Сильванские луны. Часть третья: Огнептица (гет)

Лексий выронил меч и закрыл уши руками.

Это не помогло и не могло помочь, но его тело должно было сделать хоть что-то со всем этим ужасом, который на него свалился. На самом деле, было удивительно, что Лексий вообще устоял на ногах. Будь он способен соображать, он услышал бы, что многих волшебников на этом поле на какое-то время просто выбило, как пробки.

Это было слишком громко. Убийственно громко и ошеломляюще больно. Боль, дезориентация и паника — будто от близкого взрыва, только физического удара не было, и звука тоже. Был только...

Огонь, взмахнувший крыльями и устремившийся ввысь.

Даже оглушённый и переполненный, Лексий узнал. Он читал Либрию. После Лунолиса стоило быть готовым к тому, что всё в этой чёртовой книге может оказаться правдой...

Исполинский, с доброго дракона, сокол — Лексий не был знатоком ловчих птиц, но книга говорила, что это именно сокол — взмыл под самое небо, пропорол тяжёлые низкие облака... Его чудовищное тело было соткано из пламени — из плотного огня. Что это бред, это же невозможно чисто физически… Впрочем, кого волнует физика? Лексий всем телом ощущал: это существо — сплошная магия. Оно сделано из волшебства, пропитано им насквозь, от когтей до кончиков крыльев...

Так вот почему все его чувства кричат о хаосе и гибели! Человеку просто не выдержать столько магии разом. Её слишком много — её вообще не может и не должно быть в мире в таких количествах, она же нарушит все равновесия и законы, затопит всё, утопит-...

Знать бы, другие тоже это чувствуют? Не-волшебники? Беднягам, наверное, ещё хуже — они ведь даже не понимают, что происходит...

А происходило чистой воды безумие.

Огнептица с витража в урсульском соборе заложила по небу широкий круг и ринулась вниз, прямо на мечущихся по полю людей. Кто-то пытался убежать, но разве можно обогнать смерть на крыльях? Огненный сокол пронёсся над землёй на бреющем полёте, поджаривая и испепеляя, оставляя за собой полосу растаявшего снега — и никого живого. Взмахнув крыльями, вновь взвился ввысь — и снова упал, как, должно быть, падал на добычу, чтобы принести её хозяину в когтях...

Примороженный к месту, неспособный думать, Лексий тупо смотрел на то, как это чудовище, не разбирая, убивает людей, и чётко понимал: оно нарочно. Он наконец расслышал главный тон в какофонии неслышных звуков, которые гремели у него в голове, сводя с ума: ненависть. Ненависть и жажда уничтожить. Виноватых, невинных, неважно — лишь бы живых, лишь бы они успели почувствовать боль и ужас...

Господи боже, Айду, Наллен, Надзиратели, все сразу, что же это? Какой-то кошмар? Спит он или бредит?

Людям на поле, конечно, стало уже не до битвы. Ряды смешались, армии превратились в дикие толпы, не знающие, куда бежать и где спасаться. Кое-кто из командиров умудрился не потерять головы, но их попытки сохранить порядок выглядели просто-напросто жалко. Отряд лучников, Лексий даже не разглядел, сильванских или чужих, выпустил в пикирующую Огнептицу тучу стрел, но они сгорели, не успев долететь до цели. Эта штука, должно быть, адски горячая... и она вряд ли сильно уязвима. Нет, в самом деле, а что с ней станется? Даже если бы стрела смогла её настичь, какой вред она причинит существу из огня — ни плоти, ни крови? И магия — Лексий сразу понял, что магия тоже бессильна. Пытаться заколдовать существо, порождённое волшебством — всё равно, что тушить огонь бензином...

Лексий судорожно сглотнул, закрыл глаза и приказал себе дышать. Во рту пересохло, ватные ноги отказывались держать, руки дрожали так, что он не удержал бы свой меч, даже если бы о нём вспомнил. Сейчас он не боялся за свою жизнь — он был слишком занят тем, что старался не сойти с ума. Господи, как же много ненависти! Как будто кроме неё во всём мире вообще ничего не осталось. Ненависти, и боли, и страха тех людей вдалеке, и...

Чего-то ещё, звенящего над самым ухом, как настойчивый комариный писк.

Поначалу оно едва пробивалось сквозь царящий вокруг шум, но вдруг стало кристально ясным и больше не хотело умолкать. Что-то важное. Ужасно важное. Лексий вдруг отчётливо понял: надо идти. Плевать на смертоубийственную тварь, методично выжигающую поле, она подождёт. Ему нужно что-то отыскать. Кого-то. Что-то. Он не знал, кого и что, не знал, где, и вообще, если честно, плохо понимал, кто он такой и как сюда попал, но он был должен.

