Вскрытие (гет)

Прохладная рука касается кожи поначалу осторожно, будто боится спугнуть, разрушить мерцающую в воздухе оцепеневшую тишину, ведет выше, цепляясь пальцами за швы одежды, надавливает, будто желает погрузиться внутрь целиком. Темнота перед глазами вязкая, переливающаяся сотнями красок, густая и влажная, выступающая на теле капельками пота и окутывающая собой подобно плотному кокону. Теплое дыхание опаляет висок, смешивается с ее собственным и испаряется серебристым паром, утекает в темноту тонкой струйкой и взрывается дрожью на каждом ударе сердца.

Пуговицы расстегиваются с негромким шорохом, ткань легко скользит по коже, путается в пальцах и падает на пол. Кожа покрывается мурашками, прохлада проникает внутрь с каждым прикосновением, заставляет цепенеть и подчиняться, следовать за чужими вдохами и слушать биение его сердца. Он стоит за ее спиной, дышит ей в самую шею ровно и неспешно, обводит ладонями обнаженные плечи и оставляет на коже ледяные отметины. Отпечаток губ вызывает волну дрожи по всему телу, раскачивает ее, словно тревожные воды — жалкое суденышко, растекается ошейником на шее, и тот защелкивается с громким звяканьем.

Звук расстегивающейся молнии вспарывает тишину, словно мягкую плоть, эхом отражается от шелковой тьмы и свистит в ушах, заглушая биение сердца. Его руки скользят за опадающей юбкой, впиваются в кожу и царапают, придирчиво изучают и наверняка находят слишком много огрехов. Она откидывается на его плечо, тянет руки, и его пальцы надавливают грубее, будто наказывают своевольную игрушку и вместе с тем поощряют, вызывают в груди всполох жаркого пламени, слетающего с губ тихим стоном.

Он отстраняет ее невесомо, держит, будто фарфоровую куклу, и покрывает поцелуями плечи. Распущенные волосы рассыпаются по спине, щекочут тонкую кожу, и он убирает их, накручивает на кулак и поднимает, скользит губами по открывшейся шее, другой рукой касаясь вздымающегося от частого дыхания живота. Ей кажется, что от его прикосновений по ее телу расползается корка льда, сковывает и разбивается снова и снова, пока пот не смешивается с капельками крови, растекается, накрывая вставшие дыбом волоски прохладным бархатным полотном, и падает на пол с отвратительным гулким звоном.

* * *

Тиканье часов на стене кажется оглушающе громким, шорох перелистываемых страниц царапает пальцы, и гулкое биение встревоженного сердца отдается тусклой болью в висках. Приглушенные голоса из-за двери убаюкивают, и она лениво скользит по строчкам, разглядывает кляксы букв сквозь полуопущенные ресницы и считает движения секундной стрелки.

Спина давно затекла из-за неудобной позы, но она и не думает двинуться, перелистывает страницу за страницей и вовсе не видит перед собой ничего, кроме белесой пелены и нарушающих гармонию следов на бумаге. Тупая ноющая боль расползается от живота, растекается по груди и заполняет внутренности, лишает ее всяческих чувств и вырывается из горла истерзанным дыханием. Часы за ее спиной лениво отсчитывают минуты, и она вслушивается в ритмичные щелчки и едва уловимый рокот шестеренок.

Дверь отворяется неслышно, и она еще несколько мгновений слушает собственное дыхание, прежде чем поднять взгляд. Рядом с ним смутно знакомый человек с буйными кудрями на голове, смотрит на нее удивленно и так и замирает в проходе с поднятой ногой. Она тихо смеется, разглядывает его спрятанные в карманах руки, цепляется взглядом за обхвативший шею плотный шарф и захлопывает книгу с негромким «пуф». Он тут же подставляет ей локоть, придерживает, словно хрустальную статуэтку, и смотрит вопросительно, вскинув бровь и склонив голову набок.

— Не смотри на меня так, — она склоняет голову, будто копирует его движения, и хватается за его ладонь, — меня неплохо зашили, так что я вполне могу ходить своими ножками.

Она изображает шаги пальцами и ловит смешинки в его глазах. Эти часы не бьют, и у них нет кукушки, но она отчетливо слышит, как минутная стрелка достигает двенадцати, а толстая часовая соскальзывает на семь. Стук и щелканье эхом отдаются в груди, сплетаются с биением сердца и текут по венам, переполняя кровь пылью и вязким почерневшим маслом.

