Один человек и один город (гет)

«Это было странно сознавать, но мир действительно стал многополярным. В мгновение ока. Политики всех стран так настойчиво бились за передел сфер влияния и установление системы противовесов, а природа решила проблему легко и изящно, снова выдвинув на первый план идею божественного провидения. На радость воспрявшим от спячки и тут же расплодившимся сектам.

Ученые объяснили суть последствий случившегося катаклизма. Не сразу, разумеется, а потратив миллиарды денежных знаков всех видов и достоинств. А вот о причине умолчали. Возможно, это был один из их очередных безумных экспериментов по управлению магмой или что-то в этом роде. Но не думаю, что хотя бы один из слюнтяев в белых халатах мог предположить, что произойдет.

Расщепление ядра. То ли наперекор законам физики, то ли в строгом соответствии с ними. И вместо единого центра — россыпь бусин. Нам всем повезло, что система осталась устойчивой. Хотя… Возможно, вовсе и не повезло.

Волнения начались не сразу. В первые дни было не до социальных протестов и прочих выступлений: все силы уходили на борьбу с природой. А вернее, на попытки спастись от ее гнева. Пыльные бури, просто бури, ураганы на воде и на суше, обрушения конструкций, рукотворных и существующих сами по себе, аварии, катастрофы… По миру словно прокатилась волна нового Потопа. Правда, стихла она намного быстрее, не успев настроить человечество на совместные действия. Или не собиралась этого делать?

Каждый из нас готов защищать свой дом, хоть с оружием в руках, хоть без. Но как быть, если претендентов на твой клочок земли вдруг становится не пять и не десять, а несколько сотен, если не тысяч?

Они были виновны лишь в том, что хотели жить дальше, но природа решила по-своему, поставив незримые границы там, где их никогда не было и быть не могло. Говорят, что первый исследователь, который построил модель нового магнитного поля нашей планеты, умер от восхищения. А второй — от ужаса. Потому что Землю накрыло паучьей сетью, в которой все мы должны были запутаться намертво.

Каким-то территориям с диапазоном напряженности повезло больше, каким-то меньше. Люди же… Пострадали все без исключения. Каждый получил свою дозу яда. И можно только благодарить судьбу или высшие силы, если они все-таки существуют, что противоядие было открыто достаточно быстро, пока не началась война всех против всех.

Простая процедура по наблюдению внутренних органов. Крупицы синтезированного вещества с заданными характеристиками и, главное, поведением. Чуть ли не студенческая курсовая работа, результаты которой оказались настолько же гениальны, насколько естественны и понятны. Понятно, что первенство получил вовсе не создатель, а тот, кто смог увидеть невероятную пользу в колонии биомолекулярных роботов… Так случается всегда, но победителей, как известно, не судят.

Вакцинация стала самой массовой в истории человечества. И она дала эффект, ощутимый, быстрый, надежный. Но кусочек сыра — всего лишь приманка в мышеловке. Та, ради которой готовы были рискнуть все? Да. Только выбравшись из одной сети, сразу попали в другую.

Вот эти исследования потребовали уже намного больше времени и приложений ума, когда выяснилось, что вакцина работала исключительно в диапазоне напряженностей магнитного поля той территории, где человек собственно и получил первичную медицинскую помощь. Что получилось? Разделение на «бедных и богатых», какого еще не знала цивилизация. Те, кто вакцинировался в более северных областях, поближе к полюсам, обрели возможность без последствий перемещаться практически по всей планете. Те, кто жил южнее, оказались заперты в экваториальной полосе. Как тогда казалось, пожизненно…»

(Из мемуаров министра внутренних дел Европейской Федерации, Марианны Локк)

* * *

Она пришла, когда я уже проснулся. Пришла в сопровождении сумерек.

— Готов?

В каком-то смысле, да. Початая бутылка, стянутая из винной коллекции хозяина дома, помогла забыться. Жаль, ненадолго. И жаль, что сняв тяжесть с сердца, переместила ее повыше. В голову.

— Пошли, увидишь настоящую Низину!