Занятая смешавшимися, забывшими о вражде войсками, Огнептица не обратила внимания на одного-единственного человека, спешащего куда-то по краю поля. Взаимно: Лексий тоже о ней почти забыл. Он понятия не имел, куда идёт, и очнулся на вершине холма. Здесь не было ни души; на шесте сиротливо и жалко болтался опалённый лоскут знакомого штандарта.

Белое чаячье крыло королевы Регины. Сломанное крыло.

Он сделал два шага вперёд, не чувствуя запаха горелой плоти. У разбросанных в беспорядке обугленных тел больше не было лиц; на самом деле, сложно было поверить, что когда-то они вообще были людьми. Лексий на них не смотрел.

Она лежала там, в круге чёрной голой земли, на которой подчисто растаял снег и сгорела сухая трава. Должно быть, именно там был эпицентр... именно она была эпицентром.

Лексий совсем не удивился, увидев её.

Так вот какое заклинание все эти годы скрывалось в вас, ваше высочество. Кто бы мог подумать.

Амалия Иллеш тщетно пыталась приподняться на локте, и Лексий узнал эту бледность и этот беспомощный взгляд.

Выгорела.

Лексий осознал эту мысль и чуть не расхохотался. Боги, Айду, ну и каламбур!.. Неуместная весёлость схлынула так же быстро, как и пришла, когда он осознал: его звало именно сюда.

Что ж, он нашёл.

Царевна не понимала, что происходит.

Не понимала, что только что случилось и почему. Не понимала, что с ней сейчас и почему так трудно дышать.

Она помнила только, что ей было так больно, что боль больше не помещалась у неё внутри, а потом мир вдруг полыхнул... и она сгорела.

Внезапно она поняла, что умирает. Она была цела, у неё не шла кровь, но ей почему-то вдруг стало очень ясно, что она сейчас умрёт, и от этой мысли её трепещущее сердце забилось, как птица в силке. Гвидо нигде не было. Никого не было. Царевна осталась совсем одна, и ей было так страшно. Она заплакала было, сухо, без слёз, одними глухими рыданиями в горле, но даже на это у неё не хватало сил...

А потом под чьими-то ногами зашуршал пепел.

Царевна подняла голову и встретилась с взглядом чужих глаз. Таких же голубых, но, видит небо, не тех, в которые она хотела бы смотреть в последнюю минуту своей жизни...

— Ну хватит вам, — сказал человек, опускаясь перед ней на колени и снимая что-то с шеи. — Будьте храброй девочкой. До свадьбы заживёт, или как у вас тут говорят...

Что им двигало?

Лексий не смог бы объяснить. Да, перед ним умирала девушка, на такие вещи сложно смотреть равнодушно, вот только нечестно было забывать, что он только что убил точно такую же там, внизу. Ворвавшаяся в мир Огнептица разом изменила всё, что могла, Лексий пока забыл о своём горе и о своей мести, но всё-таки...

Наверное, какая-то часть него поняла: это не просто женщина. Это Амалия Иллеш. Дочь царя, который не хочет мира, не хочет победы — который просто хочет вернуть своё. Ларс был прав: каким бы невозможным ни казалось продолжать войну, Клавдий не сдастся, пока снова не обнимет дочь. Амалия может быть хоть сто раз виновата сама, но её смерть будет значить ещё сотни смертей. Напичканные патриотическими речами, сильване не оставят свою царевну в когтях укравшего её оттийского дракона. Это будет всё равно что предать родину. Господи, они все правда верили в свои слова, когда кричали, что умрут за свою свободу...

На самом деле, ничто из этого не было правдой. Война не начинается из-за одного человека и не может из-за него закончиться. И, в конце концов, сполохи огня у Лексия за спиной смутно напоминали, что у Сильваны, появились проблемы куда серьёзнее, чем раздор с соседом...

Но в тот момент он никак не мог толком прийти в себя, и женщина, лежащая на земле, почему-то вдруг показалась ему ужасно важной.

И тогда он встал перед ней на колени и надел свой медальон ей на шею.

Может быть, потом он об этом пожалеет. Может быть, даже не успеет пожалеть. Как знать. Сделанное в любом случае уже было сделано.

Коснувшись груди Амалии, золотистая подвеска полыхнула, раскаляясь добела, мигом прожгла платье, впилась в белую кожу. Царевна даже не вскрикнула — немудрено, у выгоревших обычно и говорить-то нет сил, — лишь застонала. Но сияние уже погасло, и медальон снова стал просто камушком — только больше не солнечно-жёлтым, а потускневшим, с оплавленными краями. Пустым.

Лунный лис не обманул. Его подарок сработал, как и было обещано.

