Мертвые и живые (цикл ЭРА МОРИАРТИ) (джен)

Я отлично помню тот день, когда Аббас-Мурза со свойственными ему решительностью и бесцеремонностью вторгся в нашу жизнь, В то утро меня разбудили не мертвецы — и я бы возблагодарил судьбу за это, не будь звуки, вырвавшие меня из темного забытья, столь отвратительны и нестерпимы для уха. Но если в нашем мире и существуют константы вечные и неизменные, то неумение моего знаменитого друга играть на скрипке — одна из них. Помнится, еще на заре нашего партнерства в одном из рассказов своих «Записок» я сравнил то, что Холмс именует «музыкой, стимулирующей мозговую деятельность», с мучениями кошки, застрявшей в каминной трубе. С тех давних пор много воды утекло, мир перешагнул рубеж двадцатого века, вступив в эпоху пара и атома, мы изменились и сами, вместе с миром, кто-то больше, кто-то меньше — и лишь музыкальные пристрастия всемирно известного детектива остались неизменны. Их не смогли поколебать ни Нашествие с Марса, ни Мировая война, ни гибель нашего дома на Бейкер-стрит 221-Б под лучом марсианского боевого треножника, ни многочисленные приключения и испытания, часть из которых была описана вашим покорным слугой. Холмс по-прежнему мучает скрипку. Иногда я ловлю себя на мысли, что даже горжусь этой неизменностью — вечной, как сама Британия. И порою требующей от меня такой же самоотверженности.

Я сел на кровати, пристегнул механистический протез, чьи бронза и хром вот уже четверть века заменяют мне правую руку, пощелкал сочленениями и поршнями, разгоняя атомный котел в плече из спящего в рабочий режим — и задумался. За иллюминатором моей каюты желтовато-серые сумерки типичной лондонской ночи плавно перетекали в серовато-желтые сумерки типичного лондонского утра. Для бренди, пожалуй, еще слишком рано, но вот хорошая сигара уместна в любое время суток. Вопли несчастной терзаемой скрипки, притихшие было, возобновились с новой силой. Я потер ухо здоровой левой рукой, запахнул полы теплого халата и вышел в коридор «Бейкер-стрита».

И тут же столкнулся с мисс Хадсон — точно так же кутающейся в халат, заспанной и очаровательно сердитой.

— Что это за …?! — начала она, игнорируя мое церемонное приветствие.

Из соображений приличий я не могу привести целиком и дословно ту фразу, которой юная суфражистка — надо отметить, куда менее деликатная, чем я в ее годы, — охарактеризовала разбудившее нас обоих безобразие. Могу лишь сказать, что кошка там тоже имелась в наличии. Вернее — кот. А еще там присутствовала дверь. И некое действие, совершаемое последней над некоей частью тела упомянутого кота — и в виду имелся отнюдь не хвост. Мда… наша секретарша порою бывает несдержанна на язык, но не могу не согласиться с тем, что данное ею определение показалось мне в то утро весьма точным.

Как бы там ни было, я вежливо указал мисс Хадсон на недопустимость подобных высказываний для пусть даже и современной, но все-таки девушки. В ответ она выдала презрительное:

— Ха! — обожгла меня высокомерным взглядом самых зеленых в мире глаз, фыркнула и скрылась в кают-компании. По зрелому размышлению я решил не навязывать ей свое общество, а насладиться сигарой и одиночеством на наружной галерее, опоясывающей нашу воздушную яхту по миделю. И, раз уж я не собирался снова подвергать себя риску быть испепеленным взглядами столь воинственно настроенной юной особы, проходя через кают-компанию, то самым логичным было воспользоваться выходом у пневматических лифтов. Что я и сделал.

Лондонское хмурое утро пахло дымной горечью и скверным табаком, от доков тянуло горелой резиной и ржавчиной. Странно, но тут, снаружи, скрипка плакала как-то особенно жалобно и отчетливо, хотя от каюты Холмса меня теперь отделяли четыре перегородки и коридор. Даже если он по своему обыкновению открыл на ночь окно — оно находилось с противоположного борта «Бейкер-стрита», и вряд ли даже самые пронзительные звуки…

— Что за мерзкие вопли, Ватсон? Мисс Хадсон протащила на борт котенка и засунула его в дымоход?

Запах скверного табака стал отчетливее. Я обернулся.

— И вам доброе утро, Холмс.

Он стоял, облокотясь о перила и пуская клубы вонючего дыма зажатой в углу рта трубкой. Неизменные гоглы, цилиндр, крылатка — в отличие от меня, Холмс был одет так, словно собрался идти на прием или только что вернулся с оного. Последнее, впрочем, вполне могло соответствовать истине.