Глаза б мои на нее не смотрели. И на эту беспокойную де…

Под ажурной шалью почти ничего не было. В смысле, надето. Короткая маечка и волан, начинающийся намного ниже пупка, а заканчивающийся высоко над коленями. Все. Даже если учесть, что отсутствие округлостей позволяло девице с тем же успехом выйти на улицу хоть голой… Меня все равно передернуло.

— Ты на подработку собралась, что ли?

Шлеп!

Так и думал. Силы в тоненьких руках нет. Но кожа на щеке все-таки немного горит.

— Ты уж извини, но выглядишь так, словно собралась себя предлагать. Всем, кто захочет.

— А если и собралась, то что? Держи свои соображения при себе!

— Да пожалуйста.

— И пошевеливайся! А то передумаю.

Это было бы славно, кстати. Подарило бы пару часов покоя.

— Прямо так и пойдешь?

— Что, выгляжу хуже тебя?

Она снова замахнулась. Но передумала. Я ведь встал из кресла и оказался выше, чем можно было легко дотянуться.

— Ладно, дело твое. Только в таком к людям выходить стыдно.

— Тебе или мне?

Отвернулась, оскорбленно фыркнув. Запахнула шаль плотнее.

— Не обязательно это делать, если не хочешь. Я же не просил.

— А я уже решила!

Малявка с норовом, что называется. Только непонятно, почему так вцепилась в меня. Парней здесь разве мало? По-моему, совсем наоборот. Во время прогулки видел достаточно. К тому же, они свои, родные, а я — чужой. От меня шарахаться надо.

— Ну, если решила…

— Идем уже!

Быстро она привыкла хвататься за мой локоть. Как будто всю жизнь этим занималась. И повисла сильнее, чем днем. Опять приболела или от прежнего приступа еще не отошла?

— Тебе точно плохо не станет? А то упадешь по дороге.

— Что, не удержишь?

Странное ощущение от взгляда. Вроде вызывает на драку, но одновременно кричит: «Я же вся такая слабая и беззащитная! Неужели ты этого не видишь?».

— Лучше не падай.

Шумно выдохнула и, сопя, потащила меня к двери. Обиделась, что ли?

Здесь ночь наступала не так, как в предгорьях. Не падала ножом, отрубая светлое время суток от темного, а ползла к океану, прямо в сине-сиреневый горизонт.

— Что-то пока ничего не вижу.

Разницы, и правда, не чувствовалось. Что днем было пусто и тихо, что сейчас. Хотя… Или это просто ветер шалит?

— Знать надо, где искать! — сообщили мне, увлекая в узкий простенок.

Вот там было уже совсем темно и немного жутковато, но чернота после очередного поворота резко оборвалась гирляндой фонариков, бросающих разноцветные отсветы на лица. Их было много, и все они были разными.

Это только выходя на улицу, дома щурились ставнями и огрызались дверьми, а внутри квартала, в извилистом пространстве между строениями над головами нависали балкончики и галереи, аркадами уходившие в разные стороны, насколько хватало взгляда. Здесь не росли деревья и не были разбиты клумбы, зато стояли кадки с цветами, а по стенам вился плющ, чахлый, но все-таки живой. Здесь скрипели кресла-качалки и шипели угли жаровен. Здесь разговаривали и молчали, утопая в табачном тумане и терпком аромате фруктовых настоек. Здесь…

Здесь жили люди.

Над их головами неслись звуки хлопков по тугой коже барабанов, где-то поодаль стучали маракасы, а совсем рядом с нами, но тоже скрываясь из вида за телами и лицами, звенели гитарные струны и кто-то бесстрастно напевал:

— Враль-февраль закружил мое сердце надеждой,

Обещая, что нынче все будет, как прежде,

И апрель-дуралей обманулся со мной,

Вьюн-июнь ускользал, бередя мой покой,

А растяпа-сентябрь все потерял…

Надо же, почти про меня. Сейчас на дворе как раз сентябрь. Заканчивается. А ведь весной еще верилось в лучшее.

— Теперь видишь, каков город на самом деле?

— Да, вижу.

— И… как он тебе?

Настырная. Знать бы еще, почему. Ну что изменится от моего ответа? Зачем ей знать, что я чувствую?

— Нравится?

