Покинутый (джен)

Прошли месяцы. Выматывающего, но абсолютно пустого скитания и поиска. Они почти ни к чему не привели, я был изнеможден бесконечным потоком воспоминаний, которым не было конца, в которых я хотел бы просто утонуть и раствориться. Лишь какие-то жалкие обрывки, по которым я всё равно не мог сказать — мне ли они принадлежат. Я вновь потерял надежду и просто хотел тишины. Покоя. Которого мне не было даже после смерти. А говорят ещё «ушёл на покой». Сплошная чепуха.

Я провёл весь день в парке, спрятавшись в кроне тополя, жалея, что нет никакого способа перестать слышать окружающий меня гам. Даже пение птиц сейчас мнилось отвратительным и навязчивым, бьющим по ушам. Казалось, вот-вот я услышу, как по стволу маршируют муравьи. Перспектива эта, надо сказать, представлялась мне внушительной и пугающей.

Но умиротворение всё же смогло найти извилистую и узкую тропу к моему искалеченному и уставшему сознанию. Весь шум растворился в тишине, оставляя только какую-то отдалённую мелодию. Но она нравилась мне. Я часто слышал, как музыку выбивают из струн, и даже говорил об этом. Но здесь было нечто совершенно иное.

Она переливалась и текла, как молодой ручеёк с маленьким руслом, что был лишь частью общего потока, но силы в котором достаточно, чтобы нести целый корабль с маленьким оловянным солдатиком печали на борту. Без труда можно было определить, что с такой нежностью могли играть только женские руки. Прислушавшись, я стал различать мелодичный и мягкий голос, который казался мне знакомым. Как и песня, хоть я никак не мог вспомнить слов.

Попрощавшись со своим покоем, я слез с дерева и лениво поплыл на звук. Источник нашёлся немного поодаль от центра парка. Под старым дубом, который, по-видимому, не тронули даже во время войны, расположилось четверо ребят, которые играли в своё удовольствие. Троих из них я даже узнал, несмотря на мою ужасную память на лица. Василий обзавёлся новой красной курткой, напоминающей спасательный жилет, а девушки на этот раз были одеты ну совсем просто: в лёгкие льняные платья и совершенно одинаковые пары босоножек. От рассматривания их стройных ножек меня отвлекла фальшь в звуке, которую я сразу услышал.

— Перепутала аккорд, — усмехнулся я.

А девушка всё продолжала играть, не обращая на моё замечание никакого внимания, перебирая длинными пальцами на струнах моего сердца, как на райской арфе. Усмехнувшись, я присел рядом с ними и заслушался, но на сей раз не до строгого разбора, даже не вслушиваясь в стихи — на то не было нужды. Лишь в музыке я находил успокоение и сейчас не мог лишить себя этой минутной радости. Но вскоре песня кончилась, лишь струны немного гудели после финального щипа. Повисла неловкая пауза. И первой её прервала, конечно же, слушательница женского пола. Елена восхищалась талантом девушки и, не стесняясь своей восторженности, аплодировала.

— Ты была великолепна, Верочка, — улыбалась она. — Ты стала играть намного лучше.

— Да, только аккорд перепутала, — усмехнулся Василий.

— Да нет! — возразила Лена.

— Там был Еm, а она взяла Dm, — поддержал беседу второй молодой человек.

— Он прав, — смущённо хихикнула Вера. — Сава бы не одобрил такой простой ошибки.

— Да, что-что, а играл он просто божественно, — прикрыла от удовольствия глаза Елена, будто вспоминая что-то действительно великолепное. — Это ведь его гитара, да?

— Да, — Вера же, напротив, грустно опустила взгляд. — Мария Артемьевна отдала мне её года два назад. Забавно, что мне, вспоминая, как он отчитывал меня. Лен, а помнишь, как вы с ним порвали?