— Вы не ответили на мой вопрос, Ватсон. Но при этом ничуть не смутились, из чего можно сделать вывод, что вы не собираетесь покрывать нашу милую эмансипэ — а, значит, она тут ни при чем. Что ж, пойдем, поищем эту громкоголосую тварь, раз уж у нас все равно есть три четверти часа в запасе.

Виновник ранней побудки обнаружился в кабине лифта -именно благодаря акустике пневмотрубы его вопли о помощи и показались нам столь громкими. Был он маленький, мокрый, несчастный и похожий более на скомканную половую тряпку, забытую уборщицей, чем на живое существо. Стоять он не мог, лежал на рифленом металлическом полу и орал. Позже мы пытались выяснить, как он туда попал — а главное, кто замкнул реле, вернув лифтовую кабину к нашему дирижаблю от причальной мачты, но не преуспели. Мисс Хадсон яростно отрицала свою причастность, как и мальчишка-слуга, разбуженный и допрошенный сразу же после того, как несчастный котенок был насухо вытерт, водружен на обеденный стол и напоен молоком. Помню, я отметил, что он почти не пах кошкой — только дымом, мокрой шерстью, металлом, жженой резиной и — почему-то — хорошим кофе, типичный лондонский зверек, не имеющий собственного запаха. Как бы там ни было, личность пронесшего его на борт так и осталась загадкой — две самые вероятные кандидатуры не сознались, подозревать же в столь странном поступке капитана Коула никому и в голову не пришло, а больше на борту «Бейкер-стрита» никто не жил, и потому загадка так и осталась неразгаданной. К тому же когда котенок был лишен всех пластов изначально покрывавшей его грязи и насухо вытерт салфетками, обнаружилась еще одна его особенность, потрясшая наше воображение куда сильнее.

Котенок имел лишь одну целую лапку. Левую переднюю. На месте же трех остальных у бедолаги торчали лишь культяпки длиною не более фаланги мужского пальца. Стоять он не мог — опрокидывался набок. Впрочем, это ничуть не помешало ему вылакать целое блюдце молока, а потом начать энергично вылизываться — очевидно, наши салфетки не показались ему достаточно чистыми.

— Что за бесчеловечное чудовище могло сотворить такое?! — воскликнула мисс Хадсон чуть ли не со слезами в голосе, и я только было успел порадоваться, что она вовсе не столь кровожадна, как хочет казаться, как она добавила, гневно нахмурившись: — Я бы за это убивала! Сама! Голыми руками!! Чудовищно, просто чудовищно и бесчеловечно…

— Тут я с вами соглашусь, действительно бесчеловечно… — я мягко опрокинул котенка на спину и профессионально ощупал культяпки, которыми он тут же принялся ловить мои пальцы, громко урча. — И мы ее уже почти убили.

— Что вы имеете в виду?! — воскликнула мисс Хадсон, хмурясь еще больше, она всегда воспринимала непонятное как личное оскорбление. Холмс же лишь снисходительно хмыкнул. Полагаю, он давно уже все понял.

— Он имеет в виду природу, милочка. В послевоенные годы все больше рождается таких вот уродов. И не только среди уличных кошек или бродячих собак. Раньше бы они не выжили, но сейчас, благодаря пропитавшей Лондон живительной радиации, некоторым удается. Не знаю, задумывался ли кайзер о столь отдаленных последствиях атомных бомбардировок, но не могу исключать такую возможность. Столица Британской империи, заполоненная одноногими котами и червеобразными собаками… Меня просто в дрожь бросает от подобной перспективы!

Холмс передернул плечами и повернулся ко мне:

— Надеюсь, мой друг, вы сумеете применить свои медицинские знания и усыпить этого уродца быстро и безболезненно?

— Вы!.. Вы сами чудовища! Бессердечные, злые! Вы!.. Вы звери, господа!— возмущенная до крайности мисс Хадсон топнула ножкой и выскочила из кают-компании, бросив в наш адрес напоследок самое страшное оскорбление — Мужчины!!!

Холмс снова философски пожал плечами:

— По мне так куда бессердечнее было бы оставить его и дальше влачить столь жалкое существование. Усыпить, чтобы не мучился — куда гуманнее.

Котенок тем временем бросил безуспешные попытки поймать мой палец, свернулся пепельно серым пушистым клубочком и заурчал. Мне не показалось, чтобы он особо мучился.

— Но сейчас, Ватсон, у вас просто не будет на это времени, ведь в нашем распоряжении осталось не более четверти часа.

— Не более четверти часа на что? — спросил я, отвлекшись от размышлений о том, можно ли счесть громкое довольное урчание признаком испытываемых мучений.

— На то, чтобы переодеться, конечно же! Не собираетесь же вы отправиться в Гайден-парк в домашнем халате?! Ну же, Ватсон! Не стойте столбом! Хорошее убийство перед завтраком — что может быть лучше?! Майкрофт прислал телетайпограмму, написал срочно, но поставил лишь один восклицательный знак, из чего я сделал обоснованный вывод, что как минимум три четверти часа дела империи могут и обождать. Но это время уже почти истекло, так что вам действительно следует поторопиться!