Неспешные беседы под густо-синим небом, в котором одна за другой вспыхивают звезды. Музыка, заставляющая сердце менять ритм. Взгляды, скользящие по лицу, вопросительные, но не назойливые: мол, хочешь промолчать — молчи, мы не против, в наступающей ночи тайной больше или тайной меньше, неважно. Кружка с крепким питьем, словно сама собой возникшая в моих ладонях. Пряный дым над жарящимся мясом. Такой аппетитный, что желудок выворачивается наизнанку…

— Есть хочется.

Мне показалось, что разговариваю сам с собой, но в ответ прозвучало оживленное:

— Я сейчас!

И девица юркнула между танцующими, оставив меня…

Одного?

Да, теперь это ощущалось в полной мере. Вокруг было много людей, и хотя никакой угрозы не ощущалось, даже наоборот, но как только исчез вызов, пусть совершенно нелепый, всего лишь в лице нахальной незнакомки, пропала опора. Ниточка между мной и миром. Он был настроен то ли равнодушно, то ли дружелюбно, но весь он был «здесь», а я пребывал «нигде».

На меня смотрели, меня касались, просто проходя мимо или ненавязчиво приглашая присоединиться к своей компании, но ни один человек на сотни миль вокруг ничего не знал обо мне. И хочу ли я, чтобы узнали?

Все насмарку. Все зря. Учеба, навыки, манеры, привычки. Двадцать лет. Целых двадцать лет, посвященных созданию своего места в мире. И бесполезному доказательству того, что оно — мое. Отношения, опять же. Плохие, хорошие… Теперь не имеет значения. Да, прежних врагов у меня больше нет, но и прежних друзей не осталось. Значит, все придется начинать сначала? Снова?

Я же знаю, как надо действовать. Научился, худо-бедно. Знаю, когда нужно промолчать, когда заявить о себе во весь голос. Могу определить, кому следует оказать поддержку, от кого лучше держаться подальше, а перед кем стоит поступиться принципами и гордостью, лишь бы не испортить отношения. Правда, на практике эти знания как-то не довелось применить полностью, но они есть. И если захочу, то в считанные минуты…

— Вот ты где! Решил познакомиться с окрестностями?

Сейчас, когда его можно было рассмотреть почти хорошо, парень, которого звали Эста, не производил ночного впечатления. Рослый, сноровистый, щеголевато одетый — для Низины, конечно, но вполне себе человек, а не таинственный предводитель уличной шайки. Даже казался бы красавчиком, если бы старый шрам через бровь не заставлял левый глаз вечно щуриться.

— Мне же не прописали домашний арест?

— Опасно уходить далеко от дома, если не знаешь город.

— У меня был провожатый.

Он сощурил оба глаза. Наверное, прикидывая, кто бы вдруг взял на себя смелость или наглость вытащить меня на улицу. Но видно личность моего неизвестного спутника волновала Эсту меньше другой проблемы, потому что молчание завершилось предложением:

— Отойдем. Есть разговор.

Ага. Уберемся подальше от нечаянных свидетелей?

— А чем тут плохо?

— Там лучше.

Вот так. Доходчиво? Вполне.

— Если задумал подраться, не стесняйся. Бить морды всегда приятнее под аплодисменты зрителей. Или не пробовал ни разу?

— Очень надо! — фыркнул он, а потом, понизив голос, пояснил: — Я бы на твоем месте лишний раз не выходил за порог.

И я бы с удовольствием сидел дома. Но вот ведь какая незадача: за водой надо таскаться на другой конец квартала, а от этой прогулки точно никуда не деться. Что же касается собора…

Я должен был туда пойти. Для того, чтобы обрести надежду. Или умереть окончательно и бесповоротно.

— Люди начнут задавать вопросы. Очень скоро. И что будешь отвечать? Придумал?

Он прав. Вопросы обязательно появятся. А воображение мне последнее время отказывает. Даже не могу придумать, что же все-таки случилось.

— Пойдем, поговорим об этом.

Уходить со света, а главное, из ароматного облака съедобных запахов было жалко. С другой стороны, девица, похоже, пропала с концами, а взгляды прохожих, особенно после появления Эсты, становились все настойчивее.

— Веди.

Десяток шагов за пределы местной вечеринки, и вокруг снова разлилась тишина. Темная. Безысходная.