— О, да, — протянула та. — Такое трудно забыть. Он пришёл ко мне на свидание вместе с братом и сказал, что отдаёт меня в его пользование как проверенный и надёжный продукт. Тогда он получил от меня неплохую пощёчину, и мы с тех пор больше не общались.

Все неожиданно замолчали, никто не хотел поднимать взгляд на другого, каждый, казалось, задумался о своём. Неожиданно я почувствовал странное: меня будто силком затягивали в их воспоминания. После стольких неудач и усталости у меня даже не было сил сопротивляться этому, хоть я даже не могу передать, насколько не хотел видеть ещё что-либо. Словно бурным потоком меня несло вперёд, сквозь тысячи картинок, пока не выбросило к одной из них, самой яркой.

Под этим самым деревом сидели четверо. Тройка стабильным составом, четвёртым клинком был Яков. Он играл на той же самой гитаре мелодию без слов, властно, но с нежностью, не размахивая попросту руками, будто количество движений было ограничено. Глаза прикрыты, чёлка скрывает их, спина облокачивается о ствол, все движения плавны, но будто вымеренные до миллиметра, чувствовалось, как он пытается держать себя в рамках, хоть внешне и казался абсолютно раскованным. Я видел, как изо всех сил он старался не улетать, поддаваясь красочному ветру мелодии, но какое удовольствие парень получал от того, что играл. И было в этом что-то неведомое и знакомое… Я вспоминал свои первые полёты. Как они радовали меня, как наполняло силой ощущение свободы. Воли. И как мне не хватало этой радости сейчас.

— Всё бы отдал, чтобы снова играть, — в сердцах прошептал я. А затем замер. Смысл сказанного лишь через несколько минут дошёл до сознания. Не веря самому себе, я переспросил, — снова?

Яков закончил играть и стал просто перебирать пальцами по струнам, не то от скуки, не то задумался о чём-то. Ребята же начали что-то активно обсуждать по поводу личной жизни Веры, что мне уже было не очень интересно. Почему-то только сейчас я начал присматриваться к этому пацану. Ведь что бы я ни изучал, я вновь и вновь натыкался на него. Почему? Что в нём такого особенного?

— Да не нужен мне мужчина, я всего в жизни могу добиться сама… — доносились до меня отголоски их беседы.

— Да вы без нас и гвоздя не забьёте. Сав, что думаешь?

Яков усмехнулся и с какой-то долей иронии посмотрел на девушку, что от его взгляда едва заметно сжалась, хоть и старалась казаться непреклонной. В его глазах я видел какую-то глубокую печаль, граничащую с презрением. Голубая радужка напоминала стекло, настолько неподвижно она застыла.

— Что можно сказать трусу, который не признаёт себя настолько, что готов оттолкнуть от себя каждого, лишь бы не видеть этого? — спокойно ответил он, явно не заинтересованный в этом вопросе.

— Простите? — оппонент явно был возмущён такой дерзостью.

— Ты сама не признаёшь в себе женщину, да и не делаешь ничего для этого, вот и мужиков нормальных не видела. Плюс ко всему, боишься их так, что готова сделать что угодно, лишь бы не контактировать с ними. Такими темпами, так и останешься одна.

Вера сразу притихла и отвела взгляд, а другие явно находились в шоке от услышанного. Неожиданно она прижала руку к губам, прикрывая рот, и заплакала навзрыд, склонившись к самой земле. Елена тут же подползла к ней и приобняла за плечи. Во взгляде зелёных глаз легко читалась укоризна.

— Ты перегнул палку, Яков, — прошипела она.

Тот лишь усмехнулся.

— Знаешь, благодаря брату я понял, что иногда по-другому не понимают. Это и меня касается, — он посмотрел на красное от слёз лицо девчушки, на рассерженную мину, и кротко улыбнулся ей. — Сейчас ты злишься на меня, но, поверь, это на благо. Потом спасибо скажешь, лет через семь.