— Надеюсь, твои очаровательные ножки не будут против все-таки доехать домой на машине, — он улыбается, невесомо касается губами ее ладони и оборачивается к кудрявому человеку, — это Уилл Грэм, я взял на себя смелость пригласить его на сегодняшний ужин. Уилл, перед вами прекрасная Есения, моя жена.

Она смеется, когда Уилл Грэм непонимающе моргает, и протягивает ему раскрытую ладонь. Горячие пальцы касаются ее кожи, и жар растекается по телу, вспыхивает пламенем в волосах и оседает пеплом на светлом пальто.

— Не верьте ему, официально мы все еще в разводе, — он дышит ей в макушку, будто сдувает налипший пепел, — рада, что с вас сняли обвинения, и надеюсь, вы больше не собираетесь убивать Ганнибала.

Воздух вокруг замирает густым маревом всего на мгновение, обращается блестящим желе и рассыпается, распадается от невесомого дыхания. Она ловит в глазах стоящего рядом человека яркие искорки, смотрит, как он поджимает губы и ведет подбородком, и выдыхает, когда пальцы на ее запястье сжимаются чуточку крепче.

— Следует исправить это недоразумение как можно скорее, — Уилл Грэм вздрагивает, и она усмехается, разглядывая его глаза сквозь прозрачные стекла очков, — я имею в виду пожениться, Уилл, не нужно так яростно прожигать во мне дыру.

Уилл Грэм весь натянут, словно струна, кажется, будто на нем можно играть, и исходящий от него гул медленно обретает форму, утекает сквозь пальцы и превращается в мелодию, крепкую и цельную, но все еще мечущуюся между собственными началом и концом.

— Простите, доктор Лектер, — он говорит сквозь зубы, будто выталкивает слова силой. — Джек рассказывал мне о деле Коллекционера, сожалею, что вам пришлось подвергнуться опасности. Дважды.

Он подчеркивает это «дважды», будто что-то невероятно важное, и она щурится и растягивает губы в улыбке. Живот все еще неприятно тянет, и она бы с удовольствием закончила этот дурацкий разговор, однако твердая рука не позволяет ей скривиться, поддерживает, словно привязанная к потолку прочная нить. Она словно искусно выполненная марионетка, шарнирная куколка, подчиняется движениям нити и вовсе не думает о том, чтобы сделать хоть шаг самостоятельно.

— Хорошо, — он обдает дыханием ее висок и примирительно улыбается Уиллу Грэму, — мы сможем продолжить беседу позже, а сейчас я почти слышу, как урчит чей-то живот.

Она заливисто смеется, когда он ведет носом и прикрывает глаза, чувствует, как смущенный румянец наползает на щеки, и смотрит на Уилла Грэма сквозь полуопущенные ресницы. До машины они доходят в молчании, она задирает голову и подставляет лицо редким снежинкам, щурится от ощущения ледяных капелек на веках и утробно смеется. Уилл Грэм отходит в сторону и машет рукой, усаживаясь в свою машину, а перед ней распахивается дверь, открывая темное нутро темного же автомобиля. Внутри также холодно, как и на улице, кажется, морозная корка вот-вот покроет прозрачные стекла, затуманит взор и развеется слишком поздно. Она знает, что все всегда происходит слишком поздно, но разве от этого, от томительного ожидания и смазанных предчувствий, не становится лишь интереснее?

— Однажды эта твоя любовь к собственным творениям тебя погубит, — она выдыхает, и ее слова превращаются в облачко пара и разбиваются о незапотевающее стекло.

Свет фар разрезает темноту впереди, вспарывает вечер подобно острому скальпелю. Темнота смыкается за ними, густеет у самых лучей, ложится поверх блестящего снега и мерцает подобно усыпанному звездами небу. Ей неожиданно хочется взглянуть на настоящие звезды, но в городе их нет, только сизая дымка смешивается с облаками.

— Если это и впрямь любовь, — он оборачивается к ней едва заметно, не отрывает взгляда от дороги и задумчиво поджимает губы, — я, пожалуй, не против.