Под чьей-то ногой хлюпнула слякоть, и появившийся непонятно откуда человек шумно упал на колени рядом с Амалией и прижал её к себе. Всхлипнув, царевна зарылась лицом в его перепачканную землёй одежду...

Лексий узнал и его. Ещё один старый знакомый. Забавно, господин Локки, я так мечтал с вами встретиться, но теперь уже, кажется, незачем. Я знаю ваше заклинание наизусть, но чем вы мне поможете, если вам больше неоткуда черпать силы...

Чародей поднял бледное, ни кровинки, лицо и сказал что-то на отти. Лексий, не забывший уроки Брана, разобрал: «спасибо».

— Да не за что, — сказал он на чистом русском и, не выдержав, расхохотался, глядя на круглые глаза оттийца, хотя ничего смешного в этом не было. Господи боже, да он ведь тебя не понимает. Изуродованный медальон на шее у царевны не оставлял сомнений: забирать его назад бесполезно, эта вещь сделала всё, что могла, и больше работать не будет. Что ж, теперь вся надежда разве что на Ладино кольцо да на то, что сила любви — тоже магия…

Кольцо. Кольцо Рада у него в кармане. Он совсем забыл.

Лексий отвернулся от парочки на земле и, заслонив глаза ладонью, прищурился на небо. Огнептица кружила над полем, и от её огня облака горели красным, как на закате.

Странно, но, стоило Лексию найти Амалию, и ему стало легче. Может, он успел попривыкнуть, может, спасение принцессы в самом деле вправило в нём какой-то внутренний вывих, как знать; но он вдруг понял, что, если постарается, сможет сосредоточиться на том, где он и что делать дальше. Сердце оставило попытки выскочить из груди, а разуму больше не нужно было тратить все силы на то, чтобы остаться целым.

И Лексий вдруг понял, что он может предпринять.

Мысль, дикая и безумная чуть больше чем полностью, пришла как-то просто, сама собой, и даже не удивила, словно чужая — может быть, потому, что мозг отказался так сразу в неё поверить. Вот только Лексий подозревал, что ничего лучше ему — и, возможно, вообще никому — уже не придумать.

Он вовремя вспомнил о кольце.

Регина с умом выбирала место для своего штаба: с этого холма всё поле было как на ладони. Лексий всмотрелся в десятки лежащих тел, в толпы людей, бестолково мечущихся внизу. Почему он не был напуган? Почему там умирали, а он смотрел, не содрагаясь? Похоже, избыток магии в окружающем мире что-то сломал в его чувствах. Интересно, это обратимо или-...

Он закрыл глаза, выдохнул и снова открыл. Хватит. Не смотри. Слушай. И прекрати думать. Ты сам себе мешаешь.

Ему нужен был кто-то, кого, скорее всего, здесь не было. Какой дурак добровольно полезет в бой, если не может ни отдавать, ни понимать приказы? Кто вообще-...

Конечно, Рад.

Лексий расслышал его так ясно, словно увидел, но поверил не сразу, потому что толком не надеялся. Этот парень сказал, что намерен до конца служить своей стране — что ж, Рад или генрих, он всегда был человеком слова. И — Лексий коснулся этой мысли и тут же отогнал её прочь — как знать, в конце концов, бой — шанс не только прославиться... но и умереть. Мечтают ли генрихи о том, чтобы их бессмысленная жизнь кончилась поскорее? Прошлой ночью, тысячу лет назад, Рад совсем не казался счастливым...

Лексий прислушался ещё раз, поискал Рада глазами и нашёл. Лица было не разглядеть, слишком далеко, но, честное слово, эти плечи и светлую гриву он узнал бы хоть слепым.

Не оглядываясь на царевну и её принца, он побежал вниз по склону холма.

Первым, что Гвидо увидел, открыв глаза, было алое зарево на небе.

С минуту он не мог понять, почему лежит на земле и что там горит, а потом вскочил как подброшенный, потому что вспомнил. Его словно обожгло: Амалия! Боги, ведь она же-...

Был ли он к этому готов? Всевидящие! Конечно, нет! Он просто нашёл женщину, в которой было больше магии, чем в ком-либо из живущих. Причин он не знал, и ему, если честно, было всё равно. В конце концов, рождаются же в мире ягнята с шестью ногами; природа — странная вещь, и в ней случаются ошибки. Но он не ждал... такого. Он и представить себе не мог, что эта магия... живая. И что она захочет свободы.

Наверное, он мог бы гордиться тем, что в эту минуту думал вовсе не о том, что больше не сможет колдовать. Он думал только о том, как найти Амалию. Он знал одно: она где-то здесь, и она умирает. Гвидо слышал это даже сквозь оглушительный крик мира, в котором всё пошло наперекосяк.

