Голос проклятого (джен)

Старинного вида свеча медленно плавится, стекая красным воском на серебряное блюдце. Совсем рядом шнур от торшера, но Джесси нравится это: мрачность и классичность. Есть в ней что-то настоящее, сохраняющее суть обитателей особняка. Бессмертные. Привыкнуть оказалось куда проще, чем она ожидала. Обида на Маарет за то, что та изжила Лестата, не ушла окончательно, но немного сгладилась.

«Его метка на твоей руке: как защитный знак, так и печать собственности», — объяснила тётя, когда Джесси согласилась пойти на контакт. — «Я всего лишь напомнила, что у него нет на тебя прав и никогда не будет».

Джесси хотелось поспорить. Огрызнуться, что она сама будет решать, с кем ей общаться и насколько близко, но вместо этого она благоразумно промолчала и удвоила тренировки с внутренним сейфом. Её мысли не для других.

С тех пор прошло больше недели. Время тревоги за жизнь Лестата, пусть Хайман и уверил, что, с текущей по венам древней кровью, тот намного сильнее и способнее любого вампира, и может о себе позаботиться. Время сближения с Пьером, бесконечных просмотров новостной ленты и глупых сожалений, что жизнь бесповоротно пошла под откос.

Сейчас, следя за тем, как медленно стекает восковая капля, примешиваясь к уже застывшим пластам других таких же, Джесси понимает, что иначе и не смогла бы. Пусть провал, одиночество, ворох сожалений, но встреча с Лестатом и родными стоила такой цены.

Тяжёлая кожа куртки на плечах — словно подтверждение. Интерес к Лестату был неизбежен, предопределен с той самой первой встречи. Тогда она ощущала себя совсем одинокой, и он дал ей дневник, записи которого, пусть и косвенно, привели её в этот дом. Она получила, что хотела. Семью. Она научилась защищать свою голову от чужих мыслей и свои мысли от чужих голов. Да, ещё не слишком умело, но всё же намного лучше, чем прежде.

Как учёная, она утолила жажду знаний, погрузившись в куда более глубокие и тайные познания, чем когда-либо надеялась получить. А ещё у неё появились родные, появился Пьер, которого Джесси также не может назвать чужим.

Это стоило того. Но…

С очередной каплей сердце пропускает удар. Всё могло бы быть ещё лучше, будь рядом абсолютно все, кто стал ей близок.

Звезда, любимец публики, рокер-вампир — Джесси знает его лучше, чем все фанаты вместе взятые, но у них его во много раз больше.

Новые фотографии. Ноты, бокалы с кровью, наушники на крышке гроба — Лестат даёт им кусочки себя, но никто из них не догадывается, насколько реальным собой он делится.

Лестат всегда любил музыку. Скрипка при Мариусе, к которой затем добавилось фортепиано. Лестат всегда твердил, что музыка нужна и важна, он настаивал на том, чтобы Клодия брала уроки у лучших мастеров, и когда она одного за другим осушила их всех, принялся обучать её сам.

«Я смотрел, как легко и невесомо порхают тонкие пальчики над блестящими клавишами нашего нового инструмента, и желал, чтобы этот миг никогда не кончался. Нам было хорошо в Париже, в доме Габриэль. Мы были семьёй. Я, Луи и наша дочь.

Клодия была усердной девочкой, хоть не могла играть более трёх часов к ряду. Говорила, что не должна тратить всю ночь на одну лишь музыку, и я понимал её.

Когда она заканчивала, и мы устраивали вылазку за очередной сердобольной леди, которая непременно примется утешать «потерявшегося ребёнка», в голове ещё звучали фуги и симфонии. Под Моцарта мы играли с мадам Бонне, пышнотелой вдовой отставного капитана. Резкие мотивы как нельзя лучше подошли под ритм её сердца, сделавшийся бесконечно быстрым, когда маленькая Клодия потянула своими бледными губками горячую кровь из надрезанной моим перстнем раны. Я смотрел на свою дочь, выпивающую чужую жизнь и душу, и вспоминал самого Моцарта, мою маленькую неудачу на пути к прекрасному.

Я навестил его в конце ноября 1791 года, предложил стать моим сыном. Я пил его кровь, в перерывах показывая ему прелести бессмертной жизни. Я носил его над Лондоном и Веной, над Мюнхеном и Парижем, и каждую ночь, когда до рассвета оставалось всего каких-то двадцать минут, я спрашивал:

— Хочешь ли ты этого?

