачённая в простую тунику, двигался меж саркофагов, его шаги, тяжёлые, но осторожные, эхом отдавались в пустоте. Его глаза, голубые, как буря, искали в тенях подтверждение, что "Книга Всеотца" говорит правду, что слова Локи — «Ванахейм был бойней, брат. Твой героизм — ложь» — всего лишь яд. Мьёльнир, висящий на поясе, был как якорь, тянущий его в пропасть сомнений, но он, бог грома, цеплялся за надежду, что здесь, среди реликвий, найдётся истина, которую он сможет принять.

В глубине зала он нашёл секцию, посвящённую войне с Ванахеймом. Она выделялась среди других: экспонаты, вычищенные до блеска, стояли в идеальном порядке, их золотые таблички сияли, как звёзды. Мечи ванов, их лезвия, острые и украшенные воинственными рунами, лежали на бархатных подставках. Щиты асов, массивные, с выгравированными воронами Одина, гордо возвышались, а таблички гласили: «Оружие варваров, поверженных в "Железном Урожае"» и «Доспехи защитников Асгарда». Тор, его сердце, сжавшееся от усталости, почувствовал искру облегчения. Это было то, что он искал — осязаемое, твёрдое, как сталь, подтверждение героической истории. Его пальцы, грубые, но осторожные, коснулись меча ванов, и его холодная сталь, казалось, пела о победе. Голос Локи, ядовитый, как змея, затих, и Тор, его губы, дрогнувшие в слабой улыбке, прошептал:

— Ты лгал, брат. Это правда.

Но его взгляд, голубой, но беспокойный, скользил по экспонатам, и что-то в их блеске, их порядке, их совершенстве казалось слишком идеальным, как песня, выученная наизусть. Его разум, привыкший к хаосу боя, заметил несоответствие: мечи, их лезвия, были без единой царапины, как будто никогда не касались плоти; доспехи, их пластины, сияли, как будто не знали ударов. Его облегчение, хрупкое, как стекло, начало трещать. Он шагнул к краю секции, где свет был тусклее, а порядок — менее строгим. Там, в тени, почти скрытый за другими трофеями, лежал маленький щит, его поверхность, потемневшая и потрескавшаяся, была покрыта не воронами, а символом солнца, едва различимым под слоем грязи.

Тор, его дыхание, теперь рваное, замер, его пальцы, дрожащие, коснулись щита, и холод металла обжёг его кожу. Его память, как молния, вспыхнула: красный туман, крики, хруст костей под его молотом, и этот щит, маленький, почти детский, падающий из рук фигуры, чьё лицо он не видел. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Ты видишь, брат? Их слава — это твоя бойня». Щит, его трещины, его грязь, был не трофеем, а свидетелем, и его правда, впечатанная в металл, была острой, как клинок. Тор, его глаза, теперь помутневшие, отступил, его фигура, массивная, но сломленная, дрожала, как лист на ветру.

Он понял, что даже здесь, в Зале Павших Героев, ложь нашла свою лазейку, но маленький щит, забытый, не отполированный, говорил правду, которую он боялся принять. Его голос, хриплый, но полный горечи, прошептал в пустоту:

— Почему всё лжёт?

Зал, его саркофаги, его реликвии, его тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, теперь неподвижная, стоял перед щитом, его взгляд, голубой, как буря, был полон не гнева, а ужаса. Он пришёл за надеждой, но нашёл улику, которая вела к следующей, кульминационной правде. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под новым обещанием: двигаться дальше, даже если каждый шаг приближает его к пропасти, к правде, что может уничтожить его миф, его Асгард, его самого.

