Сказ о двух птицах (джен)

Ой, то не пыль по лесной дороге стелется...

Ой, не ходи да беды не трогай, девица...

Мельница. Невеста полоза

«Слышали ли вы, как перешептывается лес поутру, когда солнце только поднимается, и свет его чист и прекрасен, словно сам он — дар, посылаемый богами только на один день, не более? Знали ли, что нет ничего милее сердцу, чем росинки на крупных маковых бутонах; ничего величественнее стяга, который развевает шалун-южный ветер? Помнили ли, что нет места на свете лучше вашего родного дома, где ждут, где любят?»

Лада наклонилась, сорвала два душистых мака и, осторожно, как самое хрупкое в мире стекло, понесла, стараясь, чтобы не опали лепестки. Мак — это сон, это мечтанья, которые мы вспоминаем только глубокой ночью, это то, что произошло не взаправду, но все же произошло.

Никто не останавливал ее — молодой княжне позволялось гулять где вздумается — и никто даже не попытался узнать, куда это она идет, прижимая к груди красные цветы. Лада шла в лес.

Деревья шумели и качались, но звук этот был ласков, будто лес говорил: «Не бойся меня, красавица. Я только с виду дремуч и опасен. Не бойся...» И Лада верила, даже и не думала бояться. Ей привычней были морские берега, песчаные дюны и пожухлая трава, прорастающая сквозь гальку, но здешний лес совсем не похож на чащи вблизи Калинова града, грозящиеся каждому путнику если не смертью, так потерянной тропинкой точно.

Она вышла к небольшому озерцу, со всех сторон окруженному высоким ельником. Подошла к старым подгнившим мосткам, с которых много лет назад стирали белье, осторожно ступила босой ногой — сапожки она специально сняла, как только вышла за ворота, и спрятала в кустах у частокола. Доски надсадно скрипнули, но выдержали — тогда Лада подошла к самому краю, опустилась на колени. Окантовка на подоле синего желтого сарафана коснулась мутной озерной глади.

Лада, скрепя сердце, оторвала от груди уже успевшие увянуть цветы, задержала руку с зажатыми в ней маками над водой.

«Знали ли вы, что я люблю вас? Люблю одного как брата, другого как мужчину. Суждено ли нам было свидеться еще раз? Чувствовали ли вы, что Хозяйка Судеб Макошь отмерила вам несправедливо короткий срок? Ведали ли, что оставляете меня одну, совсем без заступы [1. устар. защита]?»

Алые бутоны задержались на водной глади, а потом южный ветерок надул их лепестки словно паруса и превратил в маленькие кораблики, плывущие ни куда-нибудь, а в иной мир.

В Калинове граде много сотен лет назад был обычай, сохранившийся сейчас только в сказках и песнях — похоронный обряд, пришедший от детей моря. Воин в полном боевом облачении и с мечом в холодных руках, поэт и певец с лирой или жалейкой в ладонях, ремесленник со своим инструментом — каждый укладывался в лодку, украшенную цветами, и выпускался в море. А потом стрела, обмотанная подожженной тряпицей, просвистев, врезалась в корму. Пепел поглощали морские волны...

Лада, не отрываясь, глядела вслед макам, все ближе и ближе уносимые ветром к центру озера, тихо шептала про себя слова песни, однажды услышанной от старенькой кухарки, но всплывшей в памяти в самый нужный момент.

— Обратившись костром,

Не спеши на тот свет.

Мой родимый, постой,

Я пошлю свой привет,

Тем, кто был мне знаком,

И давал свой совет,

Кто был крепкой стеной,

Уберегшей меня.

Загудел в вершинах елей совсем непохожий на южный шаловливый ветер его собрат, надвигавшийся с запада. Закачались деревья, пошла по воде рябь — видно правда отлетали души в посмертную обитель.

— Погоди, добрый друг,

Не гони лошадей,

Не спеши так вперед,

А послушай скорей,

Как был светел тот луг,

Где средь звездных огней,

Он меня так берег

От лихого ворья.

Приходилось сдерживать слезы: удивятся люди, отчего глаза у княжны красные, заподозрят недоброе. Такова доля: сиди да осторожничай, как бы беды не вышло. А душа рвалась вместе с песней туда, где встречают погибших их бравые пращуры, выносят приговор — достойно ли жили их потомки, заслуживают ли вечного блаженства?