Уличные фонари, кажется, гаснут один за другим, и темнота вспыхивает, заползает в провалы окон и расползается, растекается черной рекой, погружает в себя и город, и окружающие его леса, и небо над головой, и землю под ногами, так что все вокруг теряет краски, становится однотонно-серым, и лишь свет фар, словно путеводная нить, не дает ей захлебнуться в этой темноте и окончательно растерять саму себя. Кирпичная громада дома выползает из тьмы ярким пятном, путается в темных всполохах и стоит перед глазами бесформенной кляксой.

— Если бы меня здесь не было, — слова вырываются из горла каркающим хрипом, будто она сама уже превратилась в окутанного тьмой ночного жителя, — ты бы соблазнил Алану Блум?

— Приехали, — он выдыхает единственное слово весело, будто забавную шутку, и автомобиль с тихим шорохом тормозит на подъездной дорожке.

Уилл Грэм подъезжает следом, и снова воцаряется молчание, тихое и ветреное, наполненное запахом талого снега и стылой земли, шуршащее на кончиках пальцев биением сердца и разбивающееся громким рваным дыханием. В доме тепло, почти жарко, и она тут же скидывает пальто и растирает ладони. Тусклый свет кажется ослепительным, оставляет на веках выжженные отпечатки, высветляет выцветшие и без того краски и тонет в окружившей дом, словно неприступная блокада, тьме.

Он уходит на кухню, оставляя на ее щеке поцелуй-клеймо, и она разваливается на диване, протяжно выдыхает куда-то в потолок и скидывает надоевшие ботинки. Уилл Грэм застывает в дверном проеме, будто не может решить, куда пойти, мотает головой из стороны в сторону и в конце концов оказывается рядом, растягивает губы в неловкой улыбке и кивает на соседнее место. Она смеется и двигается, хлопает ладонью по мягкой обивке дивана, и он садится, сцепляет ладони на коленях и устремляет взгляд куда-то вперед.

— Расслабьтесь, мистер Грэм, — она хлопает его по руке и вытягивает ноги, — еще немного, и вы лопнете от напряжения.

Уилл Грэм дергается и косится на нее непонимающе, выдыхает и стягивает очки, потирая пальцами переносицу. Она не отнимает руку, пожимает его предплечье и хмыкает. С кухни слышатся звяканье ножа и шелест шагов, с негромким «пуф» загорается пламя на плите, и певуче разбивается о дно мойки струя воды.

— Я могу задать вам несколько вопросов? — она кивает, и Уилл Грэм тут же выпаливает: — Есения — настоящее имя?

Она смотрит в его глаза долгое мгновение, откидывается на спинку и громко хохочет. Слезы выступают в уголках глаз, и она стирает их пальцами и растирает на коже. Уилл теперь смотрит на нее смущенно, качает головой и тоже посмеивается.

— Вы правда хотите спросить именно это? — она шлепает его по ладони и щурится. — Меня назвали в честь русской прабабушки. В детстве я представлялась Исиней, потому что никак не могла выговорить правильный вариант.

Грэм смеется и трет подбородок, жмурится, будто собирается с мыслями. Она разглядывает его волосы, и ей нестерпимо хочется растрепать их, привести в полнейший беспорядок, и чтобы кудри походили на опутывающий голову терновый венок.

— Давно вы знаете доктора Лектера? — он смотрит в потолок, перебирает в пальцах края льняной рубашки и, кажется, вовсе не моргает.

— Пятнадцать лет, — она отвечает, не задумываясь, хотя ей и кажется, что она знакома с ним даже больше, чем целую жизнь.

Уилл косится на нее почти испуганно, раскрывает рот и так и застывает, будто сам покрывается сковывающей движения коркой. Она смеется, и ее смех вырывается изо рта снежинками и студеным воздухом и оседает на стеклах очков Уилла Грэма.

— И вы знаете, — он запинается, резко выдыхает и продолжает тихо-тихо, будто боится, что она может услышать, — кто он?

Она качает головой, рассматривает налипшие на его очки снежинки, трет окоченевшие пальцы и все еще смеется. Клубы белесого пара путают мысли, кружат в воздухе первым снегом, стекают капельками по щекам и тянут за волосы. Снег застилает взор, стоит мерцающим маревом перед глазами, кружит вокруг неукротимой бурей, разрезает кожу острыми краями и смешивается с взвивающейся в воздух кровью. Собственное дыхание эхом отдается в ушах, переплетается с шумом бушующего ветра и срывается с губ единственным словом:

— Безусловно.