Пока смерть не разлучит нас (гет)

Прошло пятнадцать лет.

Пятнадцать лет — это не просто цифра. Это пыль, осевшая толстым слоем на рамах зеркал, в которых уже давно никто не смотрится. Это выцветшие узоры на дорогих персидских коврах, вытертые до основания в местах, где когда-то ступали легкие, быстрые шаги. Это тиканье напольных часов в холле, отмеряющее не время, а его иллюзию, ведь в особняке Батлеров всё давно застыло в неподвижном, вечном ожидании.

Утро начиналось так же, как и предыдущие пять тысяч утр. Скарлетт спустилась в столовую. Её тёмное платье, простое и строгое, будто униформа скорби, почти не отличалось от вчерашнего. Она двигалась бесшумно, её фигура, некогда такая яркая и стремительная, теперь казалась тенью, скользящей по краю зрения.

Ретт уже сидел за столом. Газета в его руках была свежей, но поза его была старой, отрепетированной до автоматизма. Он не посмотрел на неё, когда она вошла. Она не посмотрела на него, занимая своё место. Между ними лежали не просто метры полированного стола — целая пропасть из невысказанных слов, недосказанных обвинений и несбывшихся «а что, если».

Воздух в комнате был густым и неподвижным. Слуги расставляли блюда с той почтительной осторожностью, с какой археологи обращаются с артефактами давно умершей цивилизации. Звон ложки о фарфор казался кощунственно громким.

«Пятнадцать лет, — мысль Ретта была плоской, лишённой эмоций, как бухгалтерский отчёт. — Пять тысяч четыреста семьдесят пять завтраков в этой тишине. Она всегда кладет две ложки сахара в кофе. Ни разу не ошиблась. Мы стали предсказуемы друг для друга, как смена времён года. И так же неизбежны».

Он перевернул страницу газеты, не прочитав ни строчки. Его взгляд скользнул по её рукам, лежавшим на столе. Руки когда-то были такими живыми, выразительными. Теперь это были просто руки — бледные, с проступающими голубыми жилками, с одним единственным кольцом на безымянном пальце. Обручальное. Он никогда не просил её его снять. Это кольцо было не символом любви, а печатью их договора, их взаимного пожизненного заключения.

Внезапно в доме послышались непривычные звуки — приглушённые голоса в прихожей, тяжёлые, уверенные шаги. Дворецкий, выглядевший растерянным, появился в дверях.

— Сэр, мадам… к вам гости. Мистер Уильям Хэмптон из Чарльстона.

Ретт медленно опустил газету. Уильям Хэмптон… Старый приятель по безумным молодым годам, с которым они когда-то пустили по ветру не одно состояние. Человек из другого мира, из другой жизни.

— Проси, — сказал Ретт, и его голос прозвучал хрипло от долгого неупотребления.

В столовую вошел румяный, полный жизни мужчина с седеющими висками и громким голосом, который будто ворвался в склеп с уличным гомоном.

— Ретт, старина! Чёрт возьми, я чуть не проехал мимо! Этот ваш дворец стал ещё величественнее! — Он хлопнул Ретта по плечу, совершенно не смущаясь ледяной атмосферой. Его взгляд упал на Скарлетт. — Миссис Батлер! Вы всё так же ослепительны! Атланта до сих пор вспоминает ваши балы! Когда же вы снова откроете двери для света? Умираю от скуки в этой провинции!

Скарлетт подняла на него глаза. В её взгляде не было ни смущения, ни раздражения. Лишь лёгкая, отстранённая вежливость, словно она наблюдала за действиями актёра на сцене.

Ретт наблюдал за ней. Он видел, как её пальцы чуть сжали край скатерти. Единственный признак жизни.

— Наши бальные залы давно закрыты, Уильям, — произнёс Ретт ровным тоном. — Мы научились ценить покой.

— Покой? — Хэмптон громко рассмеялся. — Покой — это для стариков и кладбищ! В вашем-то возрасте! Да вас, Ретт, ещё порох в пороховницах должен быть!

И тут Скарлетт неожиданно вступила в разговор. Её голос был тихим, но абсолютно ясным, прорезающим ложную веселость гостя, как лезвие.

— Покой — это дорогая роскошь, мистер Хэмптон, — сказала она, глядя прямо перед собой. — Не все могут себе её позволить. И не все, кто её обрёл, хотели этого.

Наступила мгновенная тишина. Уильям Хэмптон смущённо закашлялся. Ретт почувствовал, как что-то ёкнуло у него внутри. Это был первый раз за многие годы, когда она обратилась к нему косвенно, через постороннего, и в её словах был не вызов, а горькая, общая для них правда.

