Dead Code (джен)

Смена начиналась рано. Автобус собирал рабочих ещё затемно: сонные лица, одинаковые куртки, запах дешёвого табака в салоне. Ги Хун сидел у окна, глядел на проносящиеся мимо кварталы и старался не думать о том, что впереди его ждёт ещё двенадцать часов под гулом машин.

В цехе всё было новым и чужим: конвейер тянулся бесконечной лентой, ритм задался с первой же минуты. Молотки, сварка, стук металла — всё сливалось в бесконечный грохот, от которого к концу смены звенело в ушах. Старшие рабочие переглядывались, ухмылялись и говорили: «Привыкнешь. Все привыкают». Он кивал, стиснув зубы, и продолжал повторять движения, пока ладони не покроются свежими мозолями.

Чон Бэ был рядом и быстро втянул его в заводской ритм. Он подсказывал, как удобнее держать инструмент, где можно незаметно перевести дух, как выпросить у мастера лишнюю сигарету. Без него Ги Хун чувствовал бы себя чужим среди грохота и масла, но рядом с другом даже эта тяжёлая рутина становилась терпимой.

После смены они выходили на улицу обессиленные, но почти всегда оказывались в одной и той же закусочной неподалёку от дома. Дверь хлопала за спиной, и в лицо сразу бил запах жареного чеснока, масла и острого соуса для ттокпокки. Внутри было тесно: столики утыканы бутылками соджу, мисками с кимчхи и тарелками с кусками горячего пажона. Рабочие спорили о зарплате, кто-то громко хохотал, из радио доносились хриплые старые хиты.

Они садились у стены. Чон Бэ хлопал ладонью по столу, заказывал сразу две бутылки. Ги Хун, смеясь, подтягивал к себе тарелку:

— Ты хоть раз пробовал остановиться на одной?

— А ты хоть раз пробовал после завода возвращаться домой трезвым? — огрызался тот, но с улыбкой.

Они чокнулись, выпили, закусили кимчхи. Разговор потёк сам собой. Ги Хун жаловался, что утром опять едва не опоздал: бежал к автобусу, запутался в рукавах куртки и чуть не растянулся на асфальте. Чон Бэ так смеялся, что едва не расплескал соджу:

— Всё тот же Ги Хун.

— Ага, зато ты изменился. Раньше ты ел за двоих, а теперь за троих. Ну ничего, зато экономим: я пью — ты закусываешь.

Чон Бэ прыснул и махнул рукой:

— Дурак ты, Ги Хун.

Смех сблизил их так же легко, как когда-то школьный двор: будто за стенами закусочной снова был мяч, школьная доска и детские споры.

Позже, когда бутылки наполовину опустели, Чон Бэ вдруг признался:

— В автобусе видел девчонку. Улыбнулась мне. Может, показалось… но весь день потом легче крутил гайки.

— Ну вот, — хмыкнул Ги Хун. — Ты на работе о девчонках думаешь.

— А ты? — Чон Бэ прищурился. — Всё ещё бегаешь за теми, кто даже не смотрит в твою сторону?

Ги Хун усмехнулся, поднял рюмку:

— За такими стоит бегать. Даже если никогда не догонишь.

Домой Ги Хун вернулся заполночь. В подъезде пахло керосином и едой, лампочка под потолком мигала, будто тоже хотела спать. Он открыл дверь как можно тише, но половицы предательски заскрипели.

Маль Сун вышла из кухни, вытирая руки о фартук. Лицо уставшее, глаза красные от долгого дня в лавке.

— Опять после работы пил? — спросила она негромко, но строго.

— Всего пару рюмок, — буркнул Ги Хун, стягивая куртку. — Мы с Чон Бэ просто… сняли усталость.

— Сын, усталость не соджу снимает, — вздохнула она. — Усталость снимает отдых.

Он усмехнулся и огрызнулся по-вредному, но без злости:

— Отдыхать буду на пенсии. Сейчас хоть выпью — и легче.

Она хотела что-то сказать ещё, но только покачала головой и поставила перед ним тарелку с супом, оставленную заранее.