Воспоминание постепенно затухало и растворялось в пустоте, слова становились всё тише и, наконец, полностью исчезли. Я вернулся назад, будто бы никуда и не пропадал, они всё это время молчали. Но на лицах появились лёгкие улыбки. А меня не покидало чувство дежавю. И хоть я и не до конца понимал, почему меня затянуло в это воспоминание, я явно видел, что тот разговор принёс свои плоды, и Вера сильно изменилась. Стала более женственной, утончённой. Да и новая фигура на столе явно была с её стороны. У меня было два предположения: либо я увидел это потому, что они втроём одномоментно вспомнили одно и то же, либо я просто должен был это увидеть. Потому что это касалось меня. И второе казалось мне настолько очевидным, что даже не верилось. Не верилось, что всё это время я мог быть настолько слепым. Конечно, если это не было чьим-то коварным замыслом. Так или иначе, я должен был всё проверить.

Взлетев с низкого старта, я направился к дому, где бывал не раз, где впервые встретился с братьями. Преодолев приличное расстояние, разом оказался в нужной комнате. И тут почувствовал отвратительный смрад. За столько лет я отвык от запахов, и почуял его лишь однажды, тогда, в Париже. А здесь зловония человека, что спал в кровати, ударили мне в нос, вызывая отвращение. И совершенно непонятную даже мне злость. От недовольства и гнева, сам не знаю почему, я уронил на него охотничий рог, что висел на стене прямо над кроватью. Но пьяница даже не проснулся, лишь немного всхрапнул и перевернулся на спину, задев рукой бутылки.

Стараясь не обращать на него внимания, стал оглядывать комнату вокруг, пытаясь хоть за что-то уцепиться взглядом. Но нет, тут не было ничего из того, на чём можно было бы акцентироваться. Здесь было всё чужое, и почему-то именно это злило меня. От расстройства вышел в коридор и побрёл в сторону кухни, которая почему-то была пустой. Старая плита, чайник на огне означал, что кто-то всё же скоро сюда нагрянет. Шкафчики, посуда, несколько столешниц — ничего интересного. На столе приметил старый ртутный градусник. Шансов не было никаких, но я почему-то решил, что этот предмет сможет мне рассказать больше, чем какой-либо другой здесь.

Картинка была ещё мутнее, чем в воспоминании Анисия. И было ясно, почему: мало ли, кто хватал эту стекляшку своими грязными ручонками. И всё же, путешествуя в лабиринте остаточных картинок, я смог среди груд грязи найти золотые крупинки.

Это был зимний вечер, за окном крупными хлопьями тихо падал снег. Мне казалось, я кожей чувствовал, насколько здесь холодно. Младший из братьев лежал в той самой кровати, что ближе к окну, а старший сидел рядом, закутанный в одеяло. Из его рта шёл пар, а на окнах налип толстый слой инея, который на рамах переходил даже в снег. Дрожащей рукой Алексей откопал среди одеял и свитеров братца градусник и вглядывался в цифры, затем вернул его на место и сказал:

— Я, конечно, знал, что ты горяч в постели, но не предполагал, что настолько, братишка, — усмехнулся он, растирая себе нос пальцами.

— Шуточка со времён ледникового периода? — отозвался Яков, стуча зубами от холода.

— Зато твой острый язык сохранился с мезозойской эры.

Они оба смеялись, и было ясно, что эти взаимные уколы — лишь желание хоть как-то согреть свои кости.

— Хорошо ещё, что градусник не замёрз, — прошептал, теряя голос, Сава.

— Ты бы молчал: сосулька на носу тает, и вода стекает в горло, мне не хватало ещё лечить тебя от ангины.

— Ты невероятно заботлив, — на секунду он замер. А потом проронил, — спасибо, Лёш.

— Я ещё не сделал ничего такого, за что можно было бы благодарить.

— Нет. Сделал. Ты всегда возился со мной и помогал.

— Мы же братья.

— Да… Всегда были вместе.

— К чему ты ведёшь, Яша? Прости, Яков.

— Чем бы ты хотел заниматься в жизни?

— Это допрос?