* * *

Тело убитого гвардейца-моро выглядело просто ужасно. Относительно целой оставалась разве что львиная голова, хотя роскошная грива — честь и гордость любого королевского гвардейца — слиплась и потемнела от крови. Первой моей мыслью было, что над ним успели потрудиться дикие звери, буквально растерзав несчастного. Абсурдное предположение, конечно — откуда бы диким животным взяться на территории дворцового парка? Вторым пришло воспоминание о жертвах Уайтчепелльского потрошителя, что тоже вряд ли было уместным, ведь он убивал только женщин.

Мы с Холмсом и Майкрофтом стояли на парковой аллее, в двух шагах от центрального входа и гвардейца, убитого, похоже, прямо на своем посту, а вокруг суетились джентльмены из Скотленд Ярда. Утро перестало быть ранним, но не стало светлее, тяжелые плотные тучи лежали на самой Кровле, и она словно бы прогибалась под их тяжестью. Над парком хрустальный купол отсутствовал, и тучи стекали в город длинными туманными лентами, напоминавшими щупальца мифического чудовища. Казалось, разлегшийся темной тушей на Кровле облачный монстр шарит ими среди деревьев, ищет кого-то.

Присланному за нами транспорту я поначалу удивился. Им оказался не обычный шестиместный биплан Службы безопасности, а маленький неприметный автожир совершенно неизвестной мне частной компании. Но, увидев место преступления и жертву, я осознал, что Майкрофт был абсолютно прав в своем нежелании привлекать внимание газетчиков — а трудно было бы, пожалуй, отыскать более лакомую приманку для пишущей братии, чем яркая и издалека узнаваемая машина королевской СБ, припаркованная у стыковочного узла «Бейкер-стрита».

— Вы не спешили! — укорил нас Майкрофт вместо приветствия, на что младший Холмс лишь пожал плечами и напомнил про количество восклицательных знаков, после чего присел рядом с трупом и начал пристально вглядываться в кровавое месиво, прикрытое клочьями мундира.

— Странное дело, Шерлок, — Майкрофт мрачно наблюдал за ним. — Странное и страшное. Просто чудовищное. Королевских гвардейцев расстреливают чуть ли не у всех на глазах, во время праздника, прямо в центре столицы, перед дворцом Его Величества! Чего нам ждать завтра? Заминированный сенат? Бомбу, брошенную в монаршую особу? Что за времена пошли…

— Его расстреляли? — мне показалось, что я ослышался.

— Как видите. Вероятнее всего, во время ночного фейерверка, иначе трудно объяснить, почему никто ничего не слышал и труп обнаружили только сегодня утром.

— Действительно, странно… — протянул я, с тревогой наблюдая за поведением знаменитого детектива. Холмс нагнулся почти что к самой земле и, как мне показалось, тщательно принюхивался. Крови из гвардейца вытекло много, гравий дорожки был ею буквально пропитан и даже на вид казался влажным и липким. Ноздри породистого носа Холмса раздувались, бледное лицо (во всяком случае — та часть, что была не закрыта дымчатыми гоглами) выглядело напряженным, и потому мои опасения вовсе не были беспочвенными и перестраховочными. Я врач. Я не понаслышке знаю, что такое рецидив.

— Да нет, — Майкрофт качнул головой, — если уж кто-то задумал подобную мерзость, то более удобного времени было бы трудно придумать. Странности были в другом. Во-первых, это не картечь, что было бы естественно при таком массированном поражении, а пули. Обычные пистолетные пули. Ну, не совсем обычные, но об этом позже, поражает их количество — бедолага просто нашпигован ими! Его словно рота расстреливала, что вообще не лезет ни в какие ворота! Наш медик извлек уже боле трех десятков пуль, а ведь он даже толком и не приступал …

— Сто, — сказал Холмс, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от кровавой лужи. — Полагаю, их было ровно сто. И никак не вчера ночью, а, полагаю, не более трех часов назад. Я бы даже сказал — двух с половиной, исходя из температуры тела и вязкости крови.

После этих слов он к моему ужасу ковырнул ногтем тонкую подсохшую пленку на кровавой луже — и тут же отдернул руку, с шипением втянув в себя воздух сквозь зубы.

— А еще, полагаю, — голос его оставался совершенно спокоен, — что все попавшие в тело пули были серебряными. Я прав?

— Браво, мой мальчик! — Майкрофт скупо улыбнулся и тут же снова помрачнел. — Все. За исключением одной. Но тогда дело становится еще более странным. Три часа назад уже начинало светать и никакого фейерверка не было и в помине. Да, утром зевак в парке не так много, но он никогда не бывает абсолютно безлюден! Да и соседние улочки круглые сутки полны народа. Как можно расстрелять гвардейца в центре города, в воротах парка, в утренней тишине — и чтобы при этом никто ничего не увидел и не услышал?!