— Как упал он,

Сраженный злодейской стрелой,

Заслонивши меня своей крепкой спиной.

А шут с ними, с людьми! Им то неведомо, что не из-за потерянной сережки или дурного сна она горюет. Соленые слезы смешались с помутневшей озерной водой: Лада, склонив голову, беззвучно плакала. Собравшись с силами, снова затянула песню — завершающие слова, своего рода и напутствие, и успокоение.

— Будь покоен, родимый, как брата, клянусь,

Встретит он тебя там и развеет всю грусть.

А теперь поспеши, я так долго ждала,

Чтобы весточка милому в небо дошла.

Последнее слово перешло в крик: разбушевавшийся ветер закачал деревья, что, того гляди, макушками земли коснутся, и сорвавшийся с ближайшей ели ворон мазнул когтистыми лапами по водной глади и подхватил вымокшие цветы. Черная птица, сделав круг, понесла алые маки в небо.

Подскочив на ноги, Лада огляделась и, не помня себя, кинулась к лесу, вслед за вороном. Пришлось подхватить мешавшийся подол сарафана, чтобы не упасть. А деревья все сильнее и сильнее качались, скрипели, а западный ветер выл все громче. Но она помнила, что леса не надо бояться, и шла вперед.

Скверная птица, противная птица! Разве ж можно так — не дать проститься с любимыми?

Остановилась Лада только тогда, когда ворон скрылся из виду, а ветер поутих. Но тут же закрапал мелкий дождь, холодный, больно бьющий по щекам и кончику носа.

Тут бы развернуться да кинуться назад, к Дубраве, только вот Лада, оглядевшись вокруг, неожиданно для себя поняла: заблудилась. Потерялась, сбилась с дороги. Усиливался дождь, льющий теперь почти стеной.

Сарафан у Лады вымок, выбившиеся из кос пряди лезли в лицо, и хотелось плакать, но уже не по усопшим Яромиру с Терном, а от страха. Когда ж ее хватятся да искать кинутся — даже Макоши неведомо.

Так она и стояла, не двигаясь с места, и послушно позволяла дождю впитываться в свои волосы, одежду, кожу, пока у ноги вдруг не скользнуло что-то холодное, шершавое. Лада медленно приподняла подол, глянула на ступню и тут же мысленно пообещала Терну с Яромиром, что скоро нагонит их на пути к тому миру. Вокруг щиколотки обвилась черная змейка с локоть длиной.

Змейка, блестя ониксовой чешуей, приподняла голову — если бы Лада не ожидала грядущей смерти, заметила бы, что это обыкновенный уж — и вдруг, сначала резко сжав свои кольца, осторожно сползла с ноги, но никуда не делась.

«Иди за мной,» — почему-то послышалось Ладе, и она послушно пошла вслед за переливающейся в траве змеей. Дождь не прекращал, и трава под ногами скользила и холодила, так что идти нужно было с особой осторожностью. Легкий морозец уже пробрал все кости насквозь, кожа покрылась мурашками, а мокрые косы повисли мертвым грузом.

Наконец, змейка нырнула в траву под широкой елью, оказавшейся куда выше и раскидистее своих сестер, и Лада на секунду растерялась. Куда же теперь?

«Иди за мной. Вперед и вниз».

Одна из нижних ветвей легко поддалась, и, убрав ее в сторону, Лада на ощупь попыталась проползти под елью — густо растущая хвоя не пропускала солнечный свет.

Первое, что она почувствовала — тепло. Такое летом идет от нагревшейся на солнце земли, придает сил и клонит в дрему одновременно. И сердце у Лады возрадовалось — не все в мире есть зло и холод.

Узкий проход быстро сменился норою, достаточно большой, чтобы человек мог сидеть, не упираясь головой, и лежать, не высовывая ноги «за порог». По-прежнему было темно.

Снова по коже прошелся шершавый холодок, на этот раз по руке. «Спасибо, добрая змея, что не дала сгинуть одной в лесу».

Закинув руки за голову, Лада быстро стянула насквозь мокрый сарафан. Хотела снять еще и рубаху, но та оказалась сырой лишь у рукавов и груди, поэтому ее было решено использовать как подстилку.

Холод пропал, а вместо него вдруг послышался слабый, похожий на мышиный, писк, да такой жалобный, что даже у самого черствого в мире человека сердце бы защемило.