И каждый раз он говорил:

— Не знаю.

Я посещал его изо дня в день, пока тело его слабело, медленно умирая, и повторял вопрос:

— Хочешь, чтобы твоя музыка жила вечно?

В ту, последнюю ночь, он сказал, что музыка его и так будет вечной. И хоть я мечтал разделить вечность с ним, но ушёл, дав ему умереть, потому что выбору, который я предоставлял, я подчинялся неукоснительно. Моцарт был прав, глядя на Клодию, я понимал это: его музыке не будет конца.

Но тогда, в декабре девяносто первого целую неделю я только и делал, что исполнял «Реквием», оплакивая сына, которого так и не обрёл. Мне казалось, я всё испортил, уничтожил самое прекрасное, что только встречал. Мне не хотелось ни есть, ни спать, и как знать, может я и решился бы однажды выйти под солнечный свет, закончить свои страдания, но когда я был уже близок к этому, то впервые увидел Луи, устроившего перебранку с каким-то пьянчугой под окнами моей тогдашней квартиры, и мир мой снова заиграл. Холодный декабрь вернул тепло в мою жизнь».

Вот он, убийца Моцарта, улыбается с очередного фото. Только улыбка грустная, а глаза печальные, даже фанаты замечают это.

«Ты устал?», «Всё в порядке?», — вопросы, повторённые сотню раз.

«Нет времени на отдых, записываю новую песню», — пишет Лестат, прикрепляя к сообщению тучу улыбающихся смайликов.

Джесси же беспокоит совсем не его творчество, не бессонница, а безопасность: всё же, парижские вампиры объявили ему войну.

«У тебя всё хорошо?»

Сообщение в никуда, Лестат не отвечает на него, как и на три предыдущих. Он либо оскорблён разговором с Маарет, либо обижен лично на неё, либо ему попросту всё равно. Глупо было хоть на миг предположить обратное.

За окном брезжит рассвет, возвещая о том, что скоро обитатели дома соберутся в просторной библиотеке. Пандора достанет свою вышивку, коей она коротает вечность; Маэл по обыкновению возьмётся читать о травах. Для него это наверняка то же самое, что по сотому кругу перечитывать одну и ту же сказку: нет ничего, чего бы он ещё не знал и чем его можно было бы удивить, и всё равно глаза его горят интересом, а с губ не сходит удовлетворенная улыбка. Что до дяди, он скорее всего примется развлекать Пьера, из всех бессмертных только он один умеет найти с мальчиком общий язык; тётя Маарет же заведет шарманку последних дней, что пора бы уже обучить Джесси магии, хотя бы простейшей. Может последний живой потомок Великой семьи и должен сохранить наследие, вот только колдовать Джесси совершенно не хочется, а тётя Маарет, конечно же, снова игнорирует её желания. И даже вмешательства Хаймана не могут поколебать тётиной твёрдости. «Если Джесси не может вести обычную человеческую жизнь, её нужно научить защищать себя с помощью магии». Джесси не пытается спорить, Маарет не из тех, кого остановит чьё-то нежелание. Конечно, поступки тёти обусловлены благими побуждениями, но всё равно приступать к урокам Джесси не спешит, оттягивая их, насколько можно.

В последние дни спит она ничтожно мало, по четыре-пять часов в день, примерно столько же проводит просто свернувшись калачиком в кресле, как сейчас. Читает истёртый от времени дневник, просматривает хроники и даже кое-что пишет сама. Она отдаёт бумаге историю своей жизни: воспоминания об опекунах, переписки с тётей, вспышки «дара», накрывающие так не вовремя, приносящие только панику и мигрень. Упоминает таблетки, Брайана, старый склеп на кладбище Сент-Луи. И Лестата, показавшегося ей тогда знакомым. Как объяснила тётя, Джесси подсознательно узнала в нём вампира — особенности ведьминской крови. Но это показалось не самым правдоподобным объяснением. Она увидела в нём ту же тоску и одиночество, которые жили в её сердце. Она узнала в Лестате себя, и теперь была уверена, что и он узнал себя в ней. Потому и не убил тогда. Потому отдал ей дневник и спас от других вампиров.