— Тебя подводит глобальность, Майкрофт, — Холмс поднялся, отряхивая руки. — Ты . как всегда, задаешь неверные вопросы, но при этом умудряешься найти верный ответ. Что с той пулей, которая не из серебра? Откуда ее извлекли?

— Она, скорее всего, ни при чем, — Майкрофт отвечал с явственным нежеланием. — Потому что она, строго говоря, и не была извлечена из тела. Она поразила кокарду на шапке несчастного гвардейца и застряла в войлочной подкладке..

— Вот как? — Холмс резко обернулся. — Что ж, это несколько меняет дело.

— У тебя есть версия?

— Разумеется. Только не говори, что у тебя самого ее нет.

— Восемь, — Майкрофт вздохнул и с тоской посмотрел на низкое небо. — Или даже одиннадцать, если торги на фондовой бирже… впрочем, тебе ни к чему это знать.

— Восемь? Неплохо… — глаз Холмса я не мог разглядеть. Но почему-то был уверен, что он иронично прищурился. — И хотя бы в одной из них фигурирует человек, любящий везде оставлять свою подпись в виде буквы «М» из скрещенных шпаг?

Майкрофт пожевал губами, бросая на брата быстрые острые взгляды. Признал осторожно:

— В трех. Не самых приоритетных.

— На твоем месте я бы сменил приоритеты.

Холмс прошелся по аллее, внимательно разглядывая землю. Один участок привлек его внимание более прочих. Мы с Майкрофтом тоже подошли, но я не заметил ничего особенного, кроме разве что трех небольших ямок, словно от ножек геодезического аппарата. Майкрофт не тратил времени даром, параллельно нашей беседе что-то быстро настукивая на наручном телеграфе и так же стремительно получая ответы — еле слышным стаккато морзянки, без бумажных лент. Дань паранойе: правительственные модели мобильных телеграфов не предусматривают распечаток. Считается, что те, кому надо, должны понимать на слух, а оставлять документальные свидетельства даже совсем невинных переговоров не стоит — мало ли в чьи руки они могут попасть?

Меня всегда поражала способность Майкрофта заниматься несколькими делами одновременно — вот и сейчас он работал ключом, не прерывая разговора.

— Шерлок, мальчик мой, а тебе не кажется, что ваши игры с профессором… зашли слишком далеко? Убивать королевского гвардейца, причем столь жестоко, всего лишь в качестве послания… Не проще ли было… хм… постучать? Или послать старую добрую телеграмму?

— С профессором я разберусь, — мне показалось, что мой друг довольно болезненно воспринял упреки старшего брата. Во всяком случае, он постарался сменить тему. — Кто обнаружил тело?

— Алоиз Кондеграст, местный таксист. Рано утром привез в парк туриста, проводил до ворот, а тут и…

— Турист подтверждает его слова?

— Найдем — проверим. Он сбежал. Пока не смогли найти, но это вопрос времени, все столичные бобби получили его словесный портрет. Впрочем, я почти уверен, что Алоиз не врет — его тут все знают, он из семьи потомственных королевских гвардейцев, патриот, предан короне. Да и на вокзале видели, как в его паромобиль садился человек с саквояжем, по виду — типичный итальянец.

— А! Ты все-таки проверил?

— Я проверяю всех, мой мальчик. Всех и всегда. Хотя бы для того, чтобы еще раз убедиться. Кондеграсты — старинный род, многие поколения честью и правдой служили Короне. Нет, я не думаю, что Алоиз замешан. Если меня случившееся шокировало — а ты знаешь, насколько трудно меня шокировать, — то его просто подкосило. Он трясся, словно осиновый лист, и был такой же зеленый. Все повторял про гибель империи и падение нравов, пришлось отправить его с констеблем в ближайший паб для поправки здоровья. Если хочешь, можешь поговорить с ним там, но не думаю… — тут Майкрофт замолк на полуслове, и я впервые за все годы нашего знакомства увидел, как сей достойный правительственный чиновник выглядит с выпученными глазами, ибо именно таковыми он уставился на мой жилетный карман. Потому что одноногий котенок, пригревшийся и спокойно дремавший в нем все это время, внезапно решил вступить в беседу, и тут же осуществил задуманное, выпростав наружу лобастую серую голову и огласив окрестности требовательным мявом, настолько громким, что не вздрогнул разве что мертвый гвардеец.

— Знакомьтесь — поспешил я взять ситуацию в свои руки, — его зовут Аббас-Мурза!

Майкрофт Холмс продолжал смотреть на меня с изумлением. Его младший брат лишь тяжело вздохнул.

