Проклятие крови Малфой (гет)

Возвращение в привычную жизнь не принесло покоя. Каждый звук, каждый шаг за дверью заставлял Розалин вздрагивать. Люциус не приближался к ней — ни для ласк, ни для насилия. Его присутствие ощущалось иначе: в тяжёлой тишине, что повисла между ними за ужином, в его взгляде, который, казалось, взвешивал и оценивал её с новой, леденящей душу тщательностью.

—Ты выглядишь бледной, — заметил он как-то утром, его голос был ровным, но в нём слышалось напряжение тетивы. — Последствия твоего… уединения? Или что-то иное?

Фраза «что-то иное» повисла в воздухе ядовитым намёком. Она промолчала, но семя сомнения было посеяно. Его слова о том, что её тело «может служить высшей цели», эхом отдавались в её сознании. Какая цель? Единственная цель, которую он мог для неё предусмотреть…

Нет. Это было невозможно. Она была защищена.

В тот же день она украдкой прокралась в свою лабораторию. Воздух пахнет пылью и застоявшимися травами. Сердце бешено колотилось, пока она доставала тот самый синий флакон. Её руки дрожали, когда она наливала каплю в стеклянную чашу для анализа. Она добавила реактив, ожидая увидеть знакомое изумрудное свечение, подтверждающее силу зелья.

Но цвет оказался тусклым, болотным. Она провела тест снова и снова, используя более сложные заклинания, выученные ещё у матери. Результат был неизменным. Концентрация активных ингредиентов была катастрофически низкой. Зелье было почти бесполезно. Не испорчено — нет. Оно было разбавлено. Намеренно.

В этот миг комната пропала. Она не слышала ни своего дыхания, ни биения сердца. Только оглушительный рёв предательства в крови. Он знал. Все это время он знал. И он обезоружил её, оставив беззащитной перед его волей. «Любая твоя тайна становится моим оружием». Его слова обрели новый, чудовищный смысл.

Из угла комнаты донёсся тихий всхлип.

Розалин резко обернулась. В дверном проёме стоял Добби. Его огромные глаза были залиты слезами, а длинные пальцы безнадёжно запутались в уголке своей старой наволочки.

— Госпожа… Добрая госпожа… — его голосок сорвался в истерическом писке. Он упал на колени и с размаху ударился лбом о каменный пол. Глухой стук эхом разнёсся по тихой комнате. — Добби плохой! Добби ужасный! Добби должен был слушаться хозяина!

Она замерла, не в силах пошевелиться, наблюдая, как он бьётся головой о пол, оставляя на камне влажные пятна слёз.

— Что ты сделал, Добби? — её собственный голос прозвучал чужим и безжизненным.

— Зелье! — завопил эльф. — Хозяин приказал Добби подменить госпожино зелье! Добби налил в синюю бутылочку водичку! Простую водичку! — Он снова ударился головой. — Добби не хотел вредить госпоже! Но хозяин приказал! Добби должен… Добби должен…

Он продолжал бы это самоистязание, но Розалин медленно опустилась перед ним на колени. В её глазах не было гнева. Лишь та же пустота, что заполнила её в Красной комнате, теперь оттенённая леденящим знанием.

— Встань, Добби, — тихо сказала она. — Иди. Я не буду тебя наказывать.

Эльф, рыдая, выполз из лаборатории. Она же осталась сидеть на холодном полу, глядя на тот самый флакон. Ключ ко всем действиям Люциуса лежал перед ней, такой простой и такой ужасный. Он не просто наказывал её. Он осуществлял свой план. И её тело было полем его битвы, на которое она сама, уверенная в своей защите, даже не подозревала, что вышла.

Теперь, зная правду, она начала искать признаки. Каждое утро она проводила простые диагностические заклинания, которые могла незаметно исполнить. Результаты упорно показывали отрицательный результат. Слишком рано, шептал ей разум. Слишком рано, чтобы что-то увидеть.

Но тело начало подавать свои, двусмысленные сигналы. Однажды утром её скрутил внезапный приступ тошноты, такой сильный, что ей пришлось опереться о спинку кровати. Головокружение накатывало в самые неподходящие моменты. Грудь стала болезненно чувствительной. Она пыталась списать всё это на последствия стресса, на истощение после Красной комнаты. Но чёрвь сомнения уже точил её изнутри. Это слабость? Или… надежда? Самая ужасная надежда на свете.