Визит длился недолго. Атмосфера дома вытеснила непрошеного гостя, как вода выталкивает инородное тело. Когда дверь за Хэмптоном закрылась, в доме снова воцарилась знакомая, давящая тишина. Но теперь она была иной. Гость принёс с собой призраков — призраков их молодости, их страстей, их шумной, яркой жизни, которая когда-то кипела в этих стенах.

Ретт не пошёл в кабинет. Он медленно поднялся по лестнице и остановился у знакомой двери. Комната Бонни. Он вошёл внутрь. Всё здесь было безупречно чисто, застыло в идеальном, безжизненном порядке. Куклы сидели в ряд, игрушки лежали на своих местах. Солнечный луч падал на маленькую кроватку, освещая пустое пространство.

Он сел на край кровати, и старые пружины жалобно скрипнули под его весом. Он закрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти не образ, а запах. Запах дочери — тот особенный, детский запах, смесь мыла, пыльцы и чего-то неуловимого, что принадлежало только ей.

И он не смог.

Память услужливо подсовывала картинки: её смех, её бегущие навстречу руки, сияющие глаза. Но запах… запах исчез. Стерся за годы, как стираются буквы на старой вывеске. Это открытие поразило его с новой, неожиданной силой. Острая, свежая боль, будто рана открылась заново. Он мстил Скарлетт за то, что она отняла у него будущее с дочерью. А сам позволил времени украсть у него даже память о её сущности. Кто из них был более жестоким палачом?

Он не услышал, как дверь открылась. Он просто почувствовал присутствие. Скарлетт стояла на пороге, наблюдая за ним. Её лицо не выражало ничего.

— Я тоже стала забывать, — тихо сказала она. Он вздрогнул, но не обернулся. — Сначала звук её смеха. Потом — оттенок её глаз. Сначала это пугало. Казалось, я предаю её память. Теперь… теперь это просто факт. Как смена времён года.

Ретт молчал. Он ждал колкости, упрёка, но в её голосе не было ничего, кроме той же усталой, безграничной резигнации, что заполняла его самого.

— Мы так старательно сохраняли всё это, — продолжила она, глядя на кукол. — А оказалось, что самое главное нельзя сохранить в идеальной чистоте. Оно уходит, несмотря ни на что.

Он поднялся с кровати. Они стояли друг напротив друга в комнате мёртвой девочки — двое седых, уставших людей, которых когда-то связывала страсть, способная смести весь мир. Теперь их связывало только это — общая, невыносимая утрата и пятнадцать лет, прожитых в тихом аду взаимных упрёков.

Он не сказал ей ничего. Прошёл мимо, и их плечи почти не коснулись друг друга. Но в этом молчании был самый долгий и самый честный разговор за все эти годы.

* * *

Вечером они снова сидели в гостиной. Он — с бренди, она — с закрытой книгой на коленях. Сумерки затягивали комнату в мягкий, серый бархат. Тени удлинялись, сливаясь воедино.

Ретт прервал тишину, его голос прозвучал глухо, без ожидания ответа.

— Газеты пишут, что умерла какая-то миссис Эпплтон. Говорили, её попугай пережил её всего на неделю. — Он вращал бокал в руке, глядя на играющий в коньяке огонёк. — Сначала думал — глупая светская хроника. А потом представил эту тишину в доме, где постоянно звучал один и тот же голос. И подумал, что наша тишина… она ведь тоже когда-то кем-то была оставлена здесь.

Скарлетт медленно перевела на него взгляд. И на её губах появилось нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Это не была улыбка радости. Это была улыбка полного, абсолютного понимания абсурда их существования. Он говорил о попугае, но они оба слышали эхо маленьких ножек, давно умолкнувшее в коридорах.

«Мы проиграли, — подумала она, глядя на его профиль, освещённый огнём камина. — Но не друг другу. Мы проиграли самой жизни. Мы так боялись потерять, что убили в себе всё, что можно было потерять. Мы так цеплялись за боль, что забыли, как чувствовать что-либо ещё. И теперь нас связывает только уверенность, что смерть одного станет для другого не освобождением, а последним, окончательным подтверждением того, что вся эта жизнь — вся эта борьба, вся эта ненависть и вся эта любовь — была колоссальной, чудовищной ошибкой».

Он поднял свой бокал. Не для тоста. Просто жест, ритуал.

Она взяла свой бокал с коньяком, что всегда стоял рядом. Её пальцы обхватили хрусталь с той же привычной бессмысленностью.

Они не чокнулись. Они не произнесли ни слова. Они просто сделали глоток одновременно, глядя в огонь камина, в котором уже давно не было тепла, а лишь ровное, холодное горение.

Они пили. За тех, кем они могли бы стать. И за тех, кем они стали. Два призрака в золотой клетке, дожидающихся, пока смерть не разлучит их.