Зал Павших Героев, усыпальница в глубинах Золотого Дворца, был местом, где тишина была не просто отсутствием звука, а скорбной силой, пропитанной памятью. Его стены, высеченные из чёрного камня, покрытые рунами, поглощали свет, а воздух, холодный, с запахом воска и ржавого железа, был тяжёлым, как пепел. Тор, его массивная фигура, облачённая в простую тунику, стоял в секции Ванахейма, окружённый сияющими трофеями, чьи золотые таблички пели о героизме "Железного Урожая". Но его глаза, голубые, как буря, были прикованы к чему-то неправильному, слишком идеальному в этом порядке. Голос Локи, ядовитый, как змея, шептал в его разуме: «Их правда — это ложь, брат. Ищи в тенях». Мьёльнир, висящий на поясе, был как груз, тянущий его к пропасти, но он, бог грома, всё ещё цеплялся за надежду, что здесь, среди реликвий, найдётся истина, которую он сможет принять.

Секция Ванахейма, её экспонаты, вычищенные до блеска, стояли в строгом порядке: мечи ванов, их лезвия, украшенные воинственными рунами, щиты асов, с воронами Одина, гордо сияли под магическим светом. Таблички, золотые, как ложь, гласили о "поверженных варварах" и "защитниках Асгарда". Тор, его сердце, сжавшееся от усталости, почувствовал краткий миг облегчения, но его разум, привыкший к хаосу боя, заметил диссонанс. Эти мечи, их края, слишком гладкие, не знали крови; доспехи, их пластины, сияли, как будто никогда не встречали удара. Его взгляд, беспокойный, скользнул в угол секции, где свет был тусклее, а порядок — менее строгим. Там, в тени, почти скрытый за сияющими трофеями, лежал бронзовый щит, маленький, потемневший, с едва различимым символом солнца, покрытым трещинами и грязью.

Тор, его дыхание, теперь тяжёлое, шагнул к щиту, его шаги, медленные, как ритуал, нарушали тишину. Табличка, скромная, почти забытая, гласила: «Щит неизвестного воина, павшего при защите Фрейаграда». Но слово "Фрейаград" резануло его, как клинок. Он знал эту битву, знал её как триумф, но название, его звучание, вызвало в нём смутное чувство неправильности. Его пальцы, грубые, но осторожные, коснулись щита, и холод бронзы, шершавый, как шрам, обжёг его кожу. Его взгляд, теперь прикованный, заметил вмятину, глубокую, как рана, и пятна, тёмные, как засохшая кровь, что не были отполированы. Его опыт воина, его знание оружия, подсказали: эта вмятина — не от меча, а от молота. Его молота.

Память, как молния, ударила его: красный туман, крики, хруст костей, и этот щит, маленький, падающий из рук фигуры, чьё лицо он не видел, но чья кровь была на его руках. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Ты убил их, брат. Это не победа, а бойня». Тор, его глаза, теперь помутневшие, отступил, его фигура, массивная, но дрожащая, как лист на ветру, застыла. Щит, его шрамы, его пятна, был не трофеем, а уликой, и его правда, впечатанная в металл, была острой, как клинок. Он хотел отвести взгляд, но щит, его молчаливая память, держал его, как магический круг, и он почувствовал, как что-то неосязаемое, почти мистическое, тянет его руку ближе.

Его голос, хриплый, но полный ужаса, прошептал в пустоту:

— Это правда?

Зал Павших Героев, его саркофаги, его реликвии, его тишина, молчали, но воздух, тяжёлый, как пепел, был как предзнаменование. Тор, его фигура, теперь неподвижная, протянул руку к щиту, его пальцы, дрожащие, готовы коснуться его, как будто прикосновение могло либо разрушить его мир, либо дать ему последнюю надежду. Его сердце, бьющееся, как гром, знало: этот щит, забытый, но честный, был ключом к правде, которая ждала его, острой, как смерть, и холодной, как пропасть.