Узенькая скрипучая лестница подняла нас на галерею второго этажа неприметного дома. Хотя, все они в квартале были такие. Безликие. Сооруженные из всякой всячины, но одинаково… Нет, пожалуй, не убогие. Скорее, смиренные перед требованиями действительности. Смирившиеся со своим положением. Такие же потерянные, как я.

Нет ни малейшего смысла кому-то что-то доказывать и рассказывать. Они не помнят. Никто ничего не помнит. Мое имя — пустой звук. Лицо — чужое для всех. Можно выложить кучу подробностей о прошлой жизни, а что толку? Это вызовет только подозрения, но не узнавание. Я не смогу так вернуть то, что потерял. Вернее, то, что у меня каким-то непонятным образом украли.

— Проходи.

Очередная полутемная комната, половину освещения которой создает мерцающий экран переносного компьютера. У сенатора в распоряжении есть похожие «чемоданы», экранированные и защищенные с ног до головы, а потому громоздкие. Только на матовом металле корпуса этого устройства вытравлен значок Миграционной службы.

— Это тот парень?

— Да.

Оператор выглядел слишком щупло и нервно, чтобы нашу встречу можно было считать официальной, но дело знал: подключил датчики сканера, ни мгновения не путаясь в многочисленных проводках.

Наверное, процедура еще до своего проведения должна была, по задумке Эсты, меня насторожить, напугать, заставить лгать и выкручиваться, а может, даже угрожать. В общем, проявить хоть какие-то чувства, полагающиеся человеку, который вдруг решил кардинально сменить место своего обитания, да еще при столь странных обстоятельствах. А я вдруг подумал, что это мой последний шанс. Полицейская база, банковская: они все же иногда страдают недоработками. База мигрантов должна быть намного полнее. Самой полной из тех, что существуют, по крайней мере, в пределах Экваториального союза. И если даже в ней меня нет…

Сканирование прошло быстро. Куда быстрее, чем обмен данными с сервером. А когда и его время истекло, работник Миграционной службы слегка недоуменно, но отрицательно качнул головой:

— Ничего.

— Как? — встрепенулся Эста, внимательно наблюдавший за мной.

— Никаких записей. — Оператор освободил меня от путаницы датчиков и хлопнул крышкой, закрывая компьютер. — Скорее всего, еще не вносили.

— Спасибо.

— Будешь должен, Норьега, — палец, по жизни не касающийся ничего туже сенсорных клавиш, мимолетно ткнулся в грудь моего спутника. — Выездной тест оборудования выпадает на мою долю не каждый месяц.

— Сочтемся.

— Тогда до встречи.

И он ушел, человек с металлическим чемоданчиком. Но Эста остался. Долго стоял, глядя больше на опустевший стол, чем на меня, потом присел на освободившийся ветхий стул.

— Почему ты не занесен в базу?

Я бы тебе ответил, но не поверишь. Ни за что и никогда.

— На то есть причина.

— Конечно, есть! И я хочу знать, какая.

— Зачем?

— Ты, похоже, не понял… — Он придвинулся ближе, шаркнув ножками стула по полу. — Все эти люди — сами себе хозяева. Но только здесь, в Низине. И здесь нечего делать. Жить, и все. Если сможешь. Видел? Воды в достатке, это верно. А вот с едой все не так просто. Ее выдают всем, но выдают по спискам. Ты должен быть в базе, чтобы что-то получить. Если же тебя нет в базе… Что ты будешь есть?

Кстати, об этом. О насущном. Когда я последний раз вообще что-то жевал? Больше суток назад. И жрать хочется все сильнее.

— Я знаю, что. Будешь красть у тех, кто слабее. Многие так делают.

— Зачем? Вы же все в списках. Паек, что ли, слишком маленький?

— Его можно продать, — мрачно подытожил Эста. — А то, на что есть спрос, всегда оказывается на прилавке. Или под ним.

Воруют, значит? А на пункте выдачи все всегда проходит чинно и благородно, сам видел. Те несколько раз, когда сопровождал сенатора в рабочей поездке. Но стоит лишь завернуть за угол, как человеческие лица превращаются в звериные?

— И я, по-твоему, тоже стану таким вором?

— Есть другой выход?