— Я часто наблюдал за тобой. Ты так сосредоточен на учёбе. И будто прячешься за плечи школы, института. Но что ты будешь делать после?

— Наверное, поеду куда-нибудь. Или начну преподавать, как ты на это смотришь?

— Как на говно, — не скупясь в выражениях, ответил младший брат, явно вымотанный своей болезнью и жаром.

— Ну, а ты? — старшему очевидно не нравилась тема разговора. — Ты, наверное, станешь музыкантом, ты ведь неплохо играешь. Создашь группу, и все девочки твои. И ни с одной из них у тебя так и не будет ничего серьёзного.

— Ты же знаешь, я не верю женщинам.

— Из-за отца?

— Из-за той вертихвостки, что увела его от нас. Хотя, видать, он сам этого хотел. Плевать. Всё равно всё это не имеет значения.

— Не имеет значения? О чём ты?

— Сам подумай, брат. Тебе ли не знать: город стоит на костях. И мы ежедневно дышим и живём только благодаря другим. И так же будет со следующими. Наше поколение уже ничего не сделает. Лишь пыль сотен жизней, истёртых временем…

— У тебя жар, тебе лучше отдохнуть, — остановил поток красноречия рыжий. Но тот не останавливался.

— Я сам не знаю, что со мной. Ничто снаружи никогда не могло меня напугать, сам знаешь. А сейчас… На меня будто напали изнутри. И я не знаю, как защититься от себя самого.

— Продолжай, — Алексей мягко погладил его по волосам, приложив холодную ладонь ко лбу, тот блаженно и устало прикрыл глаза, замолчав на минуту. — Что тебя беспокоит?

— Я не знаю. Можешь считать меня сумасшедшим, но я чувствую какую-то необъяснимую, крепчайшую связь между нами. Словно пуповина, способная растянуться лишь на сотню метров. Будто бы у нас с тобой одна жизнь, одно дыхание на двоих. Чувство, что не могу прожить и минуты без тебя. И я… боюсь. Действительно боюсь, что когда-то мы будем жить каждый сам по себе.

— Мы вместе, Яков. Сегодня и навсегда…

Кто-то зашёл в комнату и вытащил меня из воспоминания. Часть её руки задела меня, отчего я прошипел, пытаясь избавиться от жжения. Она казалась убитой и измученной, постоянно кашляла, устало прикрывая рот рукой. Худые пальцы выключили газ, отвратительное и оглушающее гудение чайника потихоньку смолкло. Поправив уже совсем седую прядку, выпавшую из общего пучка волос, женщина присела за стол, опираясь лбом о кисть и принявшись мерить температуру. Сердце моё сжалось. Наконец что-то во мне зашевелилось, будто бы проснулось после долгой спячки. После минутного смятения я тихо, словно боясь, что меня услышат, спросил:

— Мама?..

За спиной послышался шорох. Вошла довольно тучная, причём по всей поверхности тела, женщина в совершенно отвратительном, старом, сальном голубом халате с огромными нарисованными подсолнухами. Поросячий носик её был вздёрнут, а такие же мелкие глазки всегда хитро прищурены. Но, на удивление, она была довольно приветлива. Женщина тут же поздоровалась с ней.

— Настасья Павловна, ваш чайник вскипел, — прохрипела она.

— Ох, Машенька, что-то ты хрипишь совсем. Сделать тебя чайку с лимончиком?

— Если Вам не трудно.

Пока та возилась с кипятком и кружками, я рассматривал её. Худая, в белом, изношенном шерстяном платке поверх платья. Каштаново-рыжие волосы совсем обесцветились, появились проседи. Щёки впали, мощные скулы выглядели пугающими и щемили в моей душе. Впервые в жизни я был уверен в своём выборе.

— Мама, ты слышишь меня? — будто бы плача спрашивал я, подойдя максимально близко. — Ответь, пожалуйста. Услышь же меня, чёрт возьми!

