Друзья от конца до начала (гет)

Робеспьер терпеть не мог путешествий. Его укачивало в карете, от мерного треска колес нестерпимо болела голова, и, что самое важно, в дороге портился почерк. Он не мог писать. А писать приходилось много: отчеты, доклады, письма… Особенное внимание он уделял письмам. Прыгающий свет простого огарка свечи почти ничего не давал, и у Максима неумолимо портилось зрение. Теперь он начал понимать Мюжавинье, ходившего всегда в толстых очках.

Реми много писал ему: каждый месяц от него приходил добротный конверт. Внутри всегда был какой-нибудь сюрприз: то веточка сирени, то лист шиповника. А однажды он изловчился, поймал бабочку высушил и прислал. Хотя нет, сам он не мог угнаться за насекомым. Скорее всего, постаралась Жизель, которую Робеспьер все-таки вспомнил. Он видел ее раза три, когда попытался выследить Реми. Тот, правда, быстро разгадал его замысел и поспешил объясниться.

Из писем друга Максим узнавал Реми с другой стороны. Он всегда считал его робким, не способным на решительные действия, но теперь понял, что за внешней мягкостью скрывается человек необыкновенно сильной воли, которого нелегко сломать, который ради своей профессии и семьи может пойти на любую жертву. Жизель была для него всем, она постаралась заменить ему маркизу, по которой он, как всякий сын, тосковал.

Реми обожал Жизель, а Жизель обожала Реми. Это находило отражение во всех письмах, которые получал Робеспьер. В каждой строчке все дышало этой любовью, и Максим, никогда не позволявший никому проникать в глубины своего сердца, невольно проникался этим восторженным настроением, и тогда его сестра Шарлотта не переставала удивляться: брат словно ненадолго возвращался в семью из своих бесконечных трактатов. Ведь, беспокоясь о Франции, он нередко забывал о домашних.

Так как Реми писал ему каждый месяц, у Робеспьера через некоторое время накопилась целая стопка писем, перечитывая которые, адвокат вновь ощущал себя студентом коллежа Людовика Великого. В своем тринадцатом письме, ранней осенью, Мюжавинье-младший обрадованно сообщил ему, что вскоре удостоится чести быть отцом. Получив это известие, Робеспьер не спустился к обеду: оно глубоко потрясло его. Как же вышло, что Реми, младший из троицы, успел везде? Он писал, что пользуется уважением у жителей пригородов, что его благосклонно приняли во всех слоях общества, исключая аристократию. Робеспьер, с трудом добившийся известности и признания, недоумевал. Однако он был далек от профессиональной ревности, прекрасно зная, что из-под Шербура в Аррас Мюжавинье не занесет никаким ветром.

В последнем своем письме Реми вдруг переменил манеру писать: раньше фразы у него были деловиты, сухи, иногда резки, неловки, а теперь вышли из-под пера восторженные, сбивчивые, радостные фразы, немедленно требующие адресата в Шербур. Робеспьер, по своему характеру отзывчивый, немедленно связал вещи в баул и уехал. Он привык обходиться малым, и сборы не заняли много времени. И пришлось опять трястись в двуколке, теряя постоянно то треуголку, то плед, то туфлю. Писать он не мог, спать в пути не привык, так что оставалось только непродуктивно смотреть в окно вечером и с трудом читать утром и днем.

В Шербур он приехал к концу третьего дня пути, когда заходящее солнце золотило ласковые волны моря, лижущие светлый мокрый песок. Накрапывал дождь: с востока надвигалась грозовая туча. Возница молчаливо и угрюмо высадил пассажира на одной из прибрежных улиц, и двуколка уехала, стуча колесами по мостовой и подпрыгивая на камнях. Адвокат остался стоять с тяжелым баулом руках, абсолютно не знающий ни города, ни особенностей языка, ни дороги. Он попытался было обратиться к прохожему, чтобы спросить, где находится дом Мюжавинье, но тот шарахнулся от него, как от зачумленного, и прибавил шагу. Робеспьер недоуменно посмотрел ему вслед, но не стал пытаться нагонять, а вместо этого обернулся еще к одному прохожему. На этот раз им оказалась женщина, немолодая, сгорбленная, с лихорадочными пятнами на скулах.

— Скажите… — только и успел произнести Робеспьер, как она тут же отшатнулась и убежала, стуча сабо. Они все с ума посходили здесь, что ли? Максимилиан вздохнул, поднял баул и побрел вниз по улице. Дождь усиливался, солнце скрылось. Несколько раз он встречал горожан и снова пытался узнать дорогу, но безрезультатно. Все спешили уйти, вежливо улыбаясь, хотя в их глазах он видел страх. Было походе, что город объят ужасом, везде царило запустение. Наконец он увидел маленького мальчика, пытавшегося найти что-то в грязи.