Наверное, нету. Хотя, как звучал один старинный девиз? «Грабь награбленное»?

— Не подскажешь имена воришек, знакомых тебе?

Он открыл рот, уже собираясь ответить, но быстро опомнился и снова сощурил оба глаза.

— Не смешно.

— А я и не шучу. Сам же сказал, что другого выхода у меня не будет. Так может, лучше воровать у тех, кто заранее нечист на руку?

— Воровство — грех.

Если следовать заповедям, да. Если пытаться выжить…

А надо ли мне выживать? Умирать не хочется, это точно. Только и для продолжения жизни особой причины нет. Все, что может держать меня здесь, это ожидание пробуждения Хэнка. Не надежда, нет. Просто последний долг, который нужно отдать. А когда он откроет глаза, посмотрит на меня растерянно или вопросительно, когда станет ясно, что один только я помню о себе… Нужно лишь протянуть до этого дня. Чтобы убедиться в худшем.

— Думаю, Господь меня простит. Когда дело дойдет до божьего суда.

По лицу Эсты явно было видно, что он о чем-то напряженно думает, прислушиваясь к моим словам лишь частично. И когда цепочка размышлений вдруг пришла к какому-то результату, раздался очень странный вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать. Скоро исполнится двадцать один. Но почему ты спраши…

— Есть! Теперь все понятно!

Ну прямо-таки, ребенок, дорвавшийся до желанной игрушки. Или математик, доказавший сложную теорему.

— Что понятно?

— Если я спрошу, кто ты и откуда, ты ведь не ответишь, да?

— Не отвечу.

— И как я сразу не догадался…

Забавно смотреть на человека, считающего, что он совершил великое открытие. И немного завидно.

— У нас здесь живет один такой же бедолага.

Он что, меня жалеет? Это еще почему?

— Конечно, ты будешь молчать. Он тоже очень долго молчал, прежде чем признался.

Торжествующий вид действует на нервы не хуже прямого оскорбления. Но морды бить пока все-таки рановато.

— Признался в чем?

Эста откинулся на спинку стула, сияющий и одновременно почему-то слегка виновато улыбающийся.

— Мы не сразу поверили. Дикость же… Почти преступление. Но когда денег много, можно делать все, что захочешь.

— Например?

— Я понимаю, для тебя это больно. И ты ничего не мог сделать, даже если бы знал, чем все закончится.

Больно, да. Но если кто-то сейчас не начнет говорить яснее, больно будет уже ему.

— Что закончится?

Он взмахнул ладонями:

— Не беспокойся! Никому не скажу, если не хочешь. А все-таки… Кто это был? Ну хоть намекни!

Когда ни черта не понимаешь происходящее, остается только промолчать. И состроить грозную мину. На всякий случай.

— Не можешь сказать? Ну и ладно. Все равно требовать компенсацию бесполезно, потому что никаких следов нет.

Нет следов?

Или он что-то знает о случившемся, или удачно прикидывается. Но этот танец вокруг да около уже начинает надоедать.

— Чего я не могу сказать, по-твоему?

— Они пригрозили, да? Ты ведь сбежал, это сразу видно. И возможно, тебя будут искать. Хотя… Им, наверное, проще забыть о твоем существовании.

— Кому им?!

Только когда я разъяренно навис над столом, Эста снизошел до конкретики:

— Твоим опекунам. Как они обычно себя называют. Заводят себе ребенка вместо игрушки или зверушки, а когда он вырастает, выбрасывают прочь. Потому и нет никаких записей в базе: тебя взяли еще совсем маленьким, до первого срока регистрации.

Вот у кого воображение работает. Фантазия, можно сказать, зашкаливает. Видимо, парень не в курсе, что рабство находится под запретом, особенно на экваторе, как старейшей родине этого постыдного для человеческой культуры явления. Что творится в других частях света, трудно сказать: официальные новости редко сообщают правду. Соуза тот же. Возит куда-то людей, значит, не все так благостно. Но в Санта-Озе и других городах… Нет, невозможно. Сенат бы такого не допустил.

— Но конечно, такими вещами балуются, скорее всего, на самом верху. И в первых рядах там, наверное, сенатор и…

Воротник его рубашки трещал в моих пальцах под весом тела, пока ноги не нашли опору.