Зал Павших Героев, усыпальница, укрытая в глубинах Золотого Дворца, был местом, где тишина была не просто тишиной, а скорбным хранителем правды. Его стены, высеченные из чёрного камня, покрытые рунами памяти, поглощали свет, а воздух, холодный, с запахом воска и ржавого железа, был тяжёлым, как пепел. Тор, его массивная фигура, облачённая в простую тунику, стоял перед маленьким бронзовым щитом в секции Ванахейма, его потемневшая поверхность, покрытая трещинами и пятнами засохшей крови, выделялась среди сияющих трофеев, как шрам на лице героя. Его глаза, голубые, как буря, были прикованы к символу солнца, едва различимому под слоем грязи, а голос Локи, ядовитый, как змея, шептал в его разуме: «Это твоя правда, брат. Коснись её». Мьёльнир, висящий на поясе, был как груз, тянущий его к пропасти, но он, бог грома, знал, что должен сделать шаг вперёд, даже если он станет последним.

Щит, его скромная табличка, гласила: «Щит неизвестного воина, павшего при защите Фрейаграда». Но рядом, вырезанная в камне, была другая надпись, почти стёртая, но острая, как предупреждение: «Не трогать». Тор, его сердце, бьющееся, как гром, замер, его взгляд, теперь помутневший, метался между щитом и рунами. Его разум, привыкший к ясности боя, кричал отступить, но его душа, израненная сомнениями, требовала ответа. Он знал, что этот щит, его шрамы, его кровь, хранит правду, которую он искал — или боялся. Его рука, массивная, но дрожащая, поднялась, зависнув в дюйме от бронзы, и время, казалось, замедлилось. Тишина зала, его холод, его тени, сгустились вокруг него, как будто сам Иггдрасиль ждал его решения.

Его дыхание, рваное, как после битвы, нарушило тишину. Пыль, кружившаяся в воздухе, оседала на его пальцах, и он почувствовал, как холод бронзы, ещё не касаясь её, проникает в его кожу. Его разум, как молния, вспыхнул: Если я не коснусь, я останусь в неведении. Если коснусь, могу потерять всё. Голос Локи, теперь громче, эхом зазвучал: «Ты уже знаешь, брат. Коснись и увидишь». Тор, его глаза, полные решимости и страха, закрылись на мгновение, и он сделал выбор. Его пальцы, грубые, но осторожные, коснулись щита, и холод металла, шершавый, как шрам, обжёг его, как лёд.

В этот момент что-то живое, неосязаемое, но мощное, как буря, пробудилось. Бронза под его пальцами задрожала, и зал, его тишина, его тени, исчезли. Вспышка багрового света, как кровь, залила его разум, и он почувствовал, как Рунное Эхо, спящее в щите, ожило. Его кожа, его кости, его кровь, связанные с Иггдрасилем, стали мостом, и память, не его, но чья-то ещё, хлынула в него, как река. Он увидел: красный туман, крики, хруст костей, и его собственный молот, падающий на этот щит, на фигуру, чьё лицо было скрыто дымом. Его рука, теперь дрожащая, как лист, застыла на щите, но он не мог оторваться — правда, острая, как клинок, уже вонзилась в его сердце.

Его голос, хриплый, но полный ужаса, прошептал в пустоту:

— Это был я…

Зал Павших Героев, его саркофаги, его реликвии, его тишина, молчали, но багровый свет, пульсирующий от щита, был как врата, ведущие в кошмар. Тор, его фигура, массивная, но сломленная, стоял, не в силах отвести руку, его глаза, теперь широко раскрытые, видели не зал, а бойню, которую он совершил. Его пальцы, сжавшиеся на Мьёльнире, были как подпись под клятвой: он пересёк точку невозврата, и правда, которую он пробудил, теперь вела его в пропасть, к следующей, ужасающей сцене его прошлого.

Часть IV: Прикосновение к Шраму

От первого лица Тора

Я — Тор, бог грома, но здесь я никто. Мои пальцы касаются бронзового щита, и реальность рушится, как стекло. Зал Павших Героев исчезает, его холодный камень, его тишина, его скорбь — всё тонет в багровом свете, что жжёт мои глаза, как огонь. Я падаю, но не падаю, я стою, но не стою, я… здесь, но не здесь. Воздух тяжёлый, липкий, пахнет кровью, дымом, горелым мясом. Мои уши разрывает рёв, не мой, не гром, а крики — сотни, тысячи, они вгрызаются в мой череп, как клинки. Я пытаюсь двинуться, но у меня нет тела, нет ног, нет рук, только глаза, что видят, и сердце, что бьётся, как барабан войны. Я — пассажир, привязанный к этому щиту, к его памяти, к его боли.