— Ешь. Горячее полезнее, чем соджу.

Ги Хун сел за стол, хлебнул бульона и улыбнулся уголком губ:

— Горячее и соджу вместе — вот это сила, — сказал он и снова шумно хлебнул. — Если добавить ещё мандарины — вообще лекарство от всех болезней.

Маль Сун закатила глаза:

— Только от работы лекарство — сон.

— Сон под соджу — двойное лечение, — не унимался он.

Мать закатила глаза, но промолчала.

Десять лет на заводе пролетели так, что сам Ги Хун не сразу понял, куда делись его лучшие годы. Всё смешалось в однообразный ритм: гул станков, металлический запах, обеденный звонок и автобус, что забирал их утром и привозил обратно затемно. Пальцы огрубели, кожа на ладонях стала твёрдой, как у всех, кто годами держал в руках ключи и болгарки. Иногда ему казалось, что шум конвейера остался у него в ушах навсегда — даже по ночам.

Чон Бэ за это время заметно изменился. Он стал коренастее, увереннее, реже тушевался и уже не терялся при мастерах. В цехе его уважали: парень отслужил морпехом, в работе не халтурил, мог и за себя постоять. В личной жизни тоже обустроился: сначала девчонки менялись одна за другой, но потом появилась Чхве Кён Хи. С ней он задержался надолго — все в бригаде шутили, что на этот раз у Чон Бэ всё всерьёз.

А у Ги Хуна всерьёз не получалось. После Ён Чжу он так и не решился на новые настоящие отношения. Девушки вокруг были — то подружка знакомой, то кто-то из соседнего района, но всякий раз, когда речь заходила о браке, он мгновенно отступал. В такие моменты ему будто нечем было дышать: он видел перед глазами не будущее, а клетку. Женской ласки, конечно, не хватало, но и связывать себя обещаниями он не умел.

Однажды на перекуре Чон Бэ, зажав сигарету в уголке рта, толкнул его локтем:

— Слышь, на выходных идём в караоке. Кён Хи берёт с собой подружку. Давай, подтягивайся.

Ги Хун выпустил дым и криво усмехнулся:

— Караоке? Я лучше высплюсь.

— Опять отмазки, — фыркнул Чон Бэ. — Ты что, так и собираешься до старости один храпеть в пустой комнате?

— Лучше один, чем потом на сковородке брака жариться, — ухмыльнулся Ги Хун.

Чон Бэ расхохотался так, что даже мастер обернулся на шум.

— Сковородки он, видите ли, боится! — перекрикивая гул, выдал он. — Да ты просто трус, Ги Хун. Подружка нормальная, не кусается. Сходи хотя бы ради приличия.

Ги Хун пожал плечами, делая вид, что спорить не станет, но уголки губ предательски дёрнулись вверх. Он уже знал: сопротивляться долго не получится.

Караоке оказалось на втором этаже старого здания в Санмундоне. Снизу продавали корейскую косметику и дешёвые украшения, а у самого входа жарили каштаны — сладковатый запах тянулся до конца улицы. Узкая лестница вела наверх, стены облеплены пожелтевшими афишами с улыбающимися айдолами и полустёртыми автографами. Ковролин на ступенях давно пропах сигаретным дымом, и каждый шаг отзывался гулким скрипом.

Вывеска над дверью мигала: розовый микрофон на синем фоне то загорался, то гас. За дверью их встретил гул голосов — из каждой кабинки доносились то хриплые мужские голоса, то визгливый смех девушек. Воздух был густым: перегретое кондиционером помещение, запах соджу, жареных кальмаров и дешёвых духов смешивались так, что кружилась голова.

— Там, — кивнул Чон Бэ, указывая в сторону угловой кабинки. — Кён Хи уже здесь.

Внутри, под мягким светом лампы, сидела Кён Хи — с привычной улыбкой, сразу оживившей комнату. Рядом — её подруга. Ги Хун заметил её сразу. Ничего нарочитого: простая блузка, длинные волосы собраны в небрежный хвост, в руках стакан с колой. На фоне шумной компании она казалась спокойной, как остров посреди бури.