— Видишь, Майкрофт? Они с этой тварью и мисс Хадсон втроем обошли меня с флангов, и теперь мне придется капитулировать перед превосходящими силами противника, — сказал он с кислой улыбкой. — Раз уж он получил имя — да еще такое! — полагаю, об усыплении более и речи быть не может. Что ж, остается только надеяться, что он действительно окажется котиком и нам не придется возиться еще и с его одноногим потомством! А за сим разрешите откланяться, мне надо еще осмотреть парк и прилегающие аллеи. Ватсон! Жду вас через три часа в «Льве и короне», и хотел бы надеяться, что хотя бы туда вы придете без своего новообретенного блохастого друга.

Я с облегчением тоже поспешил распрощаться с Майкрофтом, тем более что последний после появления на свет Аббас-Мурзы смотрел на меня с прохладцей и отвечал сдержанно. У меня были свои дела — и совершенно не было уверенности, что я сумею справиться с ними за предоставленные мне Холмсом три часа. Слишком от многих «если» это зависело. Если все нужные люди окажутся на месте, если у них остались подходящие материалы, если они не слишком загружены, если мне самому сразу удастся найти верный тон… вполне может быть. А может быть и нет. В конечном успехе я был уверен, но вот удастся ли совместить все нужные «если» за три часа?..

Впрочем, даже если и нет — что ж, тогда и знаменитому детективу, и самой британской империи придется немного обождать.

* * *

Одноногий бездомный котенок — что может быть нелепее и беспомощнее? Он не мог выжить на улице, где с друг другом дерутся насмерть взрослые здоровые коты с полным комплектом лап, где полно злых собак и не менее злых мальчишек.

И однако он выжил.

Вопреки всему.

Конечно, у него должна быть мама-кошка, но животные обычно бросают нежизнеспособное потомство, если не поедают его. Таковы жестокие законы эволюции, тут ничего не поделать и человеческий гуманизм неприемлем. Слабые должны вымирать — иначе вымрет весь вид. Он не должен был выжить. Но выжил, цепляясь за жизнь всеми когтями единственной лапы. На вид ему месяца три — почти сто дней ежеминутных опасностей, а он все-таки…

Я споткнулся на ровном месте. Может быть число сто, с некоторых пор встречавшееся нам с неприятной регулярностью, означает именно срок в три месяца и десять дней? Но тогда от какого события его следует отсчитывать? И что должно произойти по его истечении? Понятно, что нечто зловещее и ужасное, как раз в духе профессора, но что именно? Впрочем, вряд ли мое предположение истинно — с самого первого намалеванного на нашем причале числа сто, которое мы сочли простой мальчишеской шалостью, прошло уже более двух месяцев. Если бы речь шла о сроке — каждое новое число было бы меньше предыдущего, с неумолимой точностью винтовочного прицела указывая на приближение страшной даты. Но они оставались неизменными. Всегда ровно сто — сто открыток на годовщину гибели нашего дома, сто обескровленных марсианских иммигрантов-нелегалов в портовом складе, присланные на борт «Бейкер-стрита» сто черно-красных роз с воткнутой в стебель одной из них серебряной заколкой в виде крохотной буквы М из перекрещенных шпаг. Что он хотел сказать всем этим, наш сбежавший из прошлого враг? Что он задумал — и чем это грозит всем нам?..

— Сотый выпуск! — крикнул мне буквально в ухо мальчишка-газетчик, размахивающий своим товаром с тумбы на углу Бресенден-плейс и улицы Королевы Виктории. — «Кровавые дни Гекаты», юбилейный выпуск! Шокирующие подробности! Цветные картинки! Всего десять пенни! Купите, сэр, не пожалеете!

Я был уверен, что пожалею. Но все равно купил: никогда не мог устоять перед напором и жизнелюбием уличных сорванцов, независимо от того, сколько у них ног.

* * *

— Будете чай, Ватсон? Здесь заваривают настоящий китайский.

Я не опоздал — хотя для этого на обратном пути пришлось взять такси, а потом еще и пробежаться два квартала с почти неприличной для джентльмена поспешностью, ибо заведение, в котором Холмс назначил мне встречу, располагалось у самой границы Грин-парка, там, где так символично почти смыкаются Пиккадилли и Бульвар Конституции и куда тяжелым, грохочущим железом и испускающим вонючие клубы дыма паромобилям въезд категорически запрещен. От чая я отказался, предпочтя добрый стаканчик шерри — по мне так любой чай не чай, если он подается без молока и сахара, а китайский еще и воняет веником. Вкусы моего друга сильно изменились после его длительного путешествия по Тибету и Трансильвании, но если его пристрастие к хорошему кофе я полностью одобряю и разделяю, а любовь к полусырым стейкам и отвращение к чесночному соусу хотя бы могу понять, то китайский чай остается за пределами моего понимания. Перед попыткой примириться со столь обожаемой Холмсом бледно-желтой водичкой моя терпимость выбрасывает белый флаг.