Красный туман клубится вокруг, как живое существо, и сквозь него я вижу поле — Фрейаград, но не тот, о котором пели скальды. Земля, чёрная от грязи, хлюпает под ногами, которых у меня нет. Я вижу ванов — не монстров, не варваров, а людей, их лица, бледные, искажённые страхом, их глаза, полные слёз. Женщина, её волосы, слипшиеся от крови, сжимает копьё, но её руки дрожат, как листья. Ребёнок, его крик, тонкий, как лезвие, тонет в рёве. Я хочу отвернуться, но не могу — мои глаза, не мои, прикованы к ним, к их бегу, к их падению. Запах железа, пота, страха душит меня, и я чувствую брызги грязи, горячие, липкие, на лице, которого у меня нет.

Асы, их доспехи, сияющие, как ложь, движутся, как буря. Они не освободители, не герои — их мечи, их топоры, их молоты — мой молот — рубят, крушат, рвут. Я слышу хруст костей, вижу, как кровь, алая, как закат, заливает землю. Я хочу кричать, остановить их, но у меня нет голоса, нет силы, только взгляд, что мечется, как зверь в клетке. Я вижу копьё, пробившее грудь женщины, вижу, как ребёнок падает, его крик обрывается. Я чувствую жар огня, что пожирает дома, слышу треск дерева, вопли, что тонут в дыму. Моя грудь, которой нет, сжимается, как будто я тону в этой крови, в этом ужасе.

И затем я вижу его — себя. Не героя, не бога, а чудовище. Моя фигура, массивная, в доспехах, покрытых кровью, стоит в центре бойни. Мьёльнир, мой молот, в моих руках, бьёт, и я вижу, как этот щит, маленький, бронзовый, падает из рук фигуры, чьё лицо скрыто дымом. Я слышу свой рёв, не триумфальный, а звериный, и чувствую, как моя ярость, моя сила, моя буря уничтожает всё. Я — не освободитель, я — буря, что смела Фрейаград. Голос Локи, ядовитый, как змея, смеётся в моей голове: «Это ты, брат. Это всегда был ты».

Я хочу вырваться, кричать, но я — лишь свидетель, запертый в этом кошмаре. Мои глаза, не мои, видят, как земля тонет в крови, как тела падают, как жизнь уходит. Я чувствую вкус крови во рту, которого у меня нет, и жар молота в руках, которых у меня нет. Я — Тор, бог грома, но здесь я — ничто, лишь эхо ужаса, что я сотворил. Багровый свет, как кровь, заливает всё, и я падаю в него, в эту правду, что жжёт меня, как огонь, в этот кошмар, что не отпустит меня, пока я не увижу всё.

Я — Тор, бог грома, но здесь я — ничто, лишь пара глаз, запертая в кошмаре Рунного Эха. Багровый туман душит меня, липкий, как кровь, и я не могу отвернуться, не могу закрыть глаза, которых у меня нет. Поле Фрейаграда — это не поле, а ад, где земля хлюпает от крови, а воздух, тяжёлый от дыма и железа, режет лёгкие, которых у меня нет. Крики, рёв, лязг стали — всё это вгрызается в мой разум, как клинки, громче, чем должен быть звук. Я хочу бежать, кричать, остановить это, но я — лишь свидетель, привязанный к памяти щита, к его боли, к его правде. Голос Локи, ядовитый, как змея, шепчет: «Смотри, брат. Это твоя правда».