Увидев рядом с ней человека, навещавшего их в доме в горах, Гвидо не сразу понял, что тот не желает ей зла. Как будто горе-чародей мог помешать ему, если пришлось бы. Гвидо вдруг окаменел, вспомнив: колдовать нельзя. Каким бы ни было твоё следующее заклинание, оно тебя убьёт.

До чего же это сейчас было неважно.

Только обняв Амалию, живую, плачущую, с сильно и хорошо бьющимся сердцем, Гвидо почувствовал, что снова может дышать. Сильванский волшебник, который помог, хотя не был должен, смотрел на них без интереса, и Гвидо вдруг стал нестерпимо противен сам себе оттого, что его любимую женщину пришлось спасать кому-то другому.

Но и это тоже было неважно.

Он был трусом и лгуном с растоптанной гордостью, проигравшим всё на свете, но сейчас это не имело абсолютно никакого значения.

— Спасибо, — сказал он.

Парень ответил что-то совершенно бессмысленное и рассмеялся. Гвидо вспомнился утренний разговор с сестрой. Второй сумасшедший за день? Да и второй ли? Про́пасть, вот только эпидемии безумия им и не хватало...

Гвидо подумал об этом и снова забыл. В мире были только он и Амалия, дрожащая у него в объятиях, больше никого и ничего.

Баюкая её на руках, он едва заметил, как сильванин, стоявший подле, развернулся и ушёл, так ничего и не объяснив. Время остановилось, Огнептица могла сколько угодно крушить и жечь; Гвидо просто обнимал ту, кого любит, и не мог поверить, что судьба сжалилась над ними — снова…

Одно из тел в грязи зашевелилось.

Что? Неужели выжил ещё кто-то? Опалённые трупы королевских телохранителей и волшебниц и так заставляли Гвидо ломать голову, как это удалось хотя бы ему самому...

Уцелевший сел, тяжело опираясь рукой о землю, и оказался Региной Локки.

Гвидо скрипнул зубами. Оказывается, глубоко внутри он успел решить, что сестрёнка лежит где-то там, среди человеческих угольев — и, признаться, совершенно по ней не горевал. Первой мыслью было, что эту змеюку ничем не убить; второй — что чары, которые он наложил на себя и на неё, действовали до последнего и успели защитить их обоих. Их просто отбросило и оглушило...

Третьим пришло осознание: женщину, которую ты ненавидишь, больше не охраняет никакая магия. Вы здесь одни, и никто ничего не узнает — уж Амалия-то точно тебя не предаст. Мало ли, вон, сколько тут мертвецов — одной больше, одной меньше…

Гвидо поиграл этой мыслью и равнодушно её отбросил. Он всё ещё помнил учеников урсульской школы. Проклятье, он и так слишком много убивал на этой войне, а ведь с этим как-то придётся жить дальше...

Регина неуверенно поднялась на ноги. Её белая накидка была вся в проталинах пятен, к левой щеке прилипли комья грязи. Гвидо выпустил Амалию и встал, готовый защищать её, если придётся.

Сестрица даже не посмотрела в его сторону: её затуманенный ошалевший взгляд был прикован к Огнептице. В серых глазах отражался недобрый блеск огня.

— Ты знал, что она так может?! — восхищённо выдохнула Регина. — Про́пасть! Тысяча пропастей! Мы ведь с тобой снова союзники, правда? Конечно, ты же мой брат, ты точно меня не-... Постой, но что она творит? Всевидящие!.. Ты можешь ей управлять? Скажи ей, чтобы жгла не моих людей, а сильван! Ты ведь-...

И тут Гвидо сделал что-то, о чём мечтал уже много лет: он размахнулся и влепил этой женщине звонкую пощёчину.

— Заткнись! - рыкнул он, и, ошеломлённая, Регина и впрямь замолчала. Даже не попыталась гневно заорать или ударить его в ответ. Должно быть, она пока не до конца пришла в себя — что ж, правильно сделала. На то, что творилось вокруг, в здравом уме лучше было не смотреть...

Гвидо ударил Регину не только потому, что больше не мог её терпеть. Он пытался думать, а её болтовня мешала. В нём наконец проснулся волшебник, собранный и логичный. Неважно, как они к этому пришли; важно, что у мира появилась большая проблема. И нужно было что-то с ней сделать.

Вот только он был бы проклят, если бы знал, что.

Лексий увидел его издали. Он был... как скала в штормящем море: вокруг кричали и куда-то бежали, а Рад стоял и, запрокинув голову, смотрел на кружащую в вышине Огнептицу — равнодушно, словно на чайку над Невой...

Лексий тысячу раз повторил себе, что генрих не заслуживает имени его друга, но сейчас, здесь, его нужно было позвать, и, вопреки всем доводам рассудка, у волшебника всё равно вырвалось:

— Рад!..