— Может, хоть ты покажешь мне дом адвоката? — спросил безнадежно Максимилиан. У него уже почти не осталось сил куда-то идти, и он был готов постучаться в первый же дом. Останавливало его то, что, учитывая реакцию прохожих на чужака, ему вряд ли откроют.

— Это вам дом господина Мюжавинье нужен? — спросил мальчуган, выпрямляясь и вытирая руки о штаны. — Пойдемте, мсье, я вас провожу. Это недалеко отсюда. Вы не дошли совсем немного.

Они прошли мимо порта и начали спускаться в дюны. Ноги Робеспьера проваливались в песок, и к промокшим чулкам добавились еще и песчинки, проникшие в башмаки. Мальчишка же шел, совершенно не обращая внимания на поверхность, по которой идет. Привыкнув жить в портовом городе, он привык и к песку.

— Странно, что никто не показал вам дороги, — сказал он вдруг. — Дом господина Мюжавинье известен каждому в окрестностях Шербура. Это хороший дом. Все получают там помощь или совет. Он дает приют всем. Хороший человек. Я сам там ночевал несколько раз. Немудрено, что у такого прекрасного человека такая прекрасная семья.

— Прекрасная ли? — озвучил свои опасения Робеспьер. Женской натуре он не слишком доверял, хотя и был рад за друга. Судя по его письмам, пара была вполне счастлива, но что-то останавливало Максимилиана, когда он начинал представлять их будущее. Конечно, он не был ясновидцем. Но у них словно и не было будущего, совсем. Они жили только в настоящем, наслаждались только ежесекундными моментами, не задумываясь, что будет завтра. А Робеспьер, привыкший у себя в Аррасе, где было гораздо больше адвокатов, чем подзащитных, привык планировать каждый свой шаг, анализировать каждое свое слово и не мог и подумать о том, чтобы сделать незапланированный визит или пригласить кого-то без тщательных расчетов. А Мюжавинье-младший вполне мог себе это позволить.

Шербур тогда был маленьким портовым городом, не так давно перешедшим под власть Бурбонов, и население у него было не слишком большим. Образованных людей, по-настоящему знающих свое дело, там было мало, поэтому адвокат, выучившийся в Париже, пользовался довольно большим спросом. Реми не надо было добиваться всего, до чего он дошел, как Максимилиану. Лишь услышав о его дипломе, многие шли к нему из последних сил, и он помогал всем, верный своей присяге. В городе его любили, а он, будучи человеком честным, отзывчивым и совестливым, приобрел славу мастера своего дела.

— Вот дом господина Мюжавинье, — сказал мальчишка, указывая на аккуратный, густой сад, за деревьями которого угадывались очертания маленького домика. Калитка отворилась беззвучно несмотря на сырость: за ней явно следили. Мокрые дорожки были выметены и посыпаны чистым песком; на легких клумбах пышно цвела сирень. Мальчуган уверенно провел гостя через сад и, оставив его, помчался к окошку. Робеспьер, не дожидаясь приглашения, прошагал к крыльцу и стукнул кольцом в белую дверь, отметина на которой указывала на то, что в клиентах у молодого адвоката недостатка нет.

— Кто пришел? — послышался тихий голос. Говоривший явно волновался, хотя старался всеми силами этого не показать. Максимилиан тотчас же узнал друга. Только тот мог пригласить кого-то, а потом спрашивать, кого ветер занес в его сад.

— Гость, — заявил Робеспьер, стараясь, чтобы это звучало внушительно. За дверью ахнули, заскрипели ключами, и вскоре вновь прибывший и насквозь промокший грелся у камина, с наслаждением слушая треск дров. Реми стоял у стены, облокотившись на каменную доску, и молчаливо глодая приятеля глазами. Гастон, устав прыгать вокруг Максима, наконец, улегся на подушечку возле самого огня, подставив теплу широкую, мохнатую, рыжую спину.

Пробило десять, и Реми дернулся от неожиданности, отрываясь от стены. Помедлив немного, он наклонился к другу и потянул его за руку из кресла, принуждая встать. Тот неохотно поднялся, ворча что-то насчет того, что он только что устроился поудобнее, что он устал, что надо отдохнуть… Но Реми, всегда отличавшийся способностью не слышать то, что ему не нравится, не обратил на это внимания и повел его в глубь дома. Гастон проводил их сонным взглядом, приоткрыв один глаз, вздохнул и вновь засопел, прикрыв нос пушистым хвостом.