Когда швейцар-моро открывал предо мною тяжелую дубовую дверь «Льва и Короны», Биг-Бен как раз начал отбивать ровно три, и потому я был твердо уверен. что не опоздал. Из чего следовало, что Холмс пришел заранее, ибо он уже приканчивал второй заварник, а в пепельнице рядом с ним высились две аккуратные горки пепла. К тому же мой друг успел обрести компанию — за угловым столиком, от которого он приветливо махнул мне рукой, кроме Холмса располагались еще двое: степенный пожилой констебль, топящий усы в пивной пене над пинтовой кружкой и не обращающий внимания ни на что вокруг, и худосочный типчик лет сорока, субтильный и нервный, как и я отдававший предпочтение более крепким напиткам. Свободный стул оставался как раз слева от него, и мне пришлось сесть там, хотя этот дерганный тип не понравился мне с первого взгляда.

Он понравился мне еще меньше, когда на отвороте его шоферской куртки я разглядел значок принадлежности к партии гуманистов. Несмотря на то, что сейчас эта партия потеряла былой вес в обществе и входят в нее по большей части безобидные резонеры, любящие повздыхать о старых добрых временах и ни на что более решительно неспособные, мне все равно трудно с симпатией относиться к людям, с удовольствием рассуждающим о том, как было бы хорошо утопить вашего покорного слугу и всех прочих с их точки зрения недочеловеков в жерле рукотворного вулкана — пусть даже в наши дни дело у них и не идет далее разговоров.

Рыженькая официантка-моро принесла мой заказ, сверкнув в приветливой улыбке аккуратно подточенными клыками. Не львица, конечно, но тоже из крупных кошачьих — в «Короне и льве» держали марку. Стул моего соседа она обошла по широкой дуге. Полагаю, если бы ее хвост не был спрятан под форменной юбкой, он бы брезгливо подергивался — неприязнь моро и гуманистов взаимна, и странно было бы, будь это иначе. Мой сосед проводил ее мутным взглядом, лицо его страдальчески скривилось.

— Ненавижу их, — сказал он, склоняясь ко мне и дыша перегаром прямо в лицо, голос его звучал плаксиво и не совсем внятно: похоже, ополовиненный стакан перед ним был далеко не первым. — Раньше их не было! Как хорошо было… а теперь — куда ни плюнь… всюду. Лезут, гадят, отнимают работу у честных людей… Все отбирают. Все… Моего отца уволили, я тогда был совсем мальчишкой… сказали — все, больше людей в гвардии не будет. А он всю жизнь! Всю жизнь, понимаете?! У меня двое детей… Двое! Мальчик и… мальчик. Двое, да… накормить, обуть, одеть… школа… Знаете, сколько сейчас стоит школа? И Милли… как я могу сказать Милли, что работы больше нет? Никакой… потому что ее тоже отобрали эти… говорят, они надежнее. Говорят , женщины не боятся садиться в таксор, если за рычагами эти… что они, мол, не обидят. Можно подумать, я хоть раз! Хоть кого-то! Хоть пальцем! Но нет… столько лет… верой и правдой…

По его перекошенному лицу потекли пьяные слезы. Я хотел отсесть, но в этот миг Холмс звякнул о блюдце пустой чашкой и спросил, словно бы ни к кому не обращаясь:

— Так почему же вы его не убили, Алоиз? Если уж так ненавидели.

— Не знаю… — ответил мой сосед бесхитростно, и я понял, что он куда более пьян, чем мне показалось ранее. Так спокойно и почти трезво обычно говорят лишь те, кто через минуту-другую свалится под стол в полной отключке. — Сам не понимаю, инспектор… Мне ведь заплатили. Хорошо заплатили. У меня двое детей, понимаете, я не мог отказаться. И хотел убить. Сам хотел. Вчера хозяин парка сказал, что со следующей недели заменит нас этими тварями. Они, мол, надежнее. И отец… Я помню, как он пришел, растерянный такой. И сел у стола. Помню, как дрожали его руки. Он словно бы вмиг постарел лет на тридцать в тот день, понимаете? Он не мыслил жизни без гвардии. Так и не оправился, умер той же весной. Тихо так, словно уснул. Это уже не было страшно. А вот когда он сидел у стола, и руки его тряслись… старый такой… вот это да, это было страшно. Очень. Я не хочу, чтобы моим детям было так же страшно, как мне тогда. Что же мне оставалось делать, инспектор? Я должен был, да… должен. Но не смог.

— Алоиз, почему вы стреляли в кокарду?

— Форма, инспектор… — мой сосед жалко улыбнулся и вдруг захихикал. — Чертово форма! Честь и гордость… с детства мечтал. Я бы все равно не прошел по росту, даже если бы брали людей, но было бы не так обидно, да… Все честно. А он вот — прошел. Он ведь тоже гвардеец, так как же я мог? Должен был, раз взял деньги… но не смог.