Тот обернулся, посмотрел без удивления и пошёл ему навстречу. Лексий остановился и, пытаясь отдышаться, принялся шарить по карманам. На мгновение он подумал было, что потерял кольцо, и его сердце пропустило удар, но оно нашлось. Лексий кинул кольцо Раду, и тот поймал, почти не глядя. Ни о чём не спросил. Впервые в жизни Лексий был счастлив, что он генрих, которому всё равно, и что не надо никому ничего объяснять.

— Это твоё, — сказал он. — Послушай, ты сможешь успокоить этих людей? Хотя бы часть? Их нужно собрать вместе и соврать, что всё под контролем. Честное слово, вот это всё совсем никуда не годится.

Рад кивнул.

— Я попробую, — ответил он так невозмутимо, словно каждый день занимался утихомириванием паникующих толп. Иногда он бывал таким и до обручей. Какой смысл поддаваться чувствам, когда дело не ждёт?..

Да. Лексию тоже стоило это помнить.

— Рад, — сказал он, — можно мне попросить тебя о чём-то? Да, я… помню, что за время нашей дружбы и так уже превысил все лимиты просьб... Но это последняя. Самая-самая. Обещаю.

— Валяй, — пожал плечами генрих.

Ну же, давай. Это нужно сделать, чтобы идти дальше со спокойным сердцем...

— Лада, — выдохнул Лексий. — Я очень боюсь за Ладу. Пожалуйста, если ты сможешь... да, знаю, ты будешь в Оттии, а она-... Но если всё-таки сможешь, пожалуйста, присмотри за ней, ладно?

Рад одарил его долгим, бесстрастным взглядом.

— Что ты задумал? — наконец спросил он.

Лексий посмотрел на небо.

— Мне кажется, я знаю, что делать с этой штукой.

Слава богам, Рад не спросил «И что же?». Лексий не был готов произнести это вслух.

— Хорошо, — просто сказал Рад. — Удачи.

Когда он развернулся, чтобы уйти, Лексий вдруг до боли ясно понял: если не сейчас, то уже никогда. Если не сейчас, то уже всё, уже-...

— Постой! — окликнул он раньше, чем подумал.

Рад остановился и взглянул на него с немым вопросом.

Лексий выдохнул сквозь пересохшие губы и понял, что все слова куда-то делись. Так бывает. Иногда ты так устаёшь, что не можешь уснуть. Хочешь сказать столь многое, что теряешь дар речи.

Послушай, я не буду ни за что просить прощения. Я сейчас не хочу говорить о своей вине. Я хочу говорить о тебе.

Пожалуйста, ты просто знай, что ничего не изменилось, ладно? Что ты всегда был моим лучшим другом и всегда будешь. Что с того, что последнюю пару лет мы были далеки? Это часто случается с друзьями детства. Дети растут, у каждого своя судьба, и это правильно. Просто знай, что ты не стал значить для меня меньше. Даже теперь. Я пытался перестать думать о тебе как о тебе, потому что так было бы куда проще, но, в конце концов, даже мёртвых забывают не сразу, а ты ведь-...

Не знаю, может, я кажусь парнем, не помнящим добра, но, клянусь, я помню всё. Помню, как мальчишки изводили меня в первые дни в новой школе, а ты сказал им: «Оставьте его в покое», и они оставили. Помню, как весной, когда становилось тепло, мы гуляли допоздна, и ты всё равно успевал сделать уроки и дать мне списать. Помню, как ты читал какого-нибудь «Хоббита» или «Хроники Нарнии», а я смеялся, потому что тогда чтение казалось мне на редкость бестолковым занятием... Как ты думаешь, наверное, филфак стал моей кармической расплатой, да? Я помню, как ты не давал мне отчаяться, когда я проваливал экзамены, расставался с подругами, ошибался и уставал. Помню, как... мы вместе ехали в Питер, и мне казалось, что вот сейчас-то начнётся жизнь... и как твоя мама провожала нас на вокзале и обняла меня так, как уже много лет не обнимала моя. И как потом ты сказал мне, что её больше нет, сказал так ровно, как может только человек, горе которого способно разорвать любые обручи, и как я отчаянно искал слова, от которых тебе стало бы не так больно... и как их не было, этих слов.

Слова — такая странная штука.

Например, там, где мы с тобой выросли, у мужчин не принято говорить, что они друг друга любят. Ладно, я тоже не буду. Просто... ты знаешь, я рад, что мне не придётся возвращаться на Землю без тебя. Честное слово, это было бы уже совсем не смешно. Ты знаешь, я-...

Рад терпеливо ждал, глядя на него спокойными, холодными глазами генриха, и Лексий понял: уже нет никакого «сейчас».

— А впрочем, неважно, — сказал он. — Забудь.

