Мародёры: Три Тишины (гет)

6 сентября 1976 года

Шум библиотеки был как мягкая вата — глушил мысли, но не прогонял тревогу. Римус водил пальцем по строчке, не вчитываясь. Он не читал — просто притворялся. Книга называлась «Механизмы душевной самозащиты в условиях воздействия темной магии», но это было неважно.

До полнолуния оставались сутки — тревога будто сдавливала изнутри, ломая ритм дыхания.

Он поднял взгляд от страницы — и в этот момент в дверном проёме с кем-то столкнулся. Книги едва не полетели на пол.

— Ой! Прости, Римус! — воскликнула Лили, хватая упавший фолиант.

— Ничего страшного, Лили, — он попытался улыбнуться. Улыбка вышла усталой. — Выглядишь озадаченной. Не Биннс опять завалил непосильным чтением про Пиксийское восстание 1322 года?

— Хуже! — Лили состроила гримасу. — «Сравнительная анатомия шотландского и валлийского зелёных драконов». Кажется, я теперь знаю о них больше, чем о собственной сестре.

Римус усмехнулся коротко, но в его глазах на мгновение вспыхнуло настоящее тепло.

— Ага. Биннс и его тайная месть живым. Держись.

Лили задержала на нём взгляд. Он был бледнее обычного, с глубокими тенями под глазами. Молча она порылась в сумке и достала аккуратно завернутую плитку шоколада из «Сладкого королевства».

— Вот, — протянула она. — На всякий случай. Ты же знаешь, я всегда держу запас. Особенно для тех, кто выглядит так, будто провёл ночь, расшифровывая драконьи анатомические схемы.

Он взял шоколад. Пальцы его чуть дрожали. Взгляд стал мягче.

— Спасибо, Лили. Ты… ты умеешь вовремя. Очень кстати.

— Всегда пожалуйста, — ответила она и кивнула. — Не перетруждайся.

Они разошлись. Лили свернула к выходу, а Римус остался стоять в проходе, сжимая шоколад в ладони.

Он не знал, чем себе помочь — но её жест был якорем. Простым, живым.

Когда Лили ушла, и дверь за ней мягко прикрылась, библиотека снова погрузилась в привычную полутьму и запах старой бумаги. Римус положил плитку шоколада рядом с книгой и на секунду закрыл глаза. Мысли отказывались складываться в слова. Осталась только тупая, вязкая тяжесть под кожей и ощущение, будто он медленно рассыпается изнутри.

Он открыл глаза и захлопнул книгу. Тонкая пыль поднялась в воздух, заиграв в луче света из узкого окна. Он собрал книги в стопку, уже собираясь уходить, как вдруг за спиной раздалось:

— Не ожидала увидеть тебя с книгой по психологии. Я думала, ты — про древние руны и сдержанное молчание.

Римус обернулся. Девушка стояла у книжного шкафа, держа в руке тонкую брошюру без обложки. Узнал сразу: Доркас Медоуз. Он знал о ней немного: седьмой курс, хорошие оценки, необычные темы курсовых, привычка задавать преподавателям неудобные вопросы. Её голос был спокойным, но в нём всегда ощущалась скрытая угроза — не агрессия, а интеллектуальная прямота, будто она видела тебя насквозь и решала, стоит ли это озвучить.

Она не была «странной», скорее — слишком настоящей, и это смущало многих. Красота её тоже открывалась не сразу: чёткие черты лица, карие глаза, строгие и внимательные, тёмные волосы, собранные в пучок. В ней не было мягкости — только собранность и уверенность. Не классическая красота, а цельность, выточенная изо льда.

— Иногда интересно почитать что-то, что не объясняет, а хотя бы задаёт правильные вопросы, — ответил он спокойно.

Она подошла ближе и, не спрашивая, села на соседний стул. Движения точные, собранные, будто ей некогда сомневаться. Она не вторгалась в его пространство — просто была рядом, уверенно и естественно.

— Хочешь сказать, ищешь ответы в этой пыльной теории? — Доркас слегка постучала ногтем по обложке, будто проверяя, не осыплется ли пыль.

— Нет, — Римус пожал плечами. — Скорее, ищу подтверждение, что мои сомнения — не бред.

— Всё-таки сомневаешься? — уголок её губ дрогнул. — Это даже… радует.

Он чуть усмехнулся, но скорее растерянно.

— Ты часто заводишь такие разговоры? Вот так, без вступления?

— Иногда, — она повела плечом. — Когда скучно. Или когда вижу, что человек… ну, не наглухо заперт. — Она прищурилась. — Ты удивил. Обычно ты ходишь, будто несёшь на себе целый чемодан молчания.

— Усталость, наверное. Или… инстинкт.