За косыми буквами Джесси находит покой и защиту. Никогда прежде и мысли не было вести дневник, но ведь раньше жизнь её едва ли стоила того, чтобы марать бумагу. А теперь… Теперь слишком много ненормальности, опасности и мыслей. Слишком много тоски и тревоги. Слишком много её самой, и оставить часть себя на тонких страницах — единственный возможный выход.

— Можно, мадемуазель Джесси? — Пьер, ещё заспанный, проникает в комнату, не дождавшись приглашения, и привычно скользит под одеяло.

Это стало их своеобразным ритуалом: досыпает мальчик у неё. Приходит с рассветом, накрывается одеялом с головой и ещё на несколько часов забывается тревожным сном.

Как всегда в эти моменты, Джесси задувает свечу и ложится рядом. Маленькая смуглая ручка обхватывает её пальцы сквозь сон, мысли Пьера открыты: в них яркие картинки вперемешку с горькими воспоминаниями.

Пьер часто видит во сне мать, и если поднапрячься, можно даже рассмотреть её смутный лик. Красивая брюнетка с шоколадными глазами и такой же смуглой как у Пьера кожей. Пышущая здоровьем молодая женщина, чью жизнь Лестат забрал. Плюс один к причинам ненавидеть его. Но Джесси не может, как ни старается. Умом понимает, что Лестат — чудовище, но сердце её коснулось его души, и это прикосновение сломало внутренние стены, а вместе с ними отняла остатки разума, оставив только одно чувство — привязанность. И дело не в том, что он пил её кровь. Яд вампира давно выветрился, сознание ясное и чистое. Она заигралась, погрузилась в мир тьмы глубже положенного. Всё, чего тётя Маарет так боялась. Но, вопреки чаяниям тёти, колдовством не защититься — от собственных чувств не сбежать.

Потянув с тумбочки наушники, Джесси включает ставшую привычной волну: «Планета Рок», где чуть ли не каждый час крутят что-то из песен Лестата. Это как сыпать соль в раны, но внутренний мазохист требует своей порции страданий.

Бон Джови заявляет, что это его жизнь, и Джесси ощущает некоторое раздражение. Что знает Джон о жизни, о её тайной стороне, о настоящем мире? Легко ему считать себя вольным делать выбор, когда перед на самом деле судьбоносным выбором его никто не ставит!

Следующим пунктом Стинг напоминает слезливый финал «Леона», и мрачное настроение становится ещё более хмурым. Весь мир словно оборачивается против Джесси, рассказывая о мимолетности тепла, о том, что желания не всегда совпадают с действительностью и иногда приходится оставаться ни с чем. Лестат мается от одиночества, но не станет делить это одиночество с кем попало. По крайней мере, он не горит желанием разделить его с ней. Спасти спас, но не более. Стоит быть благодарной и за это.

Солнце за окном поднимается всё выше. Очередной рассвет, который Джесси встречает. Раньше она жила, не обращая внимания на такие, казалось бы, мелочи, как смена дня и ночи. Лестат, попросивший её встретить рассвет за него, открыл ей глаза. С того дня Джесси не пропустила ни одного рассвета — это действительно оказалось важным.

За стеклянной балконной дверью, направленной на запад, можно увидеть только следствие наступившего дня, но и одного серого утреннего света хватает, чтобы ощутить, как оживает природа, чтобы вдохнуть полной грудью осеннюю свежесть, проникающую через неплотно прикрытое окно, впитать в себя свет и жизнь. По такому, конечно же, можно скучать.

В наушниках отпевает своё очередной исполнитель, имени которого Джесси не знает, и в новой мелодии, слышимой впервые, она вдруг вылавливает знакомые готичные нотки, свойственные группе Лестата. Та самая новая песня, над которой он работал эти дни? Или что-то из старого, но звучащего на радио впервые?

Со свойственной ему хрипотцой, Лестат начинает, и голос его первыми же словами разрывает душу Джесси на части. Она замирает, забыв дышать, и только сердце гулко стучит в грудной клетке в такт музыке. Знакомые мурашки крупной россыпью покрывают все её тело, а живот болезненно скручивает от волнения. Слова бьют по ушам, отпечатываясь в голове давящим напряжением. Виски начинают ныть, а рваные вдохи, чересчур частые, всё равно не могут насытить лёгкие. Ком, собравшийся в горле и груди просто не даёт воздуху пробиться.