Люциус наблюдал. Она чувствовала его взгляд на себе за обедом, тяжёлый и аналитический, будто он пытался прочесть ответ на её коже.

— Ты сегодня почти не притронулась к еде, — произнёс он как-то вечером, отпивая глоток вина. Его глаза, холодные и пронзительные, были прикованы к её лицу. — Вновь тошнота? Или твой утончённый вкус восстаёт против кухни Малфоев?

В его голосе не было заботы. Это был допрос, замаскированный под светскую беседу.

— Я просто устала, — ответила она, опуская глаза и сжимая под столом льняную салфетку, чтобы скрыть дрожь в пальцах.

— Усталость, — повторил он, растягивая слово, словно пробуя его на вкус. — Да, конечно. Иногда это первый признак… больших перемен. Стоит прислушиваться к своему телу, моя дорогая. Оно часто знает правду раньше нас.

Он отпил ещё глоток, и его взгляд, казалось, проникал сквозь неё, выискивая малейшую трещину в её защите, малейший признак того, что его расчёт оказался верным.

«Она бледнеет, — думал он, с холодным, безжалостным интересом изучая её черты. — Её тошнит. Это оно? Признак того, что моё семя взяло верх? Или это просто её дух, столь же слабый, как и её кровь, сдаётся под грузом реальности? Она избегает моего взгляда. От стыда за свою связь с ним? Или потому, что носит в себе моего наследника и не может смотреть мне в глаза, зная, что её тело предало её и выполнило мою волю?»

Он отложил бокал. Звон хрусталя прозвучал оглушительно громко.

— Тебе действительно стоит больше отдыхать, — заключил он, и в его голосе прозвучала непоколебимая уверенность человека, который уже считает себя победителем. — Тебе понадобятся силы. Для будущего. И, кстати… я зайду к тебе вечером. Будь готова.

Фраза повисла в воздухе не как интимное предложение, а как приказ. Как продолжение того же осмотра, что он проводил за обеденным столом, только более тщательное.

Она сидела в своей спальне, когда дверь бесшумно открылась. Он вошел без стука, как хозяин, входящий в свою кладовую. Он был уже без мантии, в одной темной сорочке, и его движения были лишены какой-либо страсти — лишь целеустремленная эффективность.

— Не вставай, — сказал он, его взгляд скользнул по её застывшей фигуре в постели.

Он не стал зажигать свет. Лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, выхватывал из мрака его бледные руки и её неподвижное лицо. Его прикосновения не были ласковыми. Они были исследующими. Холодные пальцы скользнули по её плечу, по ключице, и она поняла — это не было проявлением желания. Это была инвентаризация.

Когда его рука коснулась её груди, она невольно вздрогнула, и не только от отвращения. Боль, острая и непривычная, пронзила её. Он почувствовал это — её напряжение, её повышенную чувствительность. Его пальцы замерли на мгновение, не сжимая, а оценивая форму, упругость. Он знал её тело, и он искал изменения.

«Да, — пронеслось в его голове с ледяным удовлетворением. — Набухшая. Чувствительная. Такого раньше не было. Это не стресс. Это оно».

Он продолжил свой методный, безжалостный осмотр, и каждый его жест говорил ей: «Ты — вещь. А я проверяю, не испортилась ли ты и не появились ли в тебе новые, нужные мне свойства».

Его близость была быстрой, почти механической. Он вошёл в неё без прелюдий, и её тело, не готовое, ответило болью и сухостью. Он заметил это — её сжатие, её сдерживаемый стон — но не остановился. Для него это было ещё одним подтверждением. Её тело менялось, становилось другим, и это изменение служило его цели.

Он не смотрел ей в глаза. Его взгляд был прикован к её груди, к её животу, будто он пытался разглядеть в полумраке то, что скрывалось внутри. Когда всё кончилось, он так же резко вышел из неё, как и начал. Он стоял у кровати, поправляя манжеты, его дыхание было почти ровным.

— Да, — произнёс он тихо, больше для себя, чем для неё. — Отдыхай.

И он ушёл, оставив её лежать в темноте, чувствуя не только привычное унижение, но и новый, пронизывающий страх. Он не просто использовал её. Он изучал. И он явно что-то нашёл. Её рука инстинктивно потянулась к животу, а в горле встал комок от осознания: её тело действительно могло стать самым страшным предателем.