Писк становился все громче и громче, и Лада поползла на звук, руками щупая перед собой. Ладонь вдруг коснулась мягкой шерстки, и маленькое, почувствовав чье-то прикосновение, завозилось и запищало еще сильней. Длинный пушистый хвост коснулся Ладиной руки — наверное, лисичка. С трудом ухватив трепыхающееся тельце, она прижала его к груди, погладила по голове: так и есть — маленький лисенок.

— Где же твоя мама, кроха?

Лисенок, конечно, не ответил. Он только перестал ерзать и, чихнув, положил головку на девичье предплечье.

Так они и сидели в темной, но теплой норе, согревая друг друга да слушая, как шумит дождь.

* * *

Развеялись туманы, сырые и холодные, нарочно залезающие под рубаху. Поднялось солнце и озарило степь своим чистым сиянием, проникло даже в покатый овраг, заросший густой и высокой травой. Стебли, влажные от росы, зашуршали, закачались, мелькнула среди них светлая макушка.

— Эй, царевич, живой?

— Да здоровее тебя буду.

Памятуя о вчерашних событиях, Терн осторожно, пригнувшись к земле, выполз из кустов, прислушался. Только ящерки и птицы носились над головами, а бояться их было нечего.

— Вылезай, чисто.

За ним, баюкая саднящую руку, появился из «укрытия» Яромир.

— Поедим здесь, в овраге, а потом дальше двинемся.

Но Терн не слушал его: он уже вовсю рылся в мешке с провизией, накрывая на «стол». К счастью, у кочевников Яромир первым делом запасся хлебом, кумысом и вяленым по особому рецепту мясом, так что голодная смерть надолго отходила в сторону.

— Вот же в рубахе родились, правда? — не отрываясь от еды, сказал Терн, имея в виду вчерашнюю погоню.

Яромир подозревал, что все это не его удача, а чья-то чужая — его бы иссякла еще на болотах. У него были мысли, что Терн поколдовывает — травник все-таки — но поймать за руку его пока не удалось. Да и зачем? Главное, чтобы не во вред.

— Да уж действительно, в рубахе, — задумчиво протянул он, здоровой рукой взяв кусок лепешки.

«Да и хорошо, что колдует тайно, — подумал Яромир, работая челюстями. — А то и без чародейства всякого такой в кочевье переполох устроил — с роду у них такого не было». А вслух сказал:

— Что ж ты такого украл у кочевников, раз они на нас со стрелами?

Терн, не прожевав лепешку, что-то проговорил — не разберешь — а потом сглотнул и быстро протараторил:

— Крапиву, чабрец, сушеных кузнечиков и...

— И за эту ерунду нас чуть не превратили в решето?!

Выражение лица у Терна сменилось с умиротворенного на возмущенное.

— Не ерунду, а то, из чего я приготовлю заживляющую мазь...

Яромир сам не заметил, как подкатал рукав, чтобы видно было порез, оставленный стрелой.

-...чтобы наконец вылечить мои стертые в кровь ноги!

Ком сырой земли вперемешку с травой прилетел Терну аккурат в щеку.

— Вот же неженка! Девица красная!

И Яромир резко поднялся на ноги, отворачиваясь от Терна. Причина ночной погони оказалась настолько нелепой, что от этого рука заныла еще сильней. «Ноги у него стерты! Бедняга, мозоли донимают! А если б догнали и голову сняли?»

— Ты... ты чего это? — ошарашенно спросил Терн, и голос его сделался тихим, неуверенным. Яромир не оборачивался. — Ну ты чего, царевич?!

Яромир не отвечал на вопросы — так ему опостылело быть нянькой взрослого уже парня — просто подхватил здоровой рукой котомку и, не обращаясь ни к кому, сказал:

— Кратчайшим путем в Шепчущую Рощу пойдем. Никак остановок, пока не доберемся, особенно в селениях или где еще.

И он, цепляясь руками за выступы, полез наверх по склону оврага. Трава, острая как мечи, лезла в лицо, так что приходилось щуриться, чтобы того гляди травинка в глаз не кольнула. Терн стоял на месте.

— Так это... Ты погоди! Нельзя в Рощу! Кому говорю — нельзя!