«Дерзко, нагло, в душу ворвалась.

Пламя ярко — между нами связь.

Словно ангел в мёртвой тишине

Жар желанья разожгла во мне.

Свет в зелёных глазах,

Нежность роз на губах.

Я тебя не ждал, я тебя не звал.

Умираю один.

Сердце ноет в груди.

Нашёл хоть не искал, но снова потерял…

Знаешь, вечность — мой бессменный враг.

Кровь и пепел на моих руках.

Чёрный странник — не найти покой.

Я изгнанник, нам не быть с тобой.

Россыпь слёз на глазах,

В сердце холод и страх.

Тянешься ко мне, но не будь во тьме.

Этот бремя моё.

Притяженье убьем.

Дай тебя спасти, просто отпусти…»

Музыка утихает, следом тянется очередная композиция, но Джесси не слышит её. Она тихо дрожит, поджав ноги к груди, и лишь сильнее сжимает ладонь Пьера. Внутри разливается жидкое пламя, оно терзает внутренности, сводит спазмом желудок, выплескивается слезами, горячими, как лава. Вдалеке каркает ворон, давно ставший привычным сосед, и Джесси находит чёрную тень глазами. Ворон парит над деревьями, снова и снова делая круг над полем, и так же циклично в голове повторяются слова: «Дай тебя спасти, просто отпусти». Джесси готова поклясться — песня обращена к ней, а это значит, что не только она мается в разлуке. Лестат думает о ней, как и она о нём. Он скучает. Он признаёт, что привязался, и это в сотню раз хуже, чем ощущение невзаимности.

Шмыгнув носом, Джесси стирает слёзы рукавом и, отключив мешающую теперь музыку, дрожащими пальцами жмёт на значок инстаграма.

Новое фото, опубликованное три минуты назад. Горящее в огне сердце, и подписью слова новой песни.

Джесси перечитывает текст вновь и вновь, с каждой секундой укрепляясь во мнении, что песня посвящена ей.

Под фотографией — кто б сомневался! — уже более тысячи сообщений.

«Ты влюблен?», «Кто она?», «Ты расстался с девушкой?»

Джесси тоже пишет, в личные сообщения, подальше от посторонних глаз: «Лестат, твоя песня… Она о… Обо мне?»

Решиться отправить сообщение трудно. Очень не хочется выставить себя в глупом свете, показаться такой же пустышкой, как и все фанатки.

Слёзы все ещё застилают глаза, сколько Джесси их ни вытирает, они появляются снова и снова. Слёзы потери, разочарования и разбитого сердца, потому как узнать о взаимном, но невозможном интересе — очень жестоко.

Обновление страницы. Ответ, которого она в принципе не ожидала, приходит слишком быстро.

«Это просто песня, Джесс. Просто слова. Передавай привет Пьеру. Скажи, я навещу его после концерта».

Спокойные холодные фразы, спасибо, что снизошел хоть до них. Просто песня. Ну конечно, было слишком глупо считать иначе. А это «передай Пьеру» — будто они не созваниваются раз в два дня — чистая формальность.

«На тебя ведут охоту все вампиры Парижа», — вбивает Джесси с некоторым ожесточением. — «Ты уверен, что «после концерта» в твоей жизни вообще будет?»

Слёзы несколько просыхают. Джесси даже рада, что её предположения касательно Лестата не оправдываются. То, что песня не касается её никоим образом — облегчение. Свою привязанность она переживёт, позлится на себя за глупость и рано или поздно вернётся к максимально возможной в нынешних условиях жизни. Зная, что интерес односторонний, она не загонит себя в бесконечность саморазрушения, в глупый мир наивных грёз и девичьих мечтаний. Лестат — не герой романа, а мир вокруг — не чёртовы «Сумерки» с их приторной сладостью и романтической чушью.

Его отрицание всякой симпатии действует отрезвляюще, возвращая на повестку дня вопросы более важные: угрожающая опасность, вампирская вендетта. Те вопросы, которые Лестат, как кажется, сбросил со счетов.

Следующее сообщение доказывает: не сбросил, но воспринял в своей манере — легко.

«Ну что ты, Джесс, не только Парижа — всего мира».

Читая это, Джесси словно слышит голос Лестата со всеми его интонациями. Чуть насмешливый, равнодушный.

«Тебе кажется это смешным?»