Реми ввел друга в полутемную, уютную комнатку, освещенную только тремя лампами, и осторожно, стараясь не шуметь, подошел к маленькой кроватке под светлым балдахином. Приложив палец к губам, он наклонился к ней и приподнял одеяльце. В кроватке спал ребенок. Светлые волосики пушком покрывали его головку, на пухлых щечках лежали тени от длинных темных ресниц. Малютка был необычайно мил. Максимилиан нагнулся ниже, внимательно рассматривая личико малыша.

— Правда, он красив? — послышался женский голос, счастливый, уставший, сорванный. — Каким ты его находишь, Максим? Реми много рассказывал о тебе, и я привыкла называть тебя на ты. Я Жизель. Мы с тобой раскланялись однажды, когда ты помог мне собрать упавшие книги. После того, как рассыпал их…

Она тихо рассмеялась, обнимая себя за плечи. Робеспьер тоже улыбнулся, внимательно рассматривая ее. Сейчас она была другой, не той Жизель, которую он привык видеть в своих воспоминаниях. Прежняя Жизель цвела пышным цветом, а теперешняя являлась лишь тенью самой себя. На восковых щеках горел лихорадочный румянец, воспаленные, сухие глаза возбужденно блестели. Она часто облизывала пересохшие губы, скоро и неглубоко дыша, как будто только что поднялась на гору. Ребенок вытянул из нее все силы. И продолжал высасывать до сих пор.

— Как его зовут? — спросил Робеспьер, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

— Арман, — ответила Жизель. Максимилиан кивнул, смутно припоминая, что так звучит, кажется, второе имя Мюжавинье-старшего. Наверное, это отразилось на его лице, потому что Реми неожиданно прыснул:

— Не в честь дядюшки, Максим, нет! Конечно, мы ему многим обязаны, лично я — гораздо больше, чем маркизу и маркизе, но не в его честь. Дело в том, что я не так давно набрел в здешней библиотеке на одну любопытную книжицу, своеобразное завещание. И чудеснейшее завещание, надо сказать! Автор — герцог де Ришелье, Арман-Жан. Слышишь — Арман. И, находясь под впечатлением от этого труда, я решил, что мой сын вполне заслуживает звучного и благородного имени.

— Благородного? — поморщился Робеспьер, и Жизель вздрогнула. Интуиция подсказывала ей, что сейчас разразится буря. Но адвокат — человек сдержанный, придерживающийся правила «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав», и урагана не последовало. — Но тебе не кажется, что этот эпитет присущ дворянству? Ты отказался от всего, что хоть как-то относится к аристократии!

— Мне жаль тебя разубеждать, — улыбнулся Реми, — но у дворянства есть и положительные черты. Кто лучше него лучше держит свое слово? Кто справедлив более, чем дворяне?

— Это дворяне-то справедливы? — задохнулся в праведном гневе Максим. — Да вы шутите, сударь! Неужели же вы ничего так и не поняли?

— Настоящий дворянин всегда справедлив, — возразил Мюжавинье, в котором воспрянул прежний дух Лиратье. — Тот, кто не подчиняется этому правилу, не дворянин. Собственно, дворянин может быть и не из знатной семьи. Он дворянин по духу. Понимаешь, Максим?

Он улыбнулся другу, и тот фыркнул: невозможно было сердиться на Реми. Особенно тогда, когда он смотрел вот так: с надеждой, счастливо, с детской наивностью в светлых глазах, подслеповато щурясь сквозь очки. Робеспьер вспомнил коллеж. Мюжавинье умел говорить. Весь курс слушал его речи, поизносившиеся всегда в самое неурочное время. И тогда всегда тихого, незаметного Реми несло волной вдохновения… И Максим, и Камилл, оба они умали обращаться с языком, но им не хватало способности чувствовать чужую проблему так, как чувствовал ее Реми. Разумеется, практика помогла улучшить свои умения, и Робеспьер, став адвокатом, научился всему, нагнал Мюжавинье, но так и не смог начать предугадывать реакцию.