Но все мои мольбы были тщетны. Они начали пить чай и болтать, мать неохотно отвечала, изредка поддакивая соседке. А я так и стоял. Незримый и неспособный сказать о своём присутствии, что доводило меня до отчаяния.

— Ну и как вам съёмщик? — спросила Настасья Павловна.

— Пьёт, не просыхая, — Мария глотнула немного чая и поморщилась, видимо, от того, насколько он был горячий. — Но, по крайней мере, платит вовремя, уже хорошо. А вам он не мешает?

— Мне? Да что ты, дорогая. Зная мой характер, помешал бы он мне, я бы ему уух!

— Понимаю, — улыбнулась мать.

Та ненадолго замолчала. Но затем продолжила, правда сбавив полтона.

— Я понимаю, душенька, нелегко было сдать эту комнату. Но сама понимаешь…

— Конечно, понимаю. В конце концов, уже прошло больше четырёх лет. И примерно столько же я не заходила туда.

Я видел горе на её лице, как она отчаянно запирает его в себе. То же, что пытался делать сейчас и я. Ибо понимал, к чему всё идёт.

— Андрей на поминки так и не явился?

— Нет, — она отрицательно покачала головой.

— Вот свинья, — недовольно протянула соседка.

— Настасья Павловна, — улыбнулась мама, но с ноткой укоризны в голосе. Хотя я впервые был на стороне соседки.

— Машенька, но ведь, правда, свинья. Сначала бросил тебя с двумя детьми на руках, ушёл к этой, как её… не помню, да и не важно, как эту дуру крашеную звали! А потом даже на поминки сына не явился!

— Настасья, он был в другом городе. Да и никогда я не винила его за то, что он ушёл. В конце концов, и так было верхом благородства с его стороны столько лет помогать мне, ведь мы даже не были женаты.

— Не были? — соседка явно была удивлена не меньше меня. Едко прищурившись, я стал внимательнее вслушиваться в речь. — А это? — она показала на кольцо.

— Это? — собеседница стала немного беспокойно прокручивать его на пальце. — Он подарил мне его ещё на третьем курсе. Мы хотели пожениться, но потом поняли, что в действительности никогда друг друга не любили. Вскоре выяснилось, что я беременна, и он, как «порядочный человек», как это называется, стал помогать мне. Особенно когда узнал, что я жду двойню. Но мы знали, что брак будет лишь тяжким бременем для нас. И оставались хорошими друзьями. К сожалению, Яков так и не смог это понять. Алексей не смог объяснить, так это и продолжалось. Но вина ли Андрея, что он всё же встретил ту, которую действительно полюбил? Они женаты, у них трое детей, и он действительно счастлив. А я… Я всегда боялась, что нечто подобное может произойти, ведь Яша родился мёртвым.

В этот момент я будто оглох. Голова закружилась, рот раскрылся от удивления. В непонимании я смотрел на её лицо. Видел, как тяжело ей об этом говорить. Но я должен был узнать правду. Даже если она не сможет её сказать, я должен буду забрать её силой, если нельзя будет иначе. Но, к счастью, не пришлось… Выдохнув, она продолжила.

— Да, Яков родился мёртвым. Вы знаете, я — неверующий человек, но после того, что случилось тогда… Словом, я всегда была убеждена, что не я, не мои плоть и кровь дали ему жизнь, а Лёша. Роды были очень тяжёлыми и долгими, и Яков задохнулся. А Лёшенька… Он так плакал, так кричал! Словно звал его, словно пытался достучаться до запертого сознания. И когда уже ни у кого не осталось надежды, послышался ответ — крик близнеца, такой силы, что думалось, будто он прошёл все круги ада перед тем, как вернуться с того света. Он вдохнул в него жизнь. И даже я видела эту связь между ними. Будто… будто одна жизнь на двоих. И я догадывалась, что если хоть с одним из них что-либо случится — второй этого не переживёт. Но, конечно, не думала, что моя догадка окажется столь правдивой и трагичной. Связанные одной нитью… Надеюсь, что сейчас они вместе. Никогда не забуду день опознания… Как сейчас, стоит перед глазами.