— Это Кан Ын Джи, — сказал Чон Бэ, хлопнув друга по плечу. — Подружка Кён Хи.

Ги Хун слегка поклонился, пытаясь скрыть неожиданную неловкость:

— Приятно познакомиться.

Она ответила коротким кивком и лёгкой улыбкой — не кокетливой, а честной, видимо так она встречала любого нового человека.

Сели тесным кругом. Чон Бэ сразу потянулся к микрофону, объявив во всё горло:

— Я пою только для Кён Хи!

Кён Хи засмеялась и прикрыла рот ладонью:

— Сначала попробуй попасть в ноты, герой.

Гул смеха накрыл их. Ги Хун налил себе и Ын Джи, но она мягко остановила его жестом:

— Я не пью.

— Тогда давай хотя бы подними стакан, — усмехнулся он, почесав затылок. — А то я тут буду выглядеть как полный неудачник, будто сам себя угощаю.

Ын Джи посмотрела на него внимательнее, чем раньше, и в уголках её губ мелькнула тень улыбки. В этот миг Ги Хун понял, что вечер уже не будет пустым.

Чон Бэ тем временем фальшиво тянул старую балладу из телевизора, размахивая руками, будто выступал на стадионе. Ги Хун засмеялся, но всё равно краем глаза следил за Ын Джи — за тем, как она поправляла волосы, как внимательно слушала других, даже не зная слов песни.

В шуме караоке он впервые почувствовал странное спокойствие: будто среди всей этой фальши, громкого смеха и мигающего света есть кто-то, кто смотрит прямо и не играет.

Песни сменяли друг друга, смех не стихал. Чон Бэ уже хрипел в микрофон, Кён Хи хлопала в ладоши, подпевала и подталкивала его локтем. В какой-то момент она наклонилась к нему и что-то шепнула. Тот кивнул, оставил микрофон на столе и, ухватив её за руку, сказал:

— Мы на минутку, вон туда. Ты не против, Ги Хун? — и, не дожидаясь ответа, увёл Кён Хи в сторону туалета.

Дверь кабинки закрылась, и шум караоке стал чуть приглушённее. Внутри остались только они вдвоём.

Ын Джи сидела напротив, всё так же с колой в руках. Она крутила соломинку в стакане, будто это было важнее любого разговора. Ги Хун вдруг почувствовал неловкость — ту самую, которую он обычно скрывал за бравадой, но сейчас она пробилась наружу. Обычно он легко находил слова, шутил, вытягивал из воздуха что угодно. А сейчас казалось, что любое неосторожное слово прозвучит слишком громко.

— Ты правда не пьёшь? — спросил он наконец, чтобы нарушить тишину.

— Правда, — кивнула она. — Я работаю в магазине одежды. Если завтра от меня будет пахнуть соджу — клиенты быстро разбегутся.

Ги Хун усмехнулся:

— Вот это причина. А я-то подумал, ты просто хочешь казаться правильной.

Она подняла на него глаза, чуть сузив взгляд — не сердито, скорее сдержанно, будто проверяла, шутит он или говорит всерьёз.

— А ты разве не хочешь казаться правильным?

— Я? — он рассмеялся, качнув головой. — Если я начну, никто не поверит.

Ын Джи слегка улыбнулась — не кокетливо, а просто по-человечески, и в этом было что-то честное.

Тишина между ними стала мягче. Ги Хун неожиданно для себя подумал, что именно так и начинаются вещи, которых он давно избегал: не с бурных признаний, не с записок на уроках, а с простого разговора о пустяках, когда рядом хочется задержаться чуть дольше. Не любовь, не та самая искра, а спокойствие — как выдох после тяжёлого дня.

Именно это спокойствие стало отправной точкой. Их отношения развивались медленно, почти незаметно. Они стали встречаться — не потому что влюбились с первого взгляда, а потому что было удобно и естественно оставаться рядом. Иногда Чон Бэ с Кён Хи звали их в закусочную или караоке. Иногда Ын Джи ждала Ги Хуна после смены, и они шли вместе по улице, делясь жареными каштанами из бумажного пакета. Она рассказывала про капризных покупателей в магазине одежды, где работала, жаловалась, что ноги гудят к вечеру. Он ворчал на мастеров, на бесконечный гул цеха, на мозоли. Это были простые разговоры — без страсти и драмы, но в них рождалась привычка к присутствию друг друга.