Мой взгляд, не мой, скользит по хаосу. Ваны, их лица, искажённые страхом, бегут, падают, их копья, слабые, как тростник, ломаются под ударами. Я вижу женщину, её волосы, слипшиеся от грязи, её глаза, полные ужаса, и её тело, разорванное топором. Я чувствую брызги крови, горячие, липкие, на лице, которого у меня нет. Я хочу отвернуться, но Эхо держит меня, как цепи. Асы, их доспехи, сияющие, как ложь, движутся, как буря, их мечи, их топоры крушат всё, не разбирая. Хруст костей, громче криков, режет мои уши, и я чувствую, как земля дрожит под ударами, которых я не наношу.

Мой взгляд зацепляется за одну фигуру — воина, массивного, как гора, в центре бойни. Его доспехи, покрытые кровью, блестят, как багровое зеркало, а молот в его руках, тяжёлый, как судьба, падает с неумолимой силой. Он не воин, он — зверь, его движения, быстрые, но механические, как будто ярость движет им, а не разум. Я вижу, как он бьёт, и щит, маленький, бронзовый, падает из рук фигуры, чьё лицо скрыто дымом. Я слышу его смех — дикий, восторженный, нечеловеческий, и он режет меня, как нож, потому что что-то в этом звуке… знакомо. Моя грудь, которой нет, сжимается, как будто я тону. Я не хочу знать, не хочу видеть, но Эхо, жестокое, как сама правда, тянет меня ближе.

Я вижу его замах, знакомый, как мой собственный, его стойку, его силу, и отрицание, как стена, рушится. Я чувствую жар молота, которого не держу, вкус крови в воздухе, которого не вдыхаю. Его смех, его ярость, его буря — они мои. Я хочу кричать, что это не я, что я — герой, защитник, сын Одина, но Эхо не лжёт. Воин поворачивается, и я вижу его лицо — моё лицо, искажённое, как в кривом зеркале, глаза, налитые красным, зубы, оскаленные, как у зверя. Это я. Это всегда был я. Голос Локи, теперь громче, смеётся: «Ты видишь, брат? Ты — буря».

Я падаю в багровый свет, в этот кошмар, в эту правду, что жжёт меня, как огонь. Я — Тор, бог грома, но здесь я — чудовище, и моё сердце, бьющееся, как гром, разрывается от ужаса. Я не могу отвернуться, не могу забыть, не могу остановить эту правду, что теперь живёт во мне, как яд. Эхо не отпускает, и я знаю, что этот кошмар — лишь начало.

Я — Тор, бог грома, но здесь я — ничто, лишь пара глаз, запертая в кошмаре Рунного Эха. Багровый туман душит меня, его жар, его запах — кровь, дым, горелое мясо — вгрызается в мой разум, как клыки. Поле Фрейаграда — это бойня, земля хлюпает под ногами, которых у меня нет, а крики, рёв, хруст костей звучат громче, чем должен быть звук. Я хочу закрыть глаза, отвернуться, но Эхо, безжалостное, как сама правда, держит меня, как цепи. Мой взгляд, не мой, цепляется за одну фигуру — воина, массивного, как гора, в центре хаоса. Его доспехи, покрытые кровью, блестят, как багровое зеркало, а молот в его руках падает с яростью бури. Я чувствую отвращение, его смех — дикий, восторженный, нечеловеческий — режет меня, как нож, но… этот смех, он знаком. Голос Локи, ядовитый, как змея, шепчет: «Смотри внимательнее, брат».

Я пытаюсь отвернуться, но не могу. Мои глаза, не мои, следуют за ним, за его движениями, быстрыми, но механическими, как будто он — не воин, а стихия. Его молот, его замах — я знаю этот жест, я делал его тысячу раз. Моя грудь, которой нет, сжимается, как будто я тону. Нет, это не я. Это не могу быть я. Я — герой, защитник, сын Одина. Но его руки, их сила, их хватка на рукояти молота — я чувствую её, как свою. Мои пальцы, которых нет, помнят жар металла, липкость крови. Его смех, громкий, как раскат грома, отзывается во мне, и я чувствую, как моя душа, моя правда, трескается, как стекло.