Но Яромир уже подтянулся в последний раз и, сделав усилие, оказался наверху, над простирающимся пред ним оврагом.

Глаза у Терна забегали, как две букашки, сам он нервно вцепился пальцами в котомку.

— Да нельзя нам туда! Мне... мне нельзя!

Яромир прищурился и, собрав все свое презрение, посмотрел на Терна:

— Небось тоже что-то у своих же украл? Тать! [1. устар. вор]

Лицо у Терна сделалось такое, будто еще одно слово — и заплачет.

— Да если б украл, ничего не сталось бы! Там... там другое! Нельзя нам в Рощу!

Но Яромир его уже не слушал. Он уверенно зашагал прочь от оврага, остановился саженях в двух от откоса. Через несколько секунд послышалось кряхтение, а после над оврагом показались руки да светлая макушка. Отряхнувшись, Терн поднялся на ноги и нехотя, как можно медленнее, подошел к Яромиру.

— Глупый ты, царевич.

— Да уж не глупее тебя.

И, разложив на траве вытащенные из котомки карту да компас, они, переговариваясь только при крайней необходимости, принялись выбирать лучший путь.

* * *

Дождь барабанил по крышам, и капли наигрывали старую как сам мир мелодию. Лебедь уже слышала ее однажды — на свои шестнадцатые именины. Вспомнились те дни, давно минувшие, но все еще не позабытые...

...Уже четыре года делила она с наследником престола и печали, и горести, но одно снедало ее больше войн, приграничных стычек и засух — не было детей. Едва не плача, ночами гладила Лебедь себя по животу и вздыхала о несбыточных надеждах, тряслась от туманных страхов. Не было ребенка — не было счастья.

Загремел пир, и в Священную Дубраву вступили гости: князья со всех окрестных земель, их семьи, скоморохи, путешественники. Старшая Лебедина сестра, мужатая [2. устар. замужняя] уже несколько лет, только перестала оплакивать сына — мальчишка провалился под лед, и безжалостное море с месяц ласкало его кости.

Муж глядел на гостей, а на нее, Лебедь, даже не обращал внимания. Нет наследника — нет любви. Усмехался в усы, когда скоморохи выписывали невообразимые фигуры, и почти мгновенно осушал чарки с хмельным медом одну за одной.

Нет ребенка — нет счастья. Нет наследника — нет любви.

Незаметно для всех она поднялась из-за стола — и как только не обратили внимания, что сотни переливчатых камней на ее платье больше не отражали света?

Неспроста называлась Священная Дубрава таковой — прямо за царским теремом возвышались могучие дубы в пятьдесят, а то и больше, локтей в обхвате. Туда и шла Лебедь по старой своей привычке.

Подошла к одному из самых молодых дубков — посадили его, когда нынешний царевич родился только — погладила шероховатые листочки. Минует десяток лет, и разрастется дерево, обратится могучим дубом. А вот вырастет ли рядом хоть крохотный саженец...

Ну нет, не о том должны быть мысли! Вырастет, крошка, обязательно вырастет, да еще и станет не только дубовым, но и Великой птицы царем. И песни о нем сложат дивные, сказочные.

Уселась Лебедь в корнях мужниного дуба, не забыв осторожно расправить платье. Посмотрела на шепчущую на ветру зеленую листву. «Совсем как Шепчущая Роща! Только что солнце везде, да елей кособоких нету».

Так и сидела она, склонив голову к плечу да обнявши себя руками, пока не взвились птицы, не грянул гром. Молодое дерево не спасало от холодного дождя, и тогда Лебедь подхватила полы юбки, помчалась куда глаза глядят. А глядели они прямо на Дуб-Родоначальник.

Лебедь подскочила к могучему — руками не обхватить — дереву, прижалась спиной к теплой, словно тело человеческое, коре. Гулко билось сердце, трепыхалось меж ребер. «А вот как возьму сейчас да помру! Как есть помру!» — подумала она, прижимая ладонь к груди. Помрет, и не будет больше пиров в ее честь, да не станет муж больше отворачиваться, да бабки перестанут за спиной судачить. Подумала только, как из тумана да сплошной стены дождя выступила, прихрамывая, старушка. Охая, переставляла она ноги, с трудом волочилась вперед, ища защиту от дождя, опиралась на палку.