Были вечера в кино. Один раз они попали на случайную комедию в старом кинотеатре возле станции: лампочки над входом мигали, афиши выцвели, и билетов туда было полно. Ги Хун смеялся громче всех, хлопал по колену и комментировал нелепые сцены вслух. Ын Джи смущённо качала головой, но губы предательски дрогнули в улыбке. На выходе он самодовольно сказал:

— Видела? Я один понял шутку про директора!

— Ты один её и озвучил, — улыбнулась она. — Уж не знаю, над чем в итоге смеялся весь зал.

Он лишь пожал плечами и сунул ей пакет с каштанами. Она взяла — и улыбнулась чуть шире.

Были вечера у неё дома. Маленькая квартира с узкой кухней, старым телевизором и запахом дешёвого стирального порошка. Ын Джи ставила кастрюлю лапши быстрого приготовления, разливала по мискам.

— Ты что, ради меня даже супа нормального не сваришь? — поддевал её Ги Хун.

— А ты ради меня хоть раз что-то приготовил? — спокойно парировала она.

Он шумно втягивал лапшу, смеялся, переключал каналы, пока она убирала посуду. В такие вечера они чувствовали себя почти семьёй, но без обязательств: просто двое людей, разделяющие еду и время.

Были прогулки после смены. Однажды Ын Джи встретила его у проходной завода. Он вышел в рабочей форме, с помятым воротником и тенью усталости на лице. Она протянула ему пакет с мандаринами.

— Ешь, а то кроме сигарет ты там ничего не жуёшь.

— Ну, хоть так, — усмехнулся он, очищая плод. — Получается, у меня сбалансированное питание: никотин, кофе и мандарины. Почти как у спортсмена.

Ын Джи лишь покачала головой.

Они шли по улице, очищая плоды прямо на ходу. Ги Хун рассказывал, как мастер снова придрался к его работе, а он едва не сорвался. Ын Джи слушала молча, не перебивая. В её молчании не было равнодушия — скорее терпение, редкое и спокойное. Это подкупало: рядом с ней он мог говорить, не опасаясь, что его осудят.

На остановке он бросил косточку в урну и пробормотал, жуя мандарин:

— С тобой как-то тихо внутри.

Она ничего не ответила, только чуть сильнее сжала пакет в руках.

Так проходили месяцы, потом годы. Отношения держались ровными, без всплесков. Они были вместе, но Ги Хун всё так же не думал о свадьбе. Ын Джи, казалось, не настаивала — по крайней мере, прямо.

Однажды он вернулся домой раньше обычного. В кухне сидели мать и Ын Джи: на столе дымился чайник, рядом лежал бумажный пакет с ещё тёплыми хоттоками — сладкий пар тянулся из приоткрытого уголка. Женщины разговаривали негромко, но слова были такими, что Ги Хун застыл в коридоре.

— Я хочу замуж, — сказала Ын Джи негромко, но в голосе звучала усталость. — А он всё отшучивается. Говорит «не время», «работа тяжёлая». Не знаю, сколько ещё ждать.

Маль Сун вздохнула и ответила мягко, как умела:

— Знаю… Он всегда всё откладывает. Думает, что завтра будет легче, чем сегодня.

Ги Хун застыл, чувствуя, как в груди расползается неприятное ощущение. Он сделал шаг назад, потом нарочно громко хлопнул дверью, чтобы их разговор прервался. Когда зашёл на кухню, обе женщины встретили его с одинаково спокойными лицами, будто ничего и не говорили.

Он не стал задавать вопросов, но с того дня повёл себя иначе. После смены задерживался дольше обычного: соглашался на лишний стакан с коллегами, садился за ещё одну партию в карты. Встречи с Ын Джи откладывал, находя предлоги — то устал, то мать ждёт дома. С ней он оставался таким же внимательным и вежливым, но внутри словно отступил на шаг назад. Слова, случайно подслушанные на кухне, теперь висели между ними, даже если о браке они больше не говорили.