И, развернувшись, пошёл прочь.

Рад не остановил его. Лексий и не ждал.

День был таким пасмурным, что не было даже толком светло. Но ветер улёгся, и наконец пошёл обещанный Ларсом снег. Он падал тяжёлыми крупными хлопьями, отвесно, как зимой... очень тихо. В мире почему-то вообще почти не осталось звуков. Лексий слышал их словно сквозь толщу воды, текущей мимо него, не задевая.

Мёртвые лежали, не шевелясь. На склоне холма по левую руку догорала молодая роща. Огнептица, кружащая над полем, высмотрела что-то внизу, плавной спиралью скользнула вниз и — опустилась на землю, сложив крылья.

Неужели всё поняла? Неужели... ждала его?

Там, на холме под Регининым флагом, Лексий услышал самое важное.

Расслышал за ненавистью боль.

Их так легко спутать. Этим утром он испытал на себе, как быстро одно может стать другим. Когда тебе делают больно, кто станет винить тебя за то, что тебе хочется передать эту боль дальше?..

Лексий смотрел на Огнептицу и видел бездонные, печальные глаза Лунолиса. Он хорошо помнил Либрию. Даже Книгу ухода, пусть детям в деревенских школах её и не преподавали.

Каково это — когда человек, которого ты любишь больше всего на свете, уходит? Не попросив прощения, не попытавшись ничего объяснить, просто бросив тебя, как надоевшую игрушку? Каково это — тысячу лет провести прикованным к небу? Каково это, когда крылья, привыкшие к полёту, каменеют на звёздном холоде, и всё, что ты ещё можешь — это смотреть вниз на людей? Конечно, ты не станешь разбираться, виноваты они или нет. Ведь ты сам не был ни в чём виноват. Справедливости нет; так почему бы просто не выместить ярость на тех, кто попался тебе на пути?..

Лунолис смирился, но Лунолис был свободен. Да, чертовски одинок, но он мог бегать по лесам, смотреть на луны, валяться в сырой от росы траве... и в конце концов даже нашёл кого-то, с кем мог говорить. Не сравнить со столетиями небесного плена.

Какой же вечностью Огнептице, должно быть, казались последние двадцать лет в человеческом теле...

И всё-таки так смешно. До чего часто те, кто причиняет зло другим, оказываются не злыми по своей натуре. Вот только от этого ещё хуже. Потому что так страдают все.

Интересно, что она собирается делать дальше? Хватит ли двух армий, чтобы остудить её пылающий гнев? И даже если ей расхочется убивать, где она будет жить? Этот мир слишком тесен для огромного создания, губящего всё, до чего дотронется, и он определённо слишком непрочен для её волшебства. Лексий чувствовал: если ничего с ним не сделать, оно начнёт размывать реальность. Разъедать пространство, нарушать законы физики… Сама того не ведая, Амалия сдерживала всю эту мощь, не давая ей выплеснуться разом. Кто-то из мудрецов прошлого сравнивал волшебника с перемычкой песочных часов...

Лексий не брался гадать, какие беды Огнептица способна вольно или невольно принести миру. Он знал одно: этому нужно положить конец.

Пустые ножны мешали; не останавливаясь, он на ходу расстегнул и отбросил пояс. Меч всё равно остался там, рядом с Данаи. Запоздало подумалось: надо было сказать Раду, чтобы его подобрали, может быть, парень ещё дышит, и, в конце концов, он такого не заслужил... Вылетело из головы. Ладно, пусть. Теперь уже всё равно. Что чья-то чужая смерть значит в шаге от своей?

Лексий о ней не думал. Он помнил уроки Брана и дал себе приказ сосредоточиться на цели. Нужно сделать то, что нужно сделать. Обо всём остальном будешь беспокоиться потом. Или уже не будешь.

Он шёл по полю, и всё остальное оставалось позади. Рад, Лада, Элиас где-то там. Чувства, кажется, всё ещё не включились, потому что ему так и не стало страшно. И... боль возвращаться тоже не спешила. Наверное, в нём что-то здорово сломалось — чем ещё объяснить, что количество трупов вокруг не ужасало даже вблизи? Нормальный человек давно убежал бы с воплем, а он просто смотрел на них, будто на картину Васнецова. Как бишь там её? Что-то про половцев...

Сильванские плащи, оттийские кольчуги, запрокинутые обожжённые лица. Кому-то повезло погибнуть до того, как начался весь этот бред, кто-то ещё успел его увидеть. Лексий шагал через поле напрямую, не трудясь обходить павших — просто переступая. Ну и что с того, что их столько. Ну и что с того, что у человека, лежащего вон там вниз лицом — а может, всё-таки показалось? — такой знакомый рыжий затылок. Не смотри туда. Перешагни и через это. Просто иди дальше. Надо идти.

