Dark sky, bright stars | Тёмное небо, яркие звёзды (гет)

Воздух в гостиной сделался плотным, будто пропитанным чем-то невидимым и вязким. С каждым вдохом он оседал в лёгких, оставляя ощущение холода и липкой тревоги. Регулус сидел на диване, закинув ногу на ногу; на его коленях лежал тот самый фолиант. От книги исходила глухая, давящая сила, медленно заполнявшая комнату тяжёлым, ледяным дыханием.

Мне было неприятно до физической тошноты. Будто она была чудовищем, разжигавшим в душе чёрное пламя всех самых негативных эмоций и ощущений, которые я тщательно пыталась похоронить под слоями окклюменции. Я посмотрела на Джаспера. Его лицо, обычно бесстрастное, было напряжённым. Он стоял у камина, скрестив руки, и смотрел на книгу так, словно она была его личным врагом.

— Ну? — Регулус поднял взгляд на Элис, совершенно никак не реагируя на это воздействие. Его пальцы лежали на обложке, нежно её поглаживая. — Здесь есть то, что нам нужно?

Элис, уже просмотревшая всё за секунды, медленно кивнула.

— Более чем. Но... — она перевела взгляд на фолиант, в её голосе мелькнуло нечто, похожее на отвращение, — вам лучше прочитать это самостоятельно.

Эммет, до этого молча наблюдавший из угла, фыркнул и отступил на шаг.

— От этой штуки несёт гнилью. Я не хочу находиться с ней в одном помещении.

— Он прав, — тут же подхватила Розали, морщась. — Это... мерзко.

Она взяла Эммета под руку и, поджав губы, взглянула на Регулуса.

— Похоже, наша поддержка здесь больше не требуется. Поэтому — мы пойдём. Куда угодно, только подальше от... этого.

Они вышли так быстро, будто сбегали от пожара. Я их прекрасно понимала. Всех их. Если мне, с моими зачатками ментальной защиты, было так не по себе, то каково же эмпату Джасперу, чей дар заставлял его буквально утопать в этом океане мерзости?

— Мне тоже не стоит здесь оставаться, — тихо сказал он. — Эта книга... она вытягивает всё самое тёмное. Я не могу это фильтровать.

Он кивнул нам и вышел, оставив меня наедине с Регулусом, Элис и наследием Блэков. Регулус проводил его взглядом, а затем перевёл его на меня.

— Лили? Элис?

— Я остаюсь, — выдохнула я, подходя ближе и садясь в кресло напротив. Элис молча переместилась к нам. — У меня попросту нет выбора.

Он кивнул — будто именно этого и ждал — и осторожно развернул форзац. Страницы были из плотного пергамента, испещрённые чёткими, изящными рукописными строками.

«Тринадцатое октября. Корвин возвратился. Мой муж, мой учёный, мой возлюбленный демон. Он привёз с Востока идею, что жжёт ему разум. Труды некоего Гарпия Злостного поглотили его ум целиком. Концепция «крестража» — вынесения души за пределы бренной оболочки — столь же гениальна, сколь и кощунственна. Признаюсь, я не ощутила страха. Лишь жгучую, неукротимую жажду познания. Где пролегают истинные границы дозволенного? Где предел, мой дневник? И есть ли он? Мы будем искать его. Вместе».

Регулус оторвал взгляд от строчек и хмуро уставился в пространство перед собой, будто силясь разглядеть в пустоте объяснение всему прочитанному.

— Это дневник Мальвины Шмидт, — произнёс он вполголоса, будто опасаясь потревожить чужое прошлое. — Её имя выжжено с нашего гобелена. Сама магия убила её за то, что она умертвила своего мужа, Корвина Блэка. Но в доме нет их портретов, поэтому я не знал всей истории.

— Что за крестраж? — спросила я тихо.