Раздражение всё сильнее. Глупая игра с опасностью. Для чего? Чтобы что-то доказать? Чтобы убили? Чтобы на грани со смертью ощутить полноту жизни?

«Я и не смеюсь».

На последнее сообщение даже отвечать не хочется. Если Лестату плевать, почему бы и ей не пустить всё на самотёк? Оставить его расхлебывать то, что сам заварил. То, что он заварил, спасая её… В этом всё дело — в чувстве вины? В чувстве долга? Джесси не готова давать на это ответ. Не сейчас.

Весь день она ходит сама не своя. По инерции гуляет возле дома с Пьером, время от времени подавая ему очередной яркий листок для гербария; по инерции ведёт беседу с Пандорой за чашкой чая. О чём они говорят? О новинках литературы, кажется. Потом так же по инерции тренирует с Маарет свой сейф. Кажется, выходит хорошо. По крайней мере, тётя не задаёт лишних вопросов. Ближе к вечеру, после пресного ужина, который наверняка показался бы прекрасным при другом расположении духа, Джесси устраивается в библиотеке, рядом с Пьером, и пока мальчик слушает сказку, которую читает Хайман, Джесси просто наблюдает за пламенем и думает о том, правильно ли она поступает, бросая Лестата один на один со всеми проблемами. Она — человек, смертная, закуска для вампиров, но ей совестно бездействовать, пока — как Лестат говорит — вампиры всего мира ведут за ним охоту.

Как знать, до чего могли бы довести её мысли, но в тот самый миг, когда она выстраивает в голове более-менее ясную картину, та разбивается осколками чужих шагов по коридору.

Джесси вздрагивает, видя, как подбирается Маэл, как Хайман привстает в кресле. Слуги в это время в своём крыле, бессмертные все в библиотеке. Так кто же является владельцем властных размеренных шагов?

Первая мысль — Лестат — отметается тут же. Джесси узнала бы его и по стуку каблуков. Он ходит тихо, как дикий зверь. Эти же шаги нарочито громкие, и прежде, чем их владелец входит в двери, тётя Маарет выдыхает:

— Мариус.

Имя Джесси знакомо хорошо. «Отец» Лестата, один из Древних, хранитель Акаши и Энкиля, Мариус вот уже двести лет не появлялся на радарах Таламаски. Куратор бы съел свои очки ради одной встречи с Мариусом Римским. Поистине могущественная яркая фигура. Мариус — один из тех, кого Лестат надеялся расшевелить своим каминг-аутом. Неужели у него наконец получилось, и Сын Тысячелетия пришёл на его зов?

Встреча с Мариусом волнует. Для Джесси он никто, но отчего-то хочется получить его одобрение. Словно это сделает Лестата ближе. Или правда сделает?

— Лестат дальше, чем когда-либо, девочка, — звучит голос из коридора, и Джесси концентрируется на внутреннем сейфе.

Ещё пара гулких шагов, и в открытые двери входит красноглазый мужчина с острыми чертами лица и белой, как у остальных бессмертных кожей. Одет он в бордовый костюм, по крою больше похожий на пижаму. Флисовый, мягкий. Редкие тёмные волосы вампира зачёсаны назад, но всё равно не в состоянии скрыть пробивающуюся на темени лысину. Чересчур пухлые губы, кривоватый нос: Мариуса нельзя назвать красавцем, и всё равно есть в нём что-то притягательное, что привлекает взгляд и зарождает неподвластное желание приблизиться к нему.

— Если ты хочешь вырастить из неё что-то путное, советую усилить тренировки, — равнодушно обращается новоприбывший к Маарет, одаривая Джесси пренебрежительным взглядом. — Смертные такие слабые. Я только вошёл, а она уже пленена мной.

Джесси открывает рот, чтобы поспорить, но ничего не говорит. Он прав, его природный магнетизм действует верно. Но, несмотря на это, Мариус не нравится ей. Если насмешки Лестата беззлобные, то у его «отца» они так и сочатся презрением. Конечно же, Мариусу четыре тысячи лет, мощь его безгранична, самомнение зашкаливает. Да и записи в дневнике соткали довольно чёткий образ, не дающий довериться.

«В день, когда Мариус похитил меня, я испытал первый в жизни настоящий страх. Он был намного сильнее того страха, который вызвала стая волков.