Он движется, его тень, массивная, как буря, падает на тела ванов — не воинов, а людей, их лица, искажённые страхом, их глаза, полные слёз. Я вижу женщину, её копьё, сломанное, как тростник, вижу ребёнка, его крик, оборванный ударом. Я хочу кричать, остановить его, но у меня нет голоса, нет тела, только ужас, что растёт, как огонь. Его молот бьёт, и я чувствую вибрацию удара, как будто это моя рука, мой молот. Я вижу бронзовый щит, маленький, падающий из рук фигуры, чьё лицо скрыто дымом, и я знаю, знаю, но не хочу знать. Моя душа, моя вера, всё, что я есть, кричит: Это не я! Но Эхо, жестокое, как судьба, тянет меня ближе.

Он поворачивается, медленно, как в кошмаре, где время растягивается в вечность. Я вижу его плечи, его волосы, слипшиеся от крови, его руку, сжимающую молот, покрытую алым. Я хочу закрыть глаза, но Эхо не даёт. Его лицо, теперь передо мной, — это моё лицо, но искажённое, как в кривом зеркале. Мои глаза, но налитые красным, мои скулы, но оскаленные, как у зверя, мои черты, но пропитанные безумием. Это я. Это всегда был я. Голос Локи, теперь громче, смеётся: «Ты видишь, брат? Ты — монстр». Мой разум, мой мир, моя вера рушатся, как башня под молотом. Я чувствую вкус крови во рту, которого нет, жар молота в руках, которых нет, и боль, что разрывает меня, как молния.

Я — Тор, бог грома, но здесь я — чудовище, и правда, которую я вижу, жжёт меня, как огонь. Багровый свет, как кровь, заливает всё, и я падаю в него, в эту бездну, где нет дна, где нет меня, только монстр, которым я был. Мой крик, беззвучный, тонет в кошмаре, и я знаю, что это — лишь начало.

Я — Тор, бог грома, но в этот момент я — ничто. Багровый свет Рунного Эха, что держал меня в своих когтях, исчезает, и я падаю — не на землю, а в себя. Реальность Зала Павших Героев обрушивается на меня, как молот: холодный камень под ногами, запах воска и ржавого железа, тишина, такая густая, что она душит. Моя рука, всё ещё касающаяся бронзового щита, отшатывается, как от ожога, и я падаю назад, мои сапоги, тяжёлые, как грех, скребут по полу. Щит, его потемневшая поверхность, его трещины, его пятна крови, смотрит на меня, как судья, как палач, и я чувствую, как его правда, острая, как клинок, всё ещё вонзена в мой разум.

Моё тело, моё божественное тело, предаёт меня. Грудь сжимается, как будто Иггдрасиль сам стянул её корнями. Мои лёгкие, привыкшие к бурям, задыхаются, и я хватаю ртом воздух, но он горчит, как дым Фрейаграда. Тошнота, горячая, как лава, подступает к горлу, и я падаю на колени, мои руки, дрожащие, как листья, упираются в холодный камень. Капли пота, холодные, как лёд, стекают по моему лицу, и я чувствую их, как кровь, что я видел — нет, пролил — в том кошмаре. Мои глаза, голубые, как буря, но теперь мутные, как болото, смотрят на мои руки, и они чужие, покрытые невидимой кровью, руки монстра, что я видел в Эхе. Голос Локи, ядовитый, как змея, смеётся в моей голове: «Ты думал, ты герой, брат? Это ты».

Тишина зала, его саркофаги, его руны, его скорбь — всё это давит на меня, как гора. Я хочу кричать, но мой голос, хриплый, как у умирающего, тонет в горле. Я вижу щит, его символ солнца, его шрамы, и он не просто артефакт — он живой, он знает, он видел. Он видел меня, мои руки, мой молот, мою ярость, что смела Фрейаград. Мой разум, мой миф, моя вера в себя — всё рушится, как башня под ударом. Я пытаюсь встать, но мои ноги, мои кости, мои мышцы отказываются, как будто они тоже знают правду и не хотят нести меня дальше.