Регулус как-то отстранённо пожал плечами, снова утыкаясь в пожелтевшие страницы:

«Первый день нового года. Наши изыскания приносят первые плоды. Несомненно, Гарпий был умудрён необычайно, однако его записи суть не более чем аллегории, ребус, коий надлежит разгадать. Корвин одержим идеей бессмертия, я же — чистой магией, её сокровенной сутью. Что происходит с душою, когда насильно вырывают её часть?»

— Так это оно? — тихо прошептала я, и странная смесь предвкушения и страха стиснула горло. — Крестраж? Именно из-за этого Он не умер?

Слова повисли в тяжёлом воздухе. Казалось, сейчас от Регулуса чего-либо добиться было совершенно нереально, поэтому я обратилась к Элис.

— Очень на это похоже, — она кивнула.

— Тогда нам нужно узнать, как это уничтожить, — твёрдо сказала я.

Регулус, казалось, пришел в себя. Он не имел желания читать мысли этой женщины, полные полубезумого восхищения, и стал листать страницы, глазами мельком пробегая по тексту. Большую часть рукописи я не видела, лишь цепляясь глазами за отрывки, на которых подольше останавливался он сам.

«Третье марта. Сегодня свершился первый ритуал. Для создания якоря требуется не просто лишение жизни. Необходим акт абсолютного поглощения — вкушение сердца жертвы, дабы магически присвоить её жизненную силу и очистить место для части собственного «я» в этом бренном мире. Корвин... Корвин совершил сей акт. Рука его не дрогнула, взор был ясен и решителен. Я наблюдала, и сердце моё трепетало от странного, пьянящего восторга. Мы преступили черту. Мы низринулись в бездну. О, какое сладостное падение!»

Желудок сжался в тугой, тошнотворный комок. Зачем я только представила это... Мозг, предательски острый в своей детализации, выдал образ с пугающей чёткостью. Я увидела бледные, изящные пальцы Корвина, испачканные алым, сжимающие тёплый, склизкий комок плоти. Застывшее в предсмертной гримасе лицо жертвы — незнакомое, но от этого не менее жуткое. Пустота в широко открытых глазах, в которых ещё плескалась тень животного страха.

А потом... потом он подносит его ко рту. И он жрёт. С отвратительным, чавкающим звуком, со скотской, лишённой одухотворённости жадностью, от которой кровь стынет в жилах.

— Это что за ебанина? — я зажмурилась, пытаясь вычеркнуть образ, но он острым когтём впился в сознание. Ладони стали влажными, и я вытерла их о джинсы, пытаясь стереть воображаемую кровь. Сам фолиант своим гнилым влиянием подливал масла в огонь.

— У меня нет слов, — пассивно выдавил Регулус. Похоже, у него происходило какое-то переосмысление прямо сейчас. — Давайте найдём способы уничтожения и никогда больше не будем это читать.

Его пальцы, только что нежно перелистывавшие страницы, сжались в кулаки. Он отодвинул фолиант подальше от себя, будто прикосновение к пергаменту стало для него скверной. Я знала, что он питал слабость к тёмным искусствам, но, похоже, даже для него это было перебором.

«Пятнадцатое апреля. Успех. Он достигнут. Часть души Корвина ныне заключена в фамильном перстне. Сей перстень источает холодное, чуждое сияние, и прикосновение к нему опаляет кожу ледяным огнём. Ликование моё не знает границ. Мы прикоснулись к величайшей тайне, мы вознеслись до титанов, бросающих вызов самой Смерти!»

Дальше. Ни малейшего желания разбираться в её сентиментальных, да к тому же мерзких излияниях. Здесь почерк, обычно безупречно ровный, дрогнул, чернила поставили кляксу.

«Двадцатое июля. Корвин изменился. Нет, не так. Он осквернился. Создание крестража, акт величайшего магического триумфа, коий должен был вознести нас над всем родом смертных, обратился против меня. Сегодня он посмотрел на меня — не как на соратницу, не как на ту, что делила с ним восторг и ужас открытий, а как на прислугу. Его взор, некогда столь яркий и пылающий огнём, ныне стал холодным и тяжким, свинцовой плитой давящим на мои плечи. Он говорит, что я «не способна постичь глубины того, что с ним сотворилось». Он! Тот, с кем мы неделями сидели над трудами Гарпия, чьи пальцы я держала в своих, когда дрожь от совершённого пронизывала нас обоих!»