В тот вечер я объезжал владения, наслаждаясь одиночеством и тишиной. Я радовался всему: оранжевым переливам заката, мелькающим в кронах деревьев пёстрым крыльям птиц, сочной траве под ногами коня, фруктовым запахам, доносящимся от далёких садов. Земля была богатой, год — урожайным, и ничто не предвещало беды. А потом… Потом наступила тьма.

Очнулся я в тёмной комнате, холодной и мрачной. В камине не горел огонь, из окна не лился свет, а единственным звуком был тихий шум волн. Голова гудела, словно недавно меня крепко приложили чем-то тяжёлым. Болел затылок и немного виски, а ещё плечо — его жгло огнём, и когда я коснулся того места, нащупал пару глубоких ранок, из которых медленно сочилась кровь.

В тот момент страшно ещё не было. По крайней мере, это не был животный, леденящий душу страх, каким он стал, когда в тёмном углу вспыхнули золотом два глаза.

«Зверь», — подумал я, но тут же отмёл эту мысль. Глаза были достаточно высоко, из животных только медведь подходил по параметрам. Но это явно был кто-то более изящный, более человечный.

«Не бойся».

Тихий голос, хоть и пытался успокоить, заставил меня ещё больше напрячься. Я чувствовал, как сердце бьёт в рёбра, и отчего-то знал, что от моего похитителя это также не скрылось.

— Кто ты?! — закричал я во тьму. — Зачем я тебе?!

Тени медленно зашевелились. Я отпрянул, врезался спиной в ножку кровати, попытался стащить на колени одеяло. Слабая защита, но иллюзию какую-никакую дало.

Фигура двинулась ко мне. Либо луна вышла из-за туч, либо глаза привыкли к темноте, но я различал теперь и грубоватые черты пугающего лица, и крой странного тёмного халата, похожие на который я прежде видел только на гравюрах в отцовских книгах. Кожа незнакомца была совсем белая и словно немного мерцала. «Живой мертвец», — пронеслось в голове. О, уже очень скоро я понял, что не ошибся в определении!

— Ты очень красивый, Лестат, — пропел похититель и опустился передо мной на колени. Я не знал, чего он хочет, и не готов был давать ему ничего из того, чего он мог пожелать.

Он и желал. Я узнал об этом много позже, в прощальном письме, а тогда он лишь коснулся моей щёки и прошептал:

— Я хочу сохранить твою красоту в вечности. Не стоит бояться.

И в следующий миг я оказался в его власти. Его руки обвили меня, как паучьи сети, а губы припали к шее. Острые иглы клыков вспороли плоть, полностью отнимая жажду сопротивления. Страх всё ещё бился в моей груди, но вместе с ним пришло желание. Мне хотелось быть в этом пугающем месте, я был готов даже жизнь отдать, захоти того мой похититель. Тогда уже я знал, что незнакомца зовут Мариус. Словно беззвучный голос прошептал мне это, наряду с обещаниями лучшей жизни и бесконечной радости.

Мариус солгал. Он всегда лгал. Вечная жизнь не принесла мне счастья. Не принесла ни капли радости, только скуку, одиночество и тьму. Я любил свет, любил жизнь, но Мариус не из тех, кто спрашивает. Однако, стоит отдать должное, он научил меня ценить каждую мелочь, каждое мгновение. Лишь умерев, я на самом деле ожил. По мере того, как менялось моё тело в ту роковую ночь, менялся я сам. За какой-то короткий миг из двадцатидвухлетнего помещика я превратился в вечное создание — вместе с кровью древнего я обрёл мудрость веков, и новые знания потрясли меня до глубины души. Мариус убил меня, Мариус уничтожил меня. А потом он бросил меня, когда нужен был больше всего, но хоть я и ненавидел его за это, но не держал обиды. И я простил бы его в тот же миг, захоти он вернуться. Я простил бы их всех».

Джесси же простить не может. Смотрит на грубые черты древнего лица, притягательного из-за вампирской сущности, но всё равно ненавидит. И пусть Мариус чувствует это — ей наплевать. Она не уверена, что когда-либо сможет относиться к нему иначе. Хотя, если бы не Мариус, Лестат умер бы задолго до её рождения, её дар остался бы проклятием, а сама она, возможно, прозябала бы в сумасшедшем доме. Интересно, Маарет допустила бы подобный поворот?