Снег падал на землю белыми перьями.

Лексий не чувствовал себя героем. Чем дальше он шагал, тем меньше вообще чувствовал хоть что-то. Ни страха, ни тоски. Как будто уже испытал всё, что мог, и теперь ничего не осталось.

Огнептица сидела, склонив голову набок, и косилась на него любопытным глазом. Само собой, она не боялась. Кого? Вот этого муравья? Она могла бы испепелить его на месте, если бы захотела, но она сидела и ждала. Ждала, что же он ей скажет...

Она совсем не была похожа на Жар-птицу из земных сказок, с длинной шеей и резным хвостом. Огненный сокол... Соколы красивые ровно до тех пор, пока не решат выклевать тебе глаза. От неё волнами исходил жар, словно от дома, подожжённого степняками, и воздух вокруг дрожал, как над костром. Снег таял, не успев долететь до пламенных перьев.

Её было не убить. Лексий перебрал десятки способов и не нашёл ни одного, который мог бы сработать. Может быть, к лучшему. Он сумел бы прикончить кровожадного монстра, но не... вот это. Не существо, которое любило и было обмануто. Не существо, которое ненавидело хозяина за предательство и всё равно не могло перестать по нему тосковать. Здесь, рядом, он слышал чувства Птицы, словно свои собственные. Иногда, когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать...

Она была такой горячей, что Лексий не смог подойти слишком близко. Что ж, придётся попробовать докричаться.

— Послушай, — сказал он так громко и отчётливо, как только мог. — Я... понимаю, что ты чувствуешь. Я родился в другом мире и так и не нашёл дороги обратно. Клянусь, я знаю, каково это — тосковать по чему-то, что очень далеко, и спрашивать себя: за что? Чем я это заслужил?..

Айду, он пытался говорить с ней и даже не знал, понимает ли она. Лунолис говорил, что не смог бы беседовать с человеком без его амулета, но Лексию почему-то показалось, что Птица его слушает. Слушает и понимает — может быть, не слово в слово, но чувствует, что́ и как он хочет ей сказать...

Лексий облизал пересохшие губы.

— Прости, но я не смогу показать тебе дорогу к твоему хозяину. Я не знаю, где он. Но я постараюсь... открыть для тебя дверь, а дальше дело за тобой. Мне не известно, сколько во вселенной миров, но точно больше, чем один. Я уверен, рано или поздно ты его найдёшь.

Повернув голову, Огнептица всё так же смотрела на него одним глазом, и Лексий ничего не мог прочитать в её взгляде.

Ну же, прекрати сомневаться. Если бы она не была согласна с тем, что ты предлагаешь, ты давно бы стал горсткой пепла...

Лексий сделал глубокий вдох, вспомнил нужные слова и начал.

Заклинание подходило почти идеально. Пришлось только самую капельку его изменить, чтобы проделать ход не насквозь, из одного мира в другой, а куда-то в «между»... Быть может, как раз туда, куда попадаешь, когда выходишь за порог. Непрошенной пришла мысль: если тебе повезёт, твои братья, раньше покинувшие пир, называемый жизнью, догадаются подождать тебя на крыльце...

Что ж, ладно. Наверное, умереть за свой дом — не худший способ закончить свою историю. Умереть за свой дом... Звучит как что-то, на что способен не каждый. Чем можно гордиться.

Он мог бы попытаться найти ещё одного волшебника. Может, даже не одного. Но они не знали нужных слов. Пришлось бы на чём-то их писать, как-то учить, а на это отчаянно не было времени. Лексий чувствовал: минута, в которой Огнептица готова его слушать, не продлится вечно. Упусти момент — и второго шанса не будет.

Так странно — кажется, ещё ни одно заклинание не давалось ему так легко, как это. Лист, вынесенный с Вороньего кряжа, давно сгинул в водах озера, но Лексий помнил текст даже не как «Отче наш» — лучше.

Знал ведь, что пригодится.

Царевна наконец сумела подняться на ноги, когда Гвидо запустил руку во взъерошенные волосы и, не отрывая взгляда расширенных глаз от чего-то на поле, в отчаянии простонал:

— Самоубийца!..

Договорив последнее слово, Лексий вдруг очень отчётливо понял: приятель, эти чары были твоими последними.

Но они сработали.

Портал не был виден человеческому глазу, но Лексий хорошо слышал его тут, совсем рядом — и Огнептица слышала тоже. Она встрепенулась, расправила крылья — и порывом огненного ветра ринулась в открывшуюся в мироздании брешь. Лексий проводил Птицу взглядом, и, когда его обдало поднятым ею горячим вихрем, ему показалось, что он разглядел, как в невидимой двери скрываются два знакомых пушистых хвоста.