Чон Бэ это заметил. В один из вечеров, когда они сидели в закусочной и делили бутылку соджу, он наконец сказал:

— Ты какой-то хмурый стал, Ги Хун. С Ын Джи поругался?

— Да нет, — отмахнулся тот. — Просто… не знаю. Всё это. Брак, разговоры.

Чон Бэ фыркнул, налил себе и другу по рюмке:

— Думаешь, у меня всё по-другому было? Два года уже как женат, и что? Небо на землю не рухнуло. Да, есть ссоры, есть заботы, но это не страшно. Наоборот, жить веселее.

Ги Хун криво усмехнулся:

— Веселее? Когда кто-то ждёт, чтобы ты вовремя пришёл домой и не перепил?

— Ага, — засмеялся Чон Бэ. — Потому что если не придёшь — получишь по шее. Но знаешь что? В этом есть свои плюсы. И своя радость.

Он говорил легко, без назиданий — как человек, который уже прошёл через то, от чего друг всё ещё отмахивался. Ги Хун лишь пожал плечами. В глубине души он понимал: Чон Бэ по-своему прав. Только внутри него продолжала жить привычка бежать — от разговоров, от решений, от слова «навсегда».

И он бежал, как умел: в шум закусочных, в смех коллег, в крепкий вкус соджу, в очередную игру в карты. Это было проще, чем встретить взгляд Ын Джи и услышать тот вопрос, которого она даже не задавала. Каждый раз, когда они оставались вдвоём, он чувствовал, как между ними повисает пауза — лёгкая, почти незаметная, но она резала его больше, чем любые прямые слова.

Ын Джи не устраивала сцен. Она по-прежнему встречала его спокойной улыбкой, предлагала чай, рассказывала про работу в магазине. Но иногда её глаза задерживались на нём чуть дольше, чем обычно, — и в этом молчании было больше, чем в любом вопросе. Ги Хун делал вид, что не замечает.

Он тянул время. Но однажды Ын Джи нарушила молчание. Вечером, когда они сидели у неё на кухне, она отставила чашку с недопитым чаем и сказала прямо, глядя ему в глаза:

— Я беременна, — негромко, но так отчётливо, что у него на секунду закружилась голова.

Ги Хун замер, потом хрипло рассмеялся, пытаясь спрятать растерянность за привычной бравадой:

— Ну, поздравляю нас. Может, это сосед сверху?

Шутка прозвучала натянуто. Ын Джи не улыбнулась. Она только чуть качнула головой:

— Даже сейчас шутишь… — в её голосе не было ни смеха, ни упрёка. Скорее усталость и твёрдость.

Она смотрела прямо на него, спокойно и серьёзно, будто давно приготовилась к этому разговору.

Он отвёл взгляд, провёл ладонью по лицу. Внутри всё сжалось. «Беременность» — это было слово, от которого он всегда бегал, которое считал чужим. Теперь оно сидело напротив него, в голосе Ын Джи, в её руках, сжимающих чашку.

— Ты уверена? — выдавил он.

— Абсолютно, — ответила она, не моргая.

Он встал, прошёлся по узкой кухне, упёрся ладонями в подоконник. Снаружи слышались гудки машин, смех с улицы — всё продолжало жить, будто ничего не произошло. Только для него жизнь вдруг раскололась на «до» и «после».

— Я… — он обернулся, но слова застряли. Хотелось сказать «не готов», «не могу», но рядом сидела она — спокойная, серьёзная, и в её взгляде не было ни упрёка, ни жалобы. Лишь факт.

Он сел обратно, потерянный.

— Что будем делать?

Ын Джи посмотрела на него так, будто ответа не могло быть иного:

— А что ещё остаётся?

И в этот момент Ги Хун понял, что его привычка бежать больше не работает.