— Осторожность, — поправила она, чуть наклонив голову. — И привычка тоже. Ты держишь себя так, будто каждое слово у тебя проходит через таможню.

Он на секунду отвёл взгляд, будто проверял — не слишком ли он открылся. Потом снова посмотрел прямо на неё:

— Ты говоришь так, будто совсем не боишься, что тебя не поймут.

Доркас чуть усмехнулась, скользнув пальцем по краю брошюры.

— Если не поймут — значит, это не мой собеседник. — Она заправила выбившуюся прядь за ухо. — Я не гонюсь за тем, чтобы всем угодить. Важно, чтобы те, кто понимают, понимали правильно.

Повисла пауза. Тишина была внимательной, как будто они играли партию в шахматы и оба ждали хода другого.

— А что у тебя? — он кивнул на её брошюру.

— «Пограничные состояния сознания при магическом истощении». Автор не разжёвывает, не даёт готовых решений. Он плетёт мысли как лабиринт, и ты сам ищешь дорогу. Мне это ближе.

— А я всё время ищу карту, — тихо сказал Римус. — Прямые линии, схемы. Цель одна, но пути разные. Ты идёшь на ощупь, я — по чертежу.

Она улыбнулась краешком губ.

— Иногда и карта оказывается тем же самым лабиринтом. Только понимаешь это уже внутри.

Римус кивнул, и почему-то эта мысль его успокоила.

— Ты всегда так разговариваешь? — спросил он. — Без споров, без масок. Просто… прямо.

— Нет. Обычно нет. Большинство же хочет быстрый ответ. А мне интереснее — вопросы. — Она чуть криво улыбнулась. — А у тебя, Люпин, этих вопросов на лице написано… больше, чем ты сам, наверное, хотел бы.

— Возможно. Просто не все умеют это слышать.

— А я умею, — коротко сказала она. Потом поднялась, пригладила подол мантии. — Ладно. Увидимся.

— До встречи.

Он смотрел ей вслед. Не из настороженности — просто хотел запомнить.

В Доркас было что-то… неуловимое. Ни доброта, ни теплота, ни дружелюбие — но нечто, что заставляло думать чуть чётче, говорить точнее, дышать ровнее.

Как будто рядом с ней невозможно было спрятаться — и не хотелось.

Он ещё немного посидел, уставившись в пустоту, а потом медленно поднялся. Тело отзывалось тяжестью — будто само готовилось к тому, что не отменить.

Шоколад он так и не доел. Завернул обратно и сунул в карман.

Коридор за дверью библиотеки был почти пуст. Шаги звучали глухо, словно сам замок затаился в ожидании полнолуния. Луна ещё не взошла, но её присутствие уже сжимало воздух — напряжением, ожиданием.

Римус шёл, не глядя по сторонам, как будто пытался догнать собственные мысли. Они разрывались между настоящим и прошлым: обрывками недавней сцены с Питером и слишком знакомыми воспоминаниями.

Он закутался плотнее — не от холода, а от внутреннего гудения, которое невозможно было унять. Только шаги, глухо отдающиеся от каменного пола, напоминали, что он всё ещё здесь — в Хогвартсе. А не где-то далеко, в тёмном переулке Хогсмида, где Питер встретил призрака своей крови.

Он видел, как Питер дрожал, как сжимал письмо, как смотрел на отца — с ненавистью, с надеждой. С теми же эмоциями, что некогда бурлили в нём самом.

Он не мог забыть, как Лайелл стоял у камина, сжигая письма. Избегал взгляда. Прятал дрожь в пальцах. Тогда Римус тоже чувствовал, как трудно быть причиной тревог самых близких. Не словом, не поступком — а самим фактом своего существования. Со всей той правдой, которую невозможно спрятать.

Он остановился у старого витража. Сквозь тусклое стекло пробивался закат — оранжево-медный, как кровь, смешанная с ржавчиной. Римус приложил руку к холодному камню.

Он любил отца. И именно потому так остро чувствовал, когда тот отводил глаза. Лайелл не был жесток, не был равнодушен — напротив. Он боялся за него так сильно, что не всегда знал, как быть рядом.

Питер — он не просто боялся отца. Он боялся быть похожим на него. И Римус это понимал. Потому что тоже задавался вопросом: а что, если всё, что ты несёшь в себе, рано или поздно прорвётся наружу? Несмотря на старания. На любовь. На страх причинить боль.

Он не знал, чем кончится этот путь для Питера. Не знал, выберет ли тот свет или утонет в сладком яде предложенного облегчения.

Но он знал одно: если Питер всё же падёт — это не будет его выбором. Это будет следствием одиночества. Того самого, что гложет тебя, пока ты смотришь в глаза страху и не находишь рядом никого, кто бы выдержал его вместе с тобой.