— Ты прав, прав! — воскликнул Максимилиан, потирая ладони. — Дворянином не рождаются — им становятся. В данном случае надо обратить внимание на исторический корень этого слова. Ведь с самого начала дворянами называли благородных людей, приближенных к правителю. Теперь они вырождаются, хиреют, но благодаря таким, как ты, продолжают существовать. И из-за вас обоих, Жизель и Реми, счастье все еще царит в отдельных уголках нашей планеты. Вы упиваетесь счастьем, встречаете его, как старого друга, и свет, исходящий от вас, озаряет все вокруг. Вы чувствуете его необходимость для всего мира и торопитесь поделиться им. Даже мальчишка, живущий на улице, знает ваш домик, хотя услуги адвоката ему явно не нужны. Вы помогаете всем и каждому, вы гарантируете крышу над головой даже собаке, плетущейся из Вовиля в Кантелу. Все живое обожает вас, и вы обожаете все живое. Так будьте такими всегда! — Он наклонился к проснувшемуся Арману и потрепал его за щечку: — И ты, малютка, будь таким же, как твои родители. Впитывай их взгляды на жизнь, как губка. Не разоряй гнезд, когда вырастешь. Не кидайся камнями, не дерись… Не огорчай отца и мать. Слышишь?

Жизель засмеялась, доставая мальчика из кроватки и передавая Робеспьеру. Тот ласково улыбнулся малышу и зацокал языком, покачивая: детей он любил. Его брату было три года, а самому Максиму — девять, когда из семьи ушел отец и они остались одни-одинешеньки. Его и Огюстена взял к себе дед по линии матери, и старшему пришлось заботиться о младшем. Реми внимательно посмотрел на друга и старательно одернул рубашонку сына. Он, несмотря на легкий и веселый характер, любил порядок во всем.

— Пожалуй, нам стоит дать им отдохнуть, — сказал он через некоторое время и с удивлением заметил недовольство, промелькнувшее в глазах Максима. — Дождь прошел. Сейчас в саду очень красиво. Пойдем, я покажу тебе окрестности.

— Ты говоришь это, как будто хочешь вообразить, что это твой замок, а ты все еще маркиз де Лиратье, — сказал едко Робеспьер, выходя из комнаты. Вослед ему несся бессвязный лепет младенца, который мог бы быть виконтом или графом, если бы не решение его отца, и воркование над ним женщины, которая могла бы быть графиней или маркизой. Реми вздохнул, резко, глубоко, и сразу же поперхнулся кашлем. Максим внутренне содрогнулся, представив, каково другу дышать вечно сырым, холодным воздухом приморья. Свежий ветер ласковой рукой трепал верхушки деревьев, щедро осыпая дорожку алмазами дождя, а они все шли, изредка касаясь париками веток.

— Я люблю маркиза и маркизу, — наконец признался Реми. — Но я люблю и дядюшку, и Жизель, и свободу. Libertatem — послушай, какая в этом слове музыка, сколько поэзии, одухотворенности, свободы!

— Особенно много свободы! — издевательски заметил Робеспьер.

— Вначале я не знал, что мне делать с этим, — продолжал Мюжавинье, не обращая внимания на эту реплику. — Я разрывался между этими двумя сторонами. И даже когда я сделал выбор, все равно в душе моей не было спокойствия. Тысячу раз я подумывал бросить все и вернуться в родной дом, где десятки слуг трепещут при виде тебя, где никто не смеет сказать тебе ни единого слова правды, только старый Николя ворчит, ворчит… Но вот у меня появился сын, и я должен быть опорой для своей семьи, являться для них примером для подражания. Милая Жизель, она же все видит! Вся борьба, что происходит во мне, известна ей до мелочей. Ты видишь ее, Максим! Она тень самой себя! Все это далось ей так тяжело… Я чуть было не возненавидел Армана…

— Но ты выбрал, что сделаешь?

— Останусь здесь, на своем посту. Теперь, после открытости простого народа, я не смогу выдержать этих недомолвок. Всякая ложь претит мне, а то, что творят там, в Париже, есть самая настоящая подлость.

— Уже поздно, — поспешно оборвал его Робеспьер. — У меня были очень трудные дни. Если ты позволишь, мы попрощаемся. — Он торжественно прошествовал мимо Реми, успев на фантастической скорости прошептать: — Мы начали обсуждать политику. Даже у деревьев есть уши.

— Спокойной ночи, — вздохнул Мюжавинье. — Будь осторожен. Не открывай настежь окно, как ты любишь.

— Что-то случилось? — обернулся Максимилиан. Друг грустно и устало улыбнулся:

— Мор.

Робеспьер похолодел. Он прекрасно знал, как опасны эпидемии, особенно в дальних районах страны, в портовых городах. Целые поселения вымирали от страшных болезней; редко кому удавалось спастись. Теперь он понял, почему горожане сторонились его: они боялись заразиться. Холера, чума, оспа, круп — все эти названия, все эти имена многоликой Смерти внушали ужас. Madame la Mort была страшна. Она являлась с криком, с плачем, со слезами, со стонами, и все знали: от нее нет спасения. Она проникнет во все уголки, пролезет во все щелки, и бесполезно прятаться или бежать. И вся Нормандия была окружена ее воинами.