Алоиз Кондеграст — а это без сомнения был он — перестал смеяться и подпер рукой тяжелую голову.

— Страшный человек, инспектор… страшная смерть. Я не хотел — так. Я должен был его убить, инспектор. Как честный человек. Один выстрел. Просто. Чисто. Я метко стреляю. Есть предложения, от которых нельзя отказаться. Он подошел ко мне утром. на вокзале. И саквояж у него был набит деньгами. Страшный человек, да… действительно страшный. Он заплатил. Много. Всего лишь за то, что я убью одного гвардейца… все равно какого. Они же все одинаковые, словно горошины из одного стручка. А я ведь и сам хотел! Бесплатно. Как отказаться, инспектор? Никак, да… мы поехали к парку, там всегда караул. Он хотел дать мне пистолет, но я сказал, что у меня есть. А он сказал, что так даже лучше. И что я обязательно должен стрелять в голову.

— Использовать дагеррографический аппарат для прикрытия тоже предложил он?

— Да. Он у него тоже был в саквояже. И тренога. Все было просто. Два фотографа со своим оборудованием, даже если и увидит кто… никаких подозрений. А пистолет мы спрятали внутрь. Подъехали к парку. Установили треногу. Я нагнулся к ящику, прицелился… Я хотел убить — но не мог, он — гвардеец. Пусть и тварь, но… он служит Короне. И что же я сам тогда буду за тварь, если… я так ему и сказал, и даже хотел отдать деньги. Он не взял. И сказал, чтобы я стрелял. Иначе мои дети останутся сиротами. Тихо так сказал, но я поверил. И выстрелил. В кокарду. Думал, что обойдется, ну не попал, мол. И все. Бывает. Но гвардеец упал. А он засмеялся. Сказал, что нынешнее поколение совсем измельчало и все приходится делать самому. Страшный человек. Действительно страшный. У него было два пистолета… странных таких. Словно ненастоящих. И звук у выстрелов тоже был ненастоящий, тихий совсем. Только все это было взаправду, и гвардеец упал… сразу. А он… Он убивал его медленно, начиная с ног и рук, и считал каждый выстрел. И смеялся. Менял обоймы, смеялся. И снова считал. Снова… и снова… Я сбежал… на тридцать шестом… кажется… не мог, да… страшный…

Его голос с каждым словом становился все тише, голова опускалась — пока наконец не легла на столешницу. Зато сидящий рядом констебль, который за все это время ни сделал ни единого глотка из своей кружки, словно проснулся и посмотрел на Холмса, на что тот неопределенно повел плечами. Тогда констебль встал во весь свой немаленький рост, легко, словно ребенка, закинул похрапывающего Алоиза Кондеграста себе на плечо и понес к выходу, придерживая одной рукой. Во второй он держал саквояж.

Теперь настала моя очередь смотреть на Холмса вопросительно — и добиться того же неопределенного пожатия плечами в ответ. Но я не был констеблем и отказывался понимать не только китайский чай, но и китайскую грамоту молчаливых перемигиваний.

— Что с ним будет, Холмс? — спросил я без обиняков. — Его казнят?

— Полагаю, констебль проводит его до дома и приглядит за его деньгами, пока он не придет в себя. Майкрофт далеко не глупец, и не мог не заметить следов от треноги на мягком газоне, не зря же он так настойчиво пытался удержать нас подальше и от разгадки, и от несчастного Алоиза. Меньше всего ему сейчас нужен политический скандал вокруг партии гуманистов. Гвардейца объявят героем и наградят посмертно, Алоиза не тронут, но будут приглядывать. Полагаю, если ему хватит ума держать рот закрытым, то у него даже не отберут выданный профессором гонорар.

— Полагаете, это был сам Мориарти?

— А кто же еще? Профессор прав в одном: если хочешь, чтобы что-то было сделано как надо — все приходится делать самому. Вряд ли люди Майкрофта сумеют его найти.

Мы помолчали. Я тянул свой шерри, Холмс вертел в тонких бледных пальцах снятые в помещении гоглы. Взгляд его ускользал, я не мог его поймать, как ни старался. Наконец я не выдержал и снова спросил:

— Но… зачем?

— Что — зачем? — переспросил мой друг, усмехаясь и снова пряча глаза за дымчатыми стеклами. — Зачем Мориарти было тратить на несчастного гвардейца сто серебряных пуль — или зачем Майкрофт позвал меня, хотя и сам все отлично понял? Отвечу, пожалуй, сразу на оба вопроса. Потому что ответ один. Предупреждение. Профессор отправил мне послание. А мой брат увидел в нем опасность — и хотел быть уверенным, что и я ее не пропущу.