Он вышел от неё в полной прострации. Вечерний Санмундон шумел, как обычно: подростки спорили на углу, в лавке рядом торговка ругалась с поставщиком, кто-то тащил пакеты с рынка. Всё было на своих местах — только его мир разлетелся, как битое стекло.

Дома мать сразу поняла, что что-то случилось. Он сел за стол, уставился в пустую миску и молчал.

— Что с тобой? — спросила Маль Сун.

Он долго вертел в руках ложку, потом выдохнул:

— Ын Джи сказала… что беременна.

Маль Сун не ахнула, не всплеснула руками. Она только тихо кивнула и поставила перед ним тарелку с супом.

— Ну вот, — сказала она, — теперь ты взрослый.

— Мам, я… — он запнулся, — я не готов.

— Мало кто бывает готов, — ответила она. — Но ребёнок — это не то, от чего бегут.

Он хотел возразить, но слова застряли. Усталость в её глазах, привычная и бесконечная, вдруг показалась ещё тяжелее, и ему стало стыдно.

Следующие дни он жил, как в тумане. На заводе руки работали сами — гайки, болты, шум станков, всё было на автомате. После смены он шёл не к Ын Джи, а домой, отговариваясь усталостью. Две недели он избегал её, сам себя убеждая: «Надо подумать», хотя на самом деле просто боялся.

На перекуре Чон Бэ первым заметил перемену. Он прищурился, втянул дым и пнул друга носком ботинка.

— Эй, ты чего, как тень ходишь? С утра молчишь, даже ругаться на мастера перестал.

Ги Хун отмахнулся, сунул руки в карманы и уставился куда-то в сторону, на ржавый контейнер за забором.

— Ничего.

— Ага, «ничего». — Чон Бэ криво усмехнулся. — Я тебя знаю, ты когда так молчишь — значит, внутри громыхает. Давай, выкладывай.

Ги Хун долго мялся, потом выдохнул почти шёпотом:

— Ын Джи… беременна.

Чон Бэ присвистнул, щёлкнул зажигалкой и прикурил новую сигарету, хотя старая ещё тлела в пальцах.

— Ну, поздравляю, — он выдохнул дым в сторону и хлопнул его по плечу. — Это ж не конец света.

— Легко тебе говорить, — пробормотал Ги Хун, нахмурившись.

— А что тут сложного? — Чон Бэ пожал плечами. — Женишься, работа у тебя стабильная, мать поможет с ребенком. Ты же не пацан уже. Это жизнь, Ги Хун. Не игра, где можно сделать рестарт.

Он сказал это просто, без пафоса, и от этого слова прозвучали ещё тяжелее. Ги Хун стоял с опущенной головой, пальцами крутил окурок и думал, что, может быть, друг прав. Только внутри всё равно ныло чувство: будто ему выдали задание, к которому он не готовился.

Эти слова застряли в голове. В тот вечер он долго лежал, глядя в потолок, и впервые за две недели почувствовал не только страх, но и ответственность. Мысль о том, что теперь есть кто-то, кто зависит от него, свербела, не давала покоя. Он пытался отмахнуться, но чем больше убеждал себя, что времени ещё много, тем яснее понимал: прятаться уже некуда.

Через пару дней он решился. На обратном пути с работы зашёл в ювелирную лавку возле станции: маленький магазинчик с тусклым светом и витриной, где золотые кольца лежали в бархатных коробках. Денег у него было не так много, но он выбрал простое, тонкое кольцо из золота. Не роскошь, не «счастье навсегда», а хотя бы знак того, что он готов взять ответственность. Коробочка лежала в кармане, оттягивая его сильнее, чем ключи или кошелёк.

Комнатка Ын Джи встретила его тихим теплом. На плите в маленькой кастрюле булькал кимчхи-чигае, пахло острым перцем и чесноком. Она сидела у стола, кружка с чаем остывала в её руках. Стол был пуст, для двоих не накрыто — но сам суп говорил о том, что где-то глубоко внутри она всё же ждала, что он появится.

Когда он вошёл, она подняла глаза сразу. Взгляд был настороженным, но в нём мелькнула тёплая искра — радость от того, что он всё же появился после двух недель молчания. На губах дрогнула слабая улыбка, неуверенная, будто она боялась, что его визит обернётся плохими новостями.