Вот оно, мелькнуло у меня в голове. Безумие, порождающее новое безумие. Я смотрела на эти строки, и мне становилось физически дурно.

«Третье августа. Он становится призраком в собственном доме. Бродит по залам, не удостаивая взглядом портреты предков. Осмеливается рассуждать о «бренности крови». Крови Блэков! Эта ересь язвами горит у меня в ушах. Он позабыл, кем рождён. Позабыл, что величие нашего рода — единственная истина, ради коей я вознеслась, связав с ним свою судьбу! А он променял её на клочок собственной мерзкой душонки, запертый в осквернённом родовом перстне, и возомнил себя богом.»

Какая ирония. Я чуть не фыркнула, едва не прикусив губу от напряжения. Такое поведение пугающе напоминает нашего общего знакомого.

«Пятое августа. Я питаю к нему глубочайшее отвращение. Да, я решаюсь запечатлеть сие на пергаменте. Я, Мальвина, ныне Блэк, испытываю омерзение к своему супругу. Мне противно то, во что он ныне превратился. Он присвоил себе наш общий триумф, наш грех, нашу славу — словно вор, похищающий фамильное серебро. Он осквернил не только свою душу, но и узы нашего союза.

Он воображает себя бессмертным титаном, парящим над бренным миром. Но я, я вижу яснее дня: он стал не более чем рабом. Рабом собственного уродства. И я заставлю его вспомнить. Вспомнить, с кем он имеет дело.

Я верну ему его «бренную» природу, даже если для сего мне придётся востребовать его сердце — подобно тому, как он востребовал сердце того несчастного сброда. Мы узрим, сможет ли его «вознёсшаяся» душа пребывать без сей грубой плоти, что её питает.»

Страницы дневника начинали пахнуть кровью — на этот раз его кровью. Я посмотрела на Регулуса. Его лицо было каменным, но в уголке глаза дёргался крошечный мускул. Мы оба уже знали, чем закончилась эта история.

«Шестое сентября. Мои изыскания наконец принесли плоды. Если крестраж — сие подобие сосуда, дерзнувшего вместить квинтэссенцию души, то требуется найти пламя, способное испепелить не плоть, но самую душу. Обычный огонь жалок и бесполезен; он способен искоренить лишь грубую материю, оставляя нетронутой суть. Но есть иное.

Flamma Infernalis. Адское пламя. О нём в наших кругах говорят лишь шёпотом, с осуждением, за коим, я всегда чувствовала, скрывается животный страх. Оно не горит, нет. Оно пожирает. Пожирает магию, память, саму сущность. Оно не оставляет пепла — лишь абсолютную, первозданную пустоту. Ту самую, что была до нас и что ждёт нас по ту сторону всех иллюзий.

Мысль сия восхитительна в своей чистоте. Совершенный инструмент для уничтожения совершенного кощунства. Безупречно.»

Глаза выхватывают самое необходимое, пока пальцы листают дальше.

«Десятое сентября. Flamma Infernalis — путь, бесспорно, верный, но чрезмерно варварский в своей мощи. Оно, подобно неукрощённому зверю, шумом своим возвестит миру то, что должно остаться тайной. А мне надобно — не разрушительная гроза, но тонкость руки хирурга, что вскрывает нарыв одним точным, безупречным движением.

Я обратилась к трактатам о существах, в коих сама смерть обрела дыхание, — и узрела то, что искала. Василиск.

О, яд василиска! Совершеннейшее из порождений гибели. Он не просто умерщвляет плоть — он разлагает её в самое основание, растворяет чары, обращает магию в прах. В прикосновении своём он несёт скверну и конец всякому творению.