— Но что за послание содержит в себе это число?

Улыбка Холмса стала хищной:

— Дело не в количестве, Ватсон. Во всяком случае — не только в количестве. Материал — вот что важно на самом деле. Он — знает, как можно убить того, кто бессмертен. И хочет, чтобы мы тоже знали — о том, что он знает. А теперь, Ватсон, если вы не собираетесь далее наслаждаться здешними напитками, то нам самое время вернуться на борт нашего милого «Бейкер-стрита» и провести тихий вечер в компании нашей милой мисс Хадсон. Интересно, какое имя она выберет для себя сегодня? На мой взгляд, Алекто подошло бы вполне — но я буду последним, кто скажет ей об этом.

* * *

— Ватсон, вы знаете, кто такая Геката? Благодаря обширной базе данных нашего милого автоматона я теперь тоже знаю, хотя и постараюсь очистить свою память от этих знаний, которые вряд ои пригодятся мне в ближайшем будущем. Прогресс все-таки отличная штука! Теперь я могу не опасаться при чистке интеллектуального чердака от разного хлама случайно выкинуть и что-то важное. Даже если такое и произойдет — к моим услугам вся память человечества, огромный всемирный супер-чердак, упакованный в довольно компактный ящик на гусеничном ходу. И я в любой миг могу воспользоваться этой памятью — стоит лишь правильно сформулировать запрос.

Мы сидели в кают-компании, наслаждаясь послеобеденными сигарами, когда Холмс вдруг решил осчастливить меня лекцией по древнегреческому пантеону. После убийства гвардейца прошел месяц, профессор не подавал признаков жизни и число сто более не встречалось мне на каждом шагу — ну, если не считать дела о таинственном исчезновении ста королевских пуговиц. Впрочем, к их краже Мориарти не имел ни малейшего отношения, что и удалось блестяще доказать моему знаменитому другу, проведя молниеносное расследование прямо в гардеробной Букингемского дворца и арестовав виновных.

Бассик (а именно до такой абсолютно кошачьей клички постепенно сократилось гордое имя Аббас-Мурза) с триумфом вернулся на борт «Бейкер-стрита». Через неделю после своего первого появления, в доставленной посыльном коробке с устрашающего вида штемпелями «совершенно секретно!» «Не кантовать!» «Оружейные мастерские Ее Величества». Когда печати были сорваны и коробка раскрыта, он огласил кают-компанию торжествующим мявом и поднялся на все четыре конечности — одну, данную от природы и покрытую пушистой серой шерсткой, и три механистические чуда инженерной мысли из бронзы, кожи и хрома, точь-в-точь мой протез в миниатюре. Собственно, это и был аналог такого протеза, вернее — его кисти, только без двух крайних пальцев — мизинца и безымянного. Котенок не сразу научился с ним управляться — однако надо отдать ему должное, справился с этим куда быстрее некоторых: мне, к примеру, потребовалось более полугода, а он уложился в какие-то две недели, и теперь целыми днями носится по коридорам и переходам дирижабля, словно наверстывая месяцы вынужденной малоподвижности. Жизнь продолжалась, и за множеством обыденных мелочей я не то чтобы забыл о трагической гибели гвардейца, скорее — просто перестал о ней вспоминать. Пока Холмс не освежил мою память в свойственной ему бесцеремонной манере, ткнув носом в то, что я и сам давно должен был понять.

Во всяком случае, газета в его руках была той самой, что я месяц назад приобрел у мальчишки-разносчика на Брессенден-плейс. «Дни Гекаты», юбилейный выпуск. Помнится, я так и не открыл ее тогда.

— А вы знаете, Ватсон, что эту античную богиню именуют «столикой»? И что она в том числе и богиня Луны?

Мое сердце более не умеет пропускать удары или болезненно сжиматься — иначе это бы неминуемо произошло. Однако я врач. И я знаю, насколько может быть хрупка жизнь, пусть даже и не совсем человеческая. Мне неуютно от мысли, что наш неумолимый враг знает о нас так много, и то, что его завуалированные угрозы-предупреждения направлены отнюдь не в мой адрес лишь усугубляет ситуацию, ибо после специальной алхимической обработки в секретных войсках Ее Величества причинить моему телу серьезные повреждения мог бы лишь разве что атомный взрыв — ну или, скажем, разрывная каролиниевая граната, если бы мне вдруг пришла в голову странная фантазия ее проглотить. Мой знаменитый друг куда более уязвим, несмотря на всю свою браваду. И еще более мне неуютно от мысли, что эти соображения вряд ли его остановят. Скорее — наоборот. Тем более — сейчас, когда он понял, от визита куда его столь настойчиво предостерегают, что это предостережение более начинает смахивать на призыв.

И следующие же его слова подтвердили худшие мои опасения:

— Ватсон, надеюсь, вы хорошо переносите невесомость?