— Я рада, что ты пришёл, — тихо сказала Ын Джи. В её голосе смешались облегчение и тревога. Пальцы крепко сжимали кружку с чаем, словно в ней была опора.

Ги Хун сел напротив неё, не зная, с чего начать. В голове крутились десятки реплик, но ни одна не казалась правильной. Он опустил взгляд, сунул руку в карман, достал маленькую коробочку и поставил её на стол между ними.

— Ын Джи… — голос дрогнул, он тут же прокашлялся, попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой. — Давай поженимся.

Она моргнула, словно не сразу поверила услышанному.

— Ты серьёзно? — наконец произнесла она.

Он кивнул, открыл коробочку и толкнул её ближе.

— Я не могу обещать тебе богатства, — он почесал затылок, криво усмехнувшись. — Но кольцо есть, руки-ноги при мне. Дальше как-нибудь выкрутимся.

Она взяла кольцо в ладонь, провела пальцем по гладкому ободку. Смотрела долго — так, будто проверяла не само золото, а серьёзность его поступка. И только потом кивнула. Без восторга, без слёз, но с лёгкой улыбкой, спокойной и уверенной. В её глазах читалось не «мечта сбылась», а тихое: «наконец-то».

— Хорошо. Давай.

Ги Хун впервые за долгое время выдохнул свободнее. Комнатка оставалась тесной, суп на плите продолжал булькать, но в этот момент ему вдруг показалось: может, и у них получится. Чем они хуже остальных — тех, у кого есть семья, дети, дом?

Они не стали откладывать. Решили: сыграют скромную свадьбу — без ресторанов, без фотографий в альбоме. Просто регистрация в офисе, а вечером — маленький столик в кафе с родителями и Чон Бэ с его женой. Никто не ждал от Ги Хуна пышности, и он был благодарен за это. Впервые в жизни он чувствовал, что делает не то, что «надо», а то, что действительно возможно.

С тех пор они стали жить вместе — сначала в комнате Ын Джи. Она уже оставила работу, живот округлился, и Ги Хун, возвращаясь со смены, находил её на кухне или с книгой у окна. Усталость после завода тянула вниз, руки дрожали от постоянной работы с металлом, но он всё равно мыл посуду, помогал готовить, выходил с ней прогуляться по вечернему району. Иногда они шли до рынка, где у лотка дымились железные формы с рыбками — пуноппангом. Ын Джи почти всегда брала один, хотя знала, что обожжётся: горячая начинка прожигала тонкое тесто, пар щипал губы. Ги Хун смеялся, дул на её пирожок и ворчал, что лучше бы она подождала минуту. Но в итоге сам тянулся за вторым, и они ели их прямо на ходу, обжигаясь и делясь наполовину. В такие минуты жизнь казалась проще: обычная, тёплая, почти безмятежная. Казалось, так и будет дальше — работа, дом, рынок с пуноппангом, прогулки вечерами.

Но однажды привычный ритм сбился. Сначала пошли слухи — тихие разговоры у проходной, обрывки фраз на перекурах: «сокращения», «кризис», «слишком много народу». Сначала никто не верил, но слова обрастали подробностями, и однажды утром у проходной их встретил лист, приколотый к доске объявлений. Белая страница с чёрными строками. Фамилии и номера цехов тянулись вниз ровным, бездушным списком.

Ги Хун увидел своё имя почти в самом начале. Рядом — Чон Бэ и ещё десятки знакомых лиц. Они стояли плечом к плечу у доски, читая одни и те же буквы, и каждому хотелось верить, что это ошибка. Но ошибки не было.

В груди разлилась пустота. Заводской гул, привычный за годы, звучал теперь не как будничный шум, а как прощальный звон.

Он шёл домой, и каждый шаг отдавался тяжестью. Дома ждала Ын Джи — на девятом месяце, усталая, но всё равно встречавшая его улыбкой. Она ещё не знала, что слова, которые он принесёт, изменят всё.