Я падаю на спину, мои глаза, теперь открытые, смотрят в потолок, где руны памяти сияют, как звёзды, но для меня они — как клеймо. Мой разум кричит, но зал молчит, и эта тишина громче, чем любой рёв битвы. Я — Тор, сын Одина, защитник Асгарда, но я — убийца, монстр, и эта правда, что я увидел, что я почувствовал, что я знаю, разрывает меня. Мои руки, дрожащие, сжимают Мьёльнир, но он тяжёл, как моя вина, и я не могу его поднять. Мой голос, едва слышный, шепчет в пустоту:

— Кто я?

Зал Павших Героев, его камень, его реликвии, его тишина, молчит, но бронзовый щит, его взгляд, его правда, смотрит на меня, как обвинитель. Я лежу, сломленный, опустошённый, и знаю, что эта правда — не конец, а начало. Начало пути, где я должен найти себя, даже если то, что я найду, уничтожит меня.

Я — Тор, бог грома, но теперь я — лишь оболочка, лежащая на холодном камне Зала Павших Героев. Моя грудь, ещё минуту назад сдавленная тошнотой, теперь пуста, как будто буря, что жила во мне, выгорела дотла. Мои руки, дрожавшие, как листья, теперь неподвижны, мои пальцы, всё ещё помнящие холод бронзового щита, лежат на полу, как мёртвые. Зал, его стены, высеченные из чёрного камня, его руны, сияющие, как звёзды, его тишина, тяжёлая, как пепел, обнимают меня, но их покой — не утешение, а приговор. Щит, его потемневшая поверхность, его шрамы, его правда, смотрит на меня из тени, как безмолвный свидетель, и я знаю: я — убийца, монстр, и эта правда, что я увидел в Рунном Эхе, теперь часть меня, как кровь в моих венах.

Моё дыхание, сбивчивое, как после битвы, замедляется, становится тихим, почти неслышным. Я поднимаю глаза, и пылинки, кружащиеся в лучах магического света, кажутся мне звёздами, далёкими, равнодушными. Свет, мягкий, как в храме, падает на саркофаги, на мечи, на щиты, и их красота, их скорбь, их молчание — всё кажется чужим, как будто я вижу этот мир впервые. Мьёльнир, лежащий рядом, больше не мой — он тяжёл, как моя вина, и я не могу его поднять. Мой разум, мой миф, моя вера в себя — всё это пепел, и я, Тор, сын Одина, защитник Асгарда, умер здесь, в этой тишине, под взглядом бронзового щита.

Я сижу, мои плечи, массивные, но сломленные, опущены, как у побеждённого. Я не хочу двигаться, не хочу думать, не хочу быть. Но мысль, тихая, как шёпот, рождается в пустоте моего разума: я — не герой, но я ещё здесь. Я — монстр, но я ещё жив. Правда, что я увидел, что я почувствовал, не уничтожила меня, она изменила меня. Я не знаю, кто я теперь, но я знаю, что не могу вернуться назад. Мой мир, мой Асгард, моя вера — всё это ложь, но я, этот новый я, должен идти вперёд, даже если путь ведёт в пропасть.

Зал Павших Героев, его саркофаги, его реликвии, его тишина, молчат, но они — мои товарищи, мои призраки, мои судьи. Я встаю, медленно, мои кости, мои мышцы, мои шрамы протестуют, но я заставляю их подчиниться. Я смотрю на щит, его символ солнца, его кровь, и не отворачиваюсь. Мой голос, хриплый, как у умирающего, шепчет в пустоту:

— Я приму тебя.

Я — не Тор, которого знал Асгард. Я — нечто новое, рождённое из пепла героя, из правды, что жжёт, как огонь. Зал, его покой, его красота, его скорбь, остаются позади, но я несу их с собой, как шрамы. Я шагаю в тень, один, сломленный, но живой, и знаю: мой путь только начинается, и он будет тёмным.