Корвин… мой муж, мой демон… как же твоё «бессмертие» выдержит прикосновение этой капли — этой мерзости, рождённой в сырых, тёмных недрах мира, коим ты стал столь надменно гнушаться?

О, ирония! Она столь изысканна, столь прекрасна в своём холодном совершенстве, что я, право, готова рассмеяться тебе в лицо, ибо нет музыки слаще, чем месть.»

Безумие поглощает эту женщину, но мы все знаем — в итоге она добьётся своей цели. Желчь прокатилась по горлу, заставив поморщиться.

«Двадцать первое сентября. О, какой дивный спектакль развернулся пред моими глазами! Мой бессмертный супруг, мой демон, покоящийся в собственной постели, оказался столь же беспомощным, как младенец. Практически без усилия мне удалось совершить задуманное: лезвие легко отделило палец, венчающийся осквернённым перстнем. Пробудившись, он издал вопль — не благородный рёв, а визг, близкий к плачу напуганного щенка; но было уже слишком поздно.

Я погрузила его «бессмертие» в тёмное лоно склянки с концентратом из железы зрелого василиска. Его крики — лишь пустой звук, незначительное сопровождение главного действа. Яд обвил перстень, и белое золото, вскрипев, начало медленно увядать, источая запах гнили, тления и праха. Он наблюдал, как гибнет часть его души, но разве могло это сравниться с тем, как он растоптал мою?

Его страдание было лишь призрачным эхом, тусклой тенью той муки, которую я испытывала из-за него. И в этом отзвукe я слышала симфонию собственного торжества. Он корчился, прикованный к постели, взывая к моему милосердию — милосердию! Той, кого считал ниже себя! Теперь же его вопли не знают конца, мешая мне сосредоточиться.

Я допишу эти строки, и с их окончанием прекратится и этот шум. Пора восстановить тишину и порядок в нашем доме.»

На этой строчке записи обрываются. Похоже, нашел, а затем и запечатал эти нездоровые излияния уже кто-то из их потомков. Тишина, наступившая после прочтения последней фразы, была гуще и тяжелее той, что царила в комнате до этого. Регулус медленно поднял голову. Его лицо было бледным, черты заострились, придавая ему вид изможденного призрака.

Я сглотнула комок в горле, заставляя себя мыслить логически, отбросив ужас, который липкими щупальцами цеплялся за сознание.

— Значит, яд василиска… он уничтожает крестраж? — спросила я, и голос мой прозвучал хрипло.

— Уничтожает, — кивнул Регулус, всё ещё глядя в пустоту. — Только мы не знаем, что именно является крестражем. И, как по мне, Адское пламя сподручнее.

— В Тайной комнате до сих пор лежит туша василиска.

Казалось, моя фраза вытянула Блэка из прострации. Он резко повернул голову, и в глазах его вспыхнул настоящий шок.

— Ты... была в Тайной комнате? — прошептал он, не в силах скрыть изумление.

Я нервно провела рукой по волосам, пытаясь отогнать навязчивые воспоминания.

— Ну, мой второй курс был полон приключений, — сухо ответила я, чувствуя, как по спине пробегают мурашки при воспоминании о том леденящем душу холоде и шипящем голосе в трубах.

Регулус медленно покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то новое — не просто удивление, а почти что зависть.

— Я совсем забыл, что ты змееуст.

Он откинулся на спинку дивана, его пальцы нервно барабанили по потёртой обивке. Медленно, почти нерешительно, он протянул руку и захлопнул фолиант. Прозвучал тихий, но окончательный щелчок застёжек — будто захлопнулась дверь в бездну, что зияла со страниц. Теперь, чтобы вновь приоткрыть её, потребовалось бы снова повторять тот болезненный ритуал. Главное мы уже извлекли, а если что — у нас была Элис, в чьей памяти навеки отпечаталась каждая строка, каждый завиток этого мерзопакостного текста.

И вдруг, меня огрело как обухом по голове:

— Погодите... Он что, съел чье-то сердце?