Её мысли, кажется, не покидают пределов внутреннего сейфа, по крайней мере Дети Тысячелетия продолжают сверлить прибывшего взглядом, даже не глядя на неё. Ощущение, что они ведут немой диалог, и Джесси не нравится быть неосведомлённой.

— Что здесь происходит? — спрашивает она, вскакивая с кресла.

Тотчас глаза всех бессмертных направляются на неё. В них едва уловимое сочувствие. И… страх?

— Последняя песня Лестата… — начинает тётя и замолкает.

— Она пробудила кое-кого, — продолжает Маэл. — Кое-кого очень могущественного и опасного.

Рука Джесси находит пальчики Пьера, сжимает их посильнее, будто простое рукопожатие может помочь. Ещё до того, как Пандора произносит имя, Джесси знает, о ком они говорят.

«Акаша».

Злобный демон, едва не уничтоживший весь мир.

— И что будет теперь? — спрашивает Джесси, понимая, что и на этот вопрос ответ ей известен.

Отвечает Мариус. Выглядит он уязвленным, раздавленным, самоуверенность тает на глазах.

— Она придёт за Лестатом, — выплевывает он с нескрываемым раздражением. Что это — ревность? Ведь именно из-за интереса Акаши к Лестату Мариус и бросил его тогда. Забрал охраняемые тела бессмертных и исчез. А теперь… Теперь Акаша пробудились. Почему? Утренняя песня подняла её от бессмертного сна?

— Она опасна? Для вас? Для Лестата?

Бессмертные отвечают без слов. Джесси просто чувствует их страх, который понемногу начинает передаваться и ей.

Опасна.

— И что теперь?

Она понимает, что задаёт слишком много вопросов. Ей не обязаны отвечать, но Мариус всё равно делает это.

— Я встречался с Лестатом, — говорит он, проходя к огню и занимая кресло, в котором прежде сидела Джесси. — Я предупредил его. О заговоре вампиров, о пробуждении Акаши. Он сказал, что готов и ждёт. — Мариус рычит, сжимая подлокотники до хруста. — Готов и ждёт. Глупый щенок! Он ни к чему не готов! И я пришёл просить за него. Он мой сын, мой долг защитить его.

— В этом доме ты не найдёшь, чего ищешь, — холодно отрезает Маарет. — Глупый мальчик сам виноват в своих бедах. Рисковать ради него семьей мы не станем.

Голос тёти холодный и твёрдый, как мрамор. Джесси ощущает обиду, потому что знает, что часть бед коснулась Лестата из-за неё. А теперь его хотят бросить? Это несправедливо, неправильно и подло. Однако Древние не спорят, и Джесси понимает, что единственный союзник её здесь — ненавистный Мариус.

«Не он один, дитя…»

От незнакомого женского голоса, звучащего в голове, Джесси вздрагивает, но не успевает она задать вопрос, как получает ответ. В те двери, в которые недавно вошёл Мариус, вплывает белая фигура, тонкая, почти прозрачная. Не призрак, но очень похожа на него. Белоснежные волосы взлохмачены, на коже лица проступают уродливые вспухшие вены, обескровленные губы припухли и лопнули в нескольких местах, вокруг водянистых глаз залегли глубокие чёрные тени. Белое платье, местами истлевшее, бесформенно болтается на анорексичном теле, а тонкие кисти, почти чёрные, венчаются костлявыми пальцами с острыми, местами обломанными когтями. Джесси прячет Пьера за спину. Не чтобы защитить, а чтобы не испугался, потому что женщина перед ними не опасна, но безобразна.

В помещении повисает звенящая тишина, которую нарушает новоприбывшая.

— Вы позволите мне осушить кого-то из ваших слуг? — спрашивает она, обведя присутствующих взглядом. — Мне кажется, у меня некоторые проблемы с кожей.

Она встречается с Джесси взглядом и улыбается одними глазами.

— Мадмуазель всегда должна быть при параде, не правда ли? — спрашивает она, а глаза её тускло сверкают серебром. — Даже когда отправляется спасать взрослого сына.

И пока Габриэль пьёт кровь, щедро предоставленную ей Мариусом, Джесси думает о том, что у Лестата появляется шанс. То, чего он добивался, свершилось: близкие возвращаются в его жизнь, чтобы встать плечом к плечу на его защиту. Ей остаётся решить, будет ли она в их числе, и, кажется, Джесси уже знает ответ.