— Погоди, бабушка! — окликнула ее Лебедь, бросилась под дождь. Холодная вода тут же потекла за шиворот, но она все-таки добежала до старушки и, подхватив ее под руки, повела к дубу.

Широкая густая крона надежно защищала от дождя, не пропуская капли, и старушка, едва опомнившись, улыбнулась бесформенным ртом.

— Знатно ж ты бегаешь, княгиня, — на удивление четким и красивым голосом сказала она. — Благодарствую.

Кряхтя, опустилась она на один из толстых корней дуба, оперлась на свою палку.

— Рассказать тебе не небыль, а правду? — Лебедь согласно кивнула. — Тогда слушай, княгиня, да мотай на ус.

Давно, когда люди жили во мраке и страхе, оттого что не было солнца еще в небе, молодой витязь воззвал к богам. Просил он, чтобы сошел самый сильный из бессмертных на землю, вступил с ним в поединок. Победит бог — будет миру тьма вечная и жизнь витязя в придачу, проиграет — и прекратится мрак, исчезнет страх и ужас. И ступил на землю Перун, взметнул руки с зажатыми в них молниями.

Три дня бился витязь с богом, думал уж — не сдюжит. Позвал он тогда в помощь брата своего названного, и одолели вместе они супротивника.

Затаив дыхание, слушала Лебедь не сказку, но быль. Когда была она еще ребенком, старый дедушка рассказывал ей истории о храбрых витязях, о юных княгинях, и теперь те вечера оживали для нее.

— Тогда родился светлоокий Ярило: тряхнул головой — рассыпались по небу звезды, поправил усы — засиял месяц, а улыбнулся — солнце появилось на горизонте.

И послал тогда новорожденный бог к витязю волшебную птицу Алконост, вестницу богов, чтобы даровала она ему силу божественную да тайну бессмертия.

Только отказался витязь от вечной жизни. «Ничего, — говорит, — мне не надобно». Но не оставил Ярило его без награды: подарил он ему яйцо птичье, алконостово. «Ты гляди за ним хорошенько, а через седмицу вынеси на солнечный свет, когда рассветать станет. Будет тебе подарок».

А яйцо-то так и переливалось на свету, словно золото.

Вынес витязь яйцо на свет, когда заря занялась, и случилось диво дивное, чудо чудное: растрескалась золотая скорлупа, да ступила на землю девица красоты неописуемой: щеки румяны, ланиты что заморский шелк, а глаза янтарем блестят, вся в золотые одежды облачена. Вложила ладони свои в руки витязю, невестой его назвалась. От них и пошел род Яриловых витязей.

— Хороша сказка, бабушка, — вздохнула Лебедь, но старушка только отмахнулась.

— Ты погоди, княгиня — не конец это вовсе.

Дождь понемногу прекращал, но до того ли, если душа от теплых слов греется?

— Не забудьте о брате названном, что витязю помогал выиграть поединок. Мы запомним, а вот боги позабыли — не наградил его ни Ярило, ни Перун. Обиду затаил он в душе — хуже он брата, что ли? И пообещал тогда богам, что любой, кто ему воздаст по заслугам, почитаем будет его потомками тысячи лет.

И услышала его только Смерть, Мораною прозываемая. И отправила она черного вороны, чтобы снес он на землю яйцо сказочной птицы Сирин.

Только опустил ворон яйцо на землю, рассыпалась скорлупа и вышла на свет совсем другая девица, но тоже красавица: кожа как снег, а губы как кровь, волосы черные, голос как журчание ручейка. Потянулась она к молодцу, упала ему на грудь, невестой ему назвалась. От них и пошел род Гаврановых травников.

— А как же так, бабушка: первый травник воином был, а сейчас они все сплошь колдуны.

Старушка поправила палку, оперлась о сложенные руки подбородком.

— А так, княгиня, что Морана в девицу ту вложила тайные знания: как мертвых оживлять, а как живых заговаривать, чтобы при сердце бьющемся точно трупы лежали. И передала та девица мужу и сыновьям своим все свои умения.

Но тебе важно другое нынче. Запомни: племя ваше родилось оттого, что вместе, сообща с прародителем травников сражался ваш храбрый предок.

Старушка вдруг поднялась, отставив в сторону свою палку, распрямила спину. Сразу выше она стала ростом и словно бы помолодела, разгладились ее морщины.