Она замолчала. И я понимал, что она больше не заговорит. И что у меня есть лишь один шанс. Именно сейчас и никогда более. Я понимал, на что иду и какую муку и слабость мне это принесёт. Но не мог поступить иначе, упустив последнюю надежду получить ответ. Я нежно провёл рукой у её щеки, не смея прикоснуться, из прикрытых глаз текли прозрачными ручейками слёзы. С лёгкой улыбкой я прильнул губами к ним, в стремлении забрать их с собой, но всё, что мог — это создать лёгкий ветерок, силы в котором не было достаточно даже для того, чтобы унести её грусть. Поцелуй ветра. И сына, который раскаялся.

Преодолев свой страх, я вошёл в её сознание, пройдя сквозь лабиринты мыслей и стремглав переместившись к главной точке. Такое мрачное и тёмное помещение. Над столом горела яркая лампа, освещающая большой железный стол под ней, накрытый простынёй. И я прекрасно знал, что она в себе скрывала. От этого на секунду меня сковал страх, не давая сделать и шагу. В воспоминании появилась мать. О, как же она постарела за эти пять лет. И как красива была в тот миг. Но так напугана и дрожит, лицо красное от слёз, равно как и глаза. Губы поджаты, по-видимому держать себя в руках для неё сейчас неимоверно сложно. Рядом стоял человек в белом и в медицинской маске. На маленьком столике рядом лежала коробка. И сначала ей было предложено осмотреть содержимое. С опаской она взяла в руки окровавленную и разодранную чёрную водолазку, с виду такую же, какая была и на мне. Затем тёмные штаны, немного задержалась на кожаной куртке, которая тогда была довольно редким явлением.

— Это его одежда, — немного сипло отозвалась Мария. Затем продолжила изучать вещи. — Браслета я не узнаю.

Я помнил его. Мне подарила его одна из девушек, с которыми я встречался. Придумала такую мудреную застёжку, что даже плоскогубцами не смог снять.

— Вы готовы увидеть покойного? — выдержанно, но как-то сухо спросил патологоанатом.

— Да, — после небольшой паузы ответила мать.

Дыхание у нас обоих застыло. Её руки прижаты к губам, зубы немного прикусывают их в нетерпении и ужасе. Мужчина же бесцеремонно подошёл к столу и откинул ткань, обнажая лицо. Конечно, если это можно было так назвать… Задняя четверть черепа практически отсутствовала, глаз не было вовсе, равно как и большей части носа, всё обезображено ушибами, впадинами и глубокими порезами. Увидеть хоть какие-либо знакомые очертания даже я не мог.

Мать застыла в ошеломлении и страхе. Её губы побелели, она явно уже начинала терять сознание, но «белый принц» в последний момент подхватил её, позволяя опереться на руку. Она закрыла ладонью лицо от увиденного, пытаясь прийти в себя. А я не мог даже представить, что она испытывала. Но я никогда до этого не чувствовал себя более омерзительно.

— У него… — задыхаясь, пыталась говорить мама. — У него было родимое пятно на руке. На правом запястье.

Я снова замер, быстро обойдя стол вокруг и застыл в ожидании, часто выдыхая. Но мужчина не спешил: сперва удостоверился, что мать может стоять, и лишь потом приоткрыл руку, тоже жутко обезображенную и явно сломанную в трёх четырёх местах, и двумя руками перевернул её вниз тыльной стороной. Там действительно было небольшое бурое пятнышко, похожее на облако. Затаив дыхание, я засучил рукав своей водолазки… То же самое. Я так боялся, что это тоже обман, иллюзии, как и то, что я мог носить одежду, видеть себя, так и это пятно — простой спасательный круг, соломинка, за которую я уцепился всеми силами. И всё же знал, что это правда. И прошептал в смятении:

— А вот и я…