Римус сжал кулак, оттолкнулся от стены и пошёл дальше. Твёрже, быстрее. Он не позволит этому случиться. Не с Питером. Не с ним. Даже если для этого придётся самому шагнуть в темноту.

Он свернул к лестнице — и чуть не налетел на преподавателя.

— Осторожнее, Люпин, — тихо сказал Михаил Островский. Он возник будто из ниоткуда — в полумраке, с книгой в руке, без привычной мантии. Простая чёрная рубашка да перо, засунутое за ухо. — Летаете в облаках?

— Скорее, где-то глубоко под землей, — пробормотал Римус, слегка смутившись. — Извините.

— Не за что извиняться. Хотя… — преподаватель прищурился. — Иногда полезно, когда голова далеко от места, где... болит.

Они замерли на мгновение. Михаил склонил голову набок, словно слушал не столько слова, сколько то, что осталось невысказанным.

— Что-то искали в библиотеке? — спросил он.

— Не совсем. Просто... разговор затянулся.

— А. Хорошо, что затянулся. Разговор — один из немногих способов не задохнуться в собственном молчании. Особенно для вас.

Римус промолчал. Михаил чуть кивнул — будто подтверждая что-то себе — и уже сделал шаг, чтобы пройти мимо, но вдруг остановился.

— Знаете, Люпин, — сказал он, глядя куда-то мимо. — Бывают редкие моменты, когда кто-то скажет тебе что-то простое — и вдруг становится чуть легче. Не спасает. Просто... появляется воздух.

Он перевёл взгляд на Римуса — спокойно, без нажима.

— Берегите тех, рядом с кем можно дышать.

На миг замолчал, но прежде чем уйти, добавил негромко:

— Ведь одиночество… делает людей уязвимее, чем любое проклятие. Особенно, если рядом нет тех, кто способен удержать от глупостей.

И ушёл.

Когда дверь спальни мягко щёлкнула за его спиной, Римус на секунду остановился, позволяя тишине обволочь его. Здесь было темно — только настольная лампа у кровати Джеймса отбрасывала жёлтое пятно на потолок, и пахло по-домашнему: пергаментом, кексами, влажной шерстью и лавандой, которую кто-то снова уронил в шкаф с носками.

Сириус растянулся на кровати, закинув одну руку за голову, и водил палочкой по воздуху, вырисовывая медленно парящие символы. Джеймс сидел у окна, лениво крутя в пальцах перо. Питер устроился на своей кровати с пледом на плечах — и, на удивление, выглядел бодро.

— Вернулся, — сказал Джеймс, оборачиваясь. — Мы уж думали, ты решил остаться ночевать между полками.

— Почти, — устало ответил Римус и сбросил книги на стол. — Не заметил, как пролетело время.

— Что читал? — спросил Сириус, не вставая.

— Неважно. Самое интересное случилось не на страницах.

— Кто-то с тобой заговорил? — приподнял бровь Питер. Голос был ровным, и это удивило Римуса больше всего. В последние дни в нём звучала ломкость, сквозила тугая тень, но сейчас — нет. Он говорил просто, спокойно, и смотрел прямо.

— Да. Неожиданно, — ответил Римус. — Но... к месту.

— Иногда разговор лучше всякой теории, — заметил Джеймс. — Если собеседник не с факультета Слизерина.

— И если это не Сириус, — добавил Питер, и в уголках его рта дрогнула улыбка.

Сириус скосил на него взгляд.

— Прямо не узнать. Вчера ты был бледнее призрака, а сегодня уже шутишь. Что, воскрес из принципа?

Питер пожал плечами. Лицо у него всё ещё было бледным, но не болезненно-тусклым, а просто спокойным. Взгляд — ясный. Пальцы не дрожали.

— Просто поспал. И подумал. Иногда помогает.

Римус отметил, как Джеймс слегка расслабился, услышав это. Сириус, хоть и не показал, но замер на полсекунды. Все они это заметили. Никто не сказал вслух.

— Завтра, — начал Римус, и голос его прозвучал тише, чем он рассчитывал.

— Мы помним, — спокойно сказал Джеймс.

— Всё как обычно, — кивнул Сириус. — Час до заката, плащ, карта, туннель.

— Я справлюсь, — добавил Питер, когда Римус повернулся к нему. Не потому, что сомневался — просто хотел убедиться. В том, как он это сказал, не было ни вызова, ни старания — только факт.

— Знаю, — ответил он.

Потом снял мантию, кинул её на спинку стула и сел на край кровати. Воздух был ровным. Тепло от лампы касалось лица.

Они были здесь — и всё держалось.