Удачи тебе, лисёнок. Найди свою хозяйку и как следует укуси, она заслужила... А потом, так уж и быть, люби дальше — я же знаю, ты всё равно будешь. Бьюсь об заклад, она по тебе скучала...

И это всё длилось один только миг, а потом портал закрылся, и без Огнептицы поле в чаше холмов разом стало пустым и холодным.

Кажется, Лексий только что сделал то, что делают все попаданцы: спас мир. Ну... в какой-то мере. Наверное, большего от него нельзя было требовать.

Взгляды всех, кто ещё остался в живых, были прикованы к исполинской птице — и к человеку перед ней. Зачарованные, парализованные изумлением и страхом, они смотрели и ждали, что же будет дальше...

Всё поле выдохнуло в один голос, когда Огнептица вдруг метнулась куда-то в пустоту и — исчезла.

А человек постоял ещё минуту, глядя ей вслед, и упал. Сначала на колени, потом повалился на бок...

Где-то среди оттийцев и сильван, на время забывших, кто из них кто, рослый светловолосый мужчина схватился за грудь, изменившись в лице, и заорал кому-то:

— Лёшка!..

Придя в себя, Лексий немного удивился тому, что до сих пор жив, но сразу понял: это ненадолго.

Бран был прав: это было совсем не больно. Просто каждый вдох вдруг стал требовать осознанного усилия.

Первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо Рада — Рада, не генриха, страдальческая морщинка между его бровей не давала ошибиться. Это было так хорошо, что Лексий даже не стал спрашивать себя, как так получилось. Главное — получилось, и слава богам...

Одной рукой Рад обнимал его за плечи, другой — бережно поддерживал голову. Подумать только, ты умираешь на руках у друга. Совсем как в книгах...

Лексию очень хотелось сказать ему: «Я так по тебе скучал». Сказать: «Как я рад снова тебя видеть». Но говорить уже не было сил, и он просто улыбнулся. На это его ещё хватило.

Надо же, у него получилось. Если честно, он сам до конца не верил. Он никогда не был героем. Кем-то, кто готов пожертвовать собой.

Лексий вдруг понял, что ни о чём не жалеет.

Ему почему-то всегда казалось, что, когда умираешь, мир меркнет. Сейчас он понял, как ошибался. На самом деле мир белеет. Бледнеет, пока не становится неразличимым, словно смотришь на яркий свет... Но как же громко всё-таки бьётся сердце, освобождённое от обручей! Или это твоё собственное?..

Лексий устало вздохнул и закрыл глаза.

Он ещё успел почувствовать медвежьи объятия Рада.

В конце концов, если подумать, кончилось всё не так уж и плохо.

Когда человек на поле упал, Гвидо, не говоря ни слова, бросился туда. Могла ли Царевна не побежать за ним? Не спрашивая, куда, не спрашивая, зачем, она поспешила следом.

Дорога была неблизкой, но они ещё успели застать его в живых. Царевна видела, как он закрыл глаза. Видела, как красивая темноволосая голова безвольно запрокинулась, как мужчина, державший друга на руках, стиснул зубы и прижал его к груди...

Вокруг собрался народ, но никто не решался подойти слишком близко. Царевна успела повидать то́лпы, беспорядочные, галдящие; над этой царила тишина. Их было пятеро в круге пустоты: двое друзей, Царевна с Гвидо и Регина, пытающаяся отдышаться после бега. Они трое были здесь такими чужими. Вообще все были — кроме этого большого оттийца и человека у него в объятиях.

Сбоку произошло смятение, и сквозь толпу прорвался хрупкий светловолосый юноша с нашивками сильванского мага на одежде. На ходу закатывая рукава, он поспешил к двоим на земле, но Гвидо мягко удержал его за плечо, и его взгляд, полный сострадания, был понятней любого «поздно». Юноша отшатнулся, словно ужаленный, впился в волшебника широко раскрытыми неверящими глазами, чёрными от горя — и, будто сломавшись, покачнулся и спрятал лицо в ладонях...

Они собрались здесь такой странной компанией. Оттийский воин, сильванский волшебник, жестокая королева, чародей, который больше не может колдовать, она сама, чем бы она ни была... и человек, который их всех спас. Стоя вокруг него, они забыли о вражде и просто пытались осознать. Царевна не знала, что чувствуют другие. Если честно, она даже не знала, что чувствует она сама, поэтому она просто прижалась к Гвидо, и он обнял её за плечи. Небо видит, на этой войне вокруг них было столько смерти, что обоим с избытком хватило бы на всю жизнь...

Так закончился этот бой.

Груз облаков давил на землю, и снег, похожий на пепел, падал отвесно и тихо, и таял, долетев до земли.