И не заковыляла она — белой лебедью заскользила в сторону.

— Бабушка, ты куда! — окликнула ее Лебедь, протягивая руки, но старушка стремительно уходила прочь. Вдруг она замерла, обернулась — то было совсем иное лицо. Румяные щеки, вдруг окрасившиеся в цвет спелой пшеницы волосы, выбивающиеся из-под простенькой кики, но глаза... глаза были те же. — Там... дождь же...

Женщина улыбнулась:

— Не тревожься, княгиня. Ни о чем не тревожься. Будет, все будет у тебя — только подожди.

Во рту у Лебеди вдруг пересохло, мысли обратились к одному, самому заветному и единственное, что она сумела сказать, было короткое слово:

— Когда?

Взгляд женщины потеплел.

— Скоро, княгиня, скоро. К следующей весне.

И, сделав еще один шаг, она скрылась за могучим стволом дуба — того самого, который посадили в честь прародителя витязей Алконоста.

Поднялась княгиня, оправила подол. Дождь уж прекратился. Медленно побрела она назад, к пиршественному залу.

И вот, когда до места осталось совсем чуть-чуть, навстречу ей выскочила младшая сестра.

— Лебедушка! — подлетела к ней Ветрана. — Что ж ты ушла, когда в честь тебя весь праздник?

И правда, шумела Священная Дубрава: заливались жалейки, звенели струны на гуслях, дребезжали колокольчики.

— Бажена-ратника скоморохи на голове стоять заставили! — не умолкая, щебетала Ветрана. — А князь вприсядку плясать пустился, представляешь!

Продолжая шагать под руку с сестрой, Лебедь половину ее речи пропускала мимо ушей. Но девочка вдруг остановилась — рука у Лебеди дернулась — и застыла словно соляной столб.

— Ты чего, Ветрана?

Лебедь тряхнула сестру за плечо, но та даже не шелохнулась — напротив, вдруг заговорила:

— Минет ему девятнадцать лет,

Вмиг обратится против весь свет.

Дуб вдруг зачахнет в древнем саду —

Смерть уведет его на поводу.

Сыну отмеренный срок слишком мал —

Сгинет царевич среди морских скал.

Лебедь отшатнулась в сторону, не в силах отвернуться, отгородиться от страшного пророчества, изрекаемого сейчас Ветраной. Вся семья хорошо знала, что девочке подвластны высшие материи — ей достался дар толковать, какую нить плетет человеку Макошь.

— Слезы роняет седая княгиня —

Смерть серебро ей в косу вплела,

Горькая скорбь ее обняла —

К матери сын не вернется отныне.

Прозвучало последнее слово, и Ветрана, будто очнувшись ото сна, продолжила свой щебет как ни в чем не бывало. Конечно, ничего она не помнила.

Только вот страшное предсказание набатом билось в голове у Лебеди. «Сын не вернется к княгине отныне».

До утра пировала Священная Дубрава. А следующие именины Лебедь встречала уже с маленьким сыном на руках, и в древнем саду в ту весну появился новый росток, с годами превратившийся в молодой дубок.

* * *

Кот, ощетинившись, соскочил с колен, на ходу выпуская когти. Обычно его и веником от человека не прогонишь, а тут нате вам — сам спрыгнул. Поморщившись оттого, что тягучий, как мед, сон прервался так резко, Щук часто заморгал. Солнце уже село, и в воздухе повис маковый аромат.

Прямо у избушки, отмахиваясь от кота, стоял рыжий, как закат, Ряпко и отмахивался от шипящего на него кота.

— А ну, брысь, нечистый! Кому говорю! — вскрикнул ратник, когда котяра скользнул когтистой лапой ему по икре, и тряхнул ногой.

Кот не сдавался — что-то ему в Ряпко не нравилось, а что именно — загадка природы. Выгнув спину наподобие коромысла, он зашипел еще громче — усы прутиками торчали в разные стороны — и снова попытался в прыжке настичь жертву. Вскрик и тяжелый вздох — кот знал, как наносить раны.

Больше смотреть на это Щук не мог. Он поднялся с места, пошатываясь спросонья, сделал несколько шагов, но решил, что лучше остановиться.

— Чего ж ты его не отшвырнешь? Нянчишься, как с дитем али с девицей!