— Ты ничего не знаешь о сенаторе.

— А ты? Знаешь?

Он не испугался. Но и не рискнул дергаться, пока я не убрал руки.

— Все, больше спрашивать не буду. Можешь молчать, сколько влезет. Лады?

Сделал кучу неверных выводов? Естественно. Только бесполезно их опровергать: все еще больше запутается.

— Мне, правда, жаль. Никто не должен жить, как вещь.

— Я не был вещью.

— Да, да, понял! Они были хорошими хозяевами, если ты так их защищаешь. Просто однажды оказалось, что ты им больше не нужен. Вот и все.

Звучит дико, но… Это ведь почти правда. Вердикт был именно таков: не нужен. Невыясненным остается только одно. Кто и каким образом привел приговор в исполнение.

— Думаешь, тебя ищут? Если да, то…

— Уфф, еле нашла… Ну ты и спрятался!

Шаль болталась уже где-то на бедрах, выставляя на обозрение угловатые голые плечи. Должно быть, сползла во время бега. Зато щеки разрумянились. И вообще, по сравнению с утром и днем девчонка стала выглядеть здоровее. Почувствовала себя лучше? Ну и хорошо. Значит, не придется завтра таскать для нее воду.

А это что за сверток? Пахнет съестным. И еще как пахнет!

— Лил?

Она вздрогнула, услышав голос Эсты. И застыла на месте, не сводя глаз с моего лица.

— Ты ходил с ней?

Вопрос ко мне?

— Да.

— Не стоило этого делать.

— Почему? Она любезно согласилась проводить меня к…

— Все пути рука об руку с ней ведут не туда, куда тебе захотелось бы попасть.

— Ты о чем?

— Эта девушка…

— У тебя свои дела, у меня свои, Эстебан Норьега. И о моих ты будешь молчать.

Она не повысила голос, даже наоборот. Говорила тихо, спокойно, уверенно. Но я мог видеть ее глаза ясно, как никогда, и в этих глазах вдруг мелькнули…

Слезы?

— Ты будешь молчать.

Сверток полетел на стол, раскрываясь, а девица шагнула назад, в тень дверного проема, и только за порогом повернулась к нам спиной, чтобы тут же растаять в ночи. Под еле слышный топоток по ступенькам.

Кусочки мяса и всевозможных овощей, залитые соусом и завернутые в лепешку. Чертовски едко на вкус, жирно, приторно, грубо. Но от еды я не собирался требовать большего, чем насыщение. По крайней мере, сейчас.

— Если ты станешь есть из ее рук…

— Я сказал, что голоден, и она меня накормила.

Эста хмыкнул. Неодобрительно.

— Ты пока не понимаешь. Не знаешь всего.

— И не собираюсь узнавать.

— Зря. Ты смелый парень, это я видел. Но есть вещи, которых стоит опасаться даже самому смелому человеку на свете.

— Так скажи прямо, в чем дело.

Черноволосая голова нерешительно качнулась.

— Ах да, она же приказала тебе молчать. И ты послушаешься девчачьего приказа?

— Мое дело предупредить.

Эста двинулся к выходу. Пришлось ловить за руку. Испачканными в соусе пальцами — других не было.

— Эй, куда собрался? Не спеши.

— Чего еще?

— Я плохо знаю город, как ты и говорил. Так что, тебе придется меня проводить. К дому этого… Папаши Ллузи.

Он молча покосился на рукав, по которому постепенно расплывалось жирное пятно.

— Мою подружку прогнал? Прогнал. Значит, сам потрудишься.

— Это мы еще посмотрим. Или забыл, чем вчера все закончилось?

Нет, у меня память, к сожалению, не девичья. Забыть не смогу. Только и слишком большого значения вечерним детским играм придавать не буду.

— Потрудишься, куда денешься? А иначе буду заходить в каждый дом, куда пустят, и рассказывать всем, какой Эстебан Норьега плохой хозяин.

— Никогда ни в чем не знал отказа, да?

Эх, если бы ты только мог поверить… Я бы рассказал. Все как на духу. Мне мало отказывали, это правда. Но однажды и навсегда отказали в главном. В жизни, которую я хотел прожить по-своему.

* * *