Желудок, и без того сжатый в тугой, тошнотворный комок, издал недвусмысленный низкий вой. Горло заполнилось кислой желчью. Проклятое, идиотское воображение... Мне пришлось ринуться в сторону туалета, не дожидаясь ответа. Я едва успела захлопнуть за собой дверь, как мир сузился до холодного фарфора и спазматических судорог, выворачивающих душу желудок наизнанку.

Когда последние спазмы отпустили, я, обессиленная, прислонилась лбом к прохладной кафельной стене. Словно пребывая под водой, я доковыляла до раковины и с трудом повернула кран.

Ледяная вода ударила по запястьям, заставив вздрогнуть. Я набрала пригоршни, с силой плеснула себе в лицо, смывая с губ горечь и пот, выступивший на лбу. Вода текла по шее за воротник, холодными струйками скользила по спине, возвращая ощущение твердой поверхности под ногами.

Когда я вернулась, бледная и с дрожащими руками, в гостиной царила звенящая тишина. Регулус стоял у окна, беззвучно глядя в ночь. Элис неподвижно сидела в кресле, её обычно оживлённое лицо было застывшей маской.

— Простите, — прошептала я, опускаясь на диван. Во рту стоял мерзкий привкус желчи и стыда. — У меня слабенький желудок, когда дело касается мерзости.

Именно Регулус нарушил молчание. Его голос был тихим, но привычно твёрдым:

— Не распростаняйтесь об этом, — он прошёлся вперёд, и взгляд его, тяжёлый и пронзительный, перешёл с меня на Элис. — Чем меньше людей знают о крестражах, тем лучше. Если Он каким-то образом прознает, что мы в крусе — нам конец. Уверен, он бережёт эту тайну яростнее всего на свете.

Я кивнула, с трудом сглатывая горький привкус, всё ещё стоявший во рту.

— Не думаю, что остальным будет интересно, что мы тут вычитали, — проговорила я, вспоминая, с какой поспешностью они покинули комнату. — Не просто же так все самоустранились.

— Им же лучше, — парировал Регулус с чем-то тёмным в глазах.

Он снова посмотрел на фолиант, лежавший на диване.

— Теперь я понимаю, почему Белла пыталась уничтожить его, — голос его был глух. — Я не могу вернуть его в свой дом.

Тяжёлый и многозначительный взгляд скользнул к Элис.

— О, нет! — её возглас прозвучал резко и бескомпромиссно, короткие чёрные волосы взметнулись, словно от порыва ветра. — Я не стану жить под одной крышей с этим. И никто не станет.

— У меня есть кое-что... — пальцы скользнули во внутренний карман мантии, извлекая свёрток из чёрной, мягко поблёскивающей кожи.

Он с почти ритуальной бережностью завернул в него фолиант — старые привычки сложно искоренить. И тут же гнетущее влияние книги ослабло — будто кто-то приглушил гул отвратительной какофонии. Когда же он туго затянул кожаный шнур, завязывая его необычным узлом, давление исчезло вовсе. В гостиной стало на удивление легко дышать — просто холод, ночной и чистый, без липкой примеси потусторонней скверны.

— Я предвидел нечто подобное, — тихо произнёс Регулус, не отрывая взгляда от свёртка в своих руках. — Посторонние люди редко могут выдержать это.

Меня передёрнуло при воспоминании о той атмосфере, что царила в доме еще минуту назад.

— Спрячьте её, — тихо распорядился Регулус, — а я попробую аккуратно узнать что-нибудь про это.

— Будь осторожнее, — выдохнула я, чувствуя, как снова накатывает холодная волна страха. — Сам же сказал, как он бережёт эту тайну.

Регулус медленно кивнул, его взгляд был устремлён в какую-то далёкую точку за стенами этой комнаты.

— Буду, — одно-единственное слово, после которого он испарился с глухим хлопком.

За окном ночь становилась всё гуще, скрывая в своих тенях неизвестные опасности и тайны. Охота начиналась — только ещё предстояло понять, кто в ней станет добычей, а кто охотником.