Отчаянные попытки кота расправиться с витязем «косая сажень в плечах» выглядели мало того, что смешно, но еще и жалко, непонятно только, сочувствие к кому перевешивало — к коту или ратнику.

— Так животине ж тоже больно, она ж тоже чувствует, — удачно отступив в сторону, ответил Ряпко, потом вдруг тяжко вздохнул и полез за пазуху: — Ну на, на, хитрая ты морда!

Брошенная рыбина, завяленная по рецепту стряпух из Калинова града, не успела даже коснуться земли — кот подхватил ее налету. Вцепившись зубами в добычу, он вальяжно прошелся мимо Ряпко и, махнув хвостом, скрылся в подворотне.

Глядя коту вслед, Ряпко с досадой протянул:

— На кухню потащил... Вот же домовитый черт! Думал, припрячу, погрызу потом под пиво. Нет же!

Он, уперев руки в бока, смотрел куда-то вдаль, на потемневшую линию горизонта, закрываемую лесной чащей. Птицы давно затихли, зато мотыльки — эти маленькие кусочки желтоватого кружева — уже вовсю порхали над такого же оттенка цветами, раскрывшими бутоны с заходом солнца.

Оба — и Щук, и Ряпко — стояли сейчас почти неподвижно, стараясь не спугнуть ночных бабочек, кружащихся над растениями. И оба думали о том, что мир красив именно из-за таких вот мелочей, и жизнь нашу тоже создает что-то на первый взгляд неприметное, неважное. Сам того не сознавая, Щук обратился мыслями к людям: к царской семье, к ратникам, к простым горожанам. Все они жили, каждый как знает, а вот создать бы какой-то общий, по-настоящему верный и справедливый закон...

На секунду он оглянулся — Ряпко стоял, вперив взгляд в только что присоединившихся к мотылькам светлячков, и сжимал в руке атласную ленточку.

— Я чего пришел-то: узнать хотел, Яромир когда вернется. Он со сватовством помочь обещался...

Приди к Щуку кто другой, он бы только ухмыльнулся и пожурил: здоровый уж детина, а в сваты царевича просит, нет бы отца иль дядьку позвать. Но с Ряпко дело обстояло по-другому — не было у него никого, кроме старой бабки, никак не желавшей перебраться к внуку поближе. И сейчас он, затаив страх, убедив себя, что не обманут, не посмеются над его причудой, искал своего единственного, можно сказать, друга. Щуку даже стало его жалко.

— Не ждал бы ты, парень, Яромира. Неизвестно, когда вернется еще.

Выражение лица у Ряпко изменилось: глаза раскрылись шире, а брови приподнялись.

— Так мне сказали, что он в Змеиные горки на заставу поехал, пара дней — вернется.

— А кто сказал-то?

— Князь Змеиногорский. Мол, так на его сыновей Яромир осерчал, что поехал на заставу, изъяны выискивать, чтоб было за что княжичам шеи намылить, — вдруг Ряпко нахмурился так, будто что-то в этой истории не давало ему покоя, а потом неуверенно проговорил: — Только это на него непохоже. Он ж душа-парень, ни капли не мстительный. Да только куда ж он еще делся, если тревогу не бьют?

Усевшись на крыльцо, Щук посмотрел на ратника снизу вверх, стараясь не выдать, что сам-то он знает чуть больше правды, чем остальные. Ряпко опустился рядом, уперся локтями в колени, вздохнул.

— Вот только мне одно покоя не дает, — он резко обернулся и быстро заговорил: — он же обещал мне сватом быть, знал, что скоро, но уехал же! И не сказал ничего!

Взгляд у него просветлел, как будто зажегся внутри черепа волшебный огонек, просвечивая через глазницы, указал нужное направление.

— Щук Богданыч, вы знаете, куда... куда Яромир запропастился?

Тяжелая сморщенная рука легла ему на плечо.

— Знаешь что? Не наше это с тобой дело, куда он намылился, да и сам он так считал, раз уезжал, ничего не сказавши. Только одно ведаю — по своей воле он, никто его арканом не тащил. И неча это вспоминать.

Мотыльки, сверкая бархатом крыльев, закружились над самым крыльцом; было так темно, что ни Щук, ни Ряпко уже не различали черт лица друг друга; на крыше зашуршала солома, будто на нее опустилась птичка или вдруг прыгнул кот. Ночь предстояла долгая.