Объекты в зеркале (гет)

Сколько я себя помню, в приёмной Фреды Деллинг, моего терапевта, ничего не менялось: фотографии моря и леса на белых стенах, брошюры о психическом здоровье на журнальных столиках у кресел. Разве что чёртова прорва растений ещё сильнее разрослась с тех пор, как я пришёл сюда впервые. Каждая трещинка между потолочными плитками, каждая царапинка на паркете были мне родными, — бывало, я просиживал здесь часами, ожидая, пока доктор Деллинг сможет меня принять, потому что поначалу откладывал визиты до последнего, не удосуживаясь записаться заранее. Злой, растерянный, неспокойный, я списывал своё состояние на нежелание взаимодействовать с кем бы то ни было, особенно — с человеком, который почему-то считает, что может мне помочь. Я старался не показывать своё раздражение, но однажды доктор Деллинг в неосторожной, как мне тогда показалось, формулировке, спросила, что меня беспокоит, и я сорвался и выложил ей всё, что в тот момент крутилось у меня в голове: что меня нихрена в этой жизни не беспокоит, кроме необходимости раз за разом проходить через бессмысленные процедуры, чтобы получить сраный рецепт на таблетки, без которых я не могу нормально существовать. Что я прекрасно себя чувствую вне этих стен, а доводит меня до белого каления конкретно она сама и её идиотские правила.

Был поздний вечер, я был последним пациентом, на которого она не рассчитывала и которого с учётом поведения вправе была выгнать до официальной записи на приём, но она не выгнала меня.

Она сказала: «Макс, это просто синдром отмены. Присядьте, пожалуйста, и постарайтесь впредь посещать меня по графику».

«Синдром отмены» — так деликатно она назвала абстинетный синдром. Ломку. Она имела в виду, что мне нельзя доводить до момента, когда у меня кончатся таблетки, от которых я зависим. Из кабинета любого другого врача я первым рейсом отправился бы на принудительную реабилитацию в закрытом учреждении, а доктор Деллинг всего лишь прописала мне соблюдать график. Так в моей жизни, в которой я ничерта не контролировал, всё же появилась одна вещь, которую я старался держать под контролем, и визиты к Фреде Деллинг перестали бесить меня. И сама Фреда Деллинг перестала меня бесить.

А ещё так было гораздо проще научиться приводить к ней не себя, под завязку наполненного демонами, жаждущими вырваться навстречу тому, кто уделит им хоть толику внимания, а свою проекцию, наделённую конкретной целью: получить рецепт. Тогда я даже не представлял, как сильно этот опыт диссоциации пригодится мне, когда меня будут допрашивать по делу об убийстве офицера полиции.

В этот раз в приёмной шёл ремонт, растения временно перенесли в кабинет, и на фоне всех изменений меня охватило чувство непонятной тоски. У меня отобрали все мои фотографии, брошюры, трещинки и царапинки, к которым я привык, и их больше не будет, всё будет по-другому. Мир продолжал меняться вокруг меня — решительными мазками и едва заметными брызгами. Лишь я один в нём оставался прежним.

— Вы хотите о чём-нибудь поговорить со мной, Макс?

— Простите, доктор, сегодня я ещё трезв.

Поначалу доктор Деллинг предлагала мне психотерапию, потому что обязана была её предложить. Рассказывала о том, что существует травма-фокусированный подход, который в сочетании с дополнительными методами даёт неплохие результаты даже в сложных случаях. За столько лет терапии военных, полицейских, спасателей, врачей скорой помощи она, очевидно, была знакома со всеми видами боли, слышала все типичные для этой категории людей истории, наблюдала все варианты реакций, так что я был для неё лишь одной из комбинаций. Ей оставалось только выяснить, какой, и подобрать ко мне подходящий ключ.

Но я не хотел в терапию. Я не хотел становиться набором травм и диагнозов, не хотел, чтобы меня подшили в папку к похожим случаям. Я не хотел, в конце концов, обнаружить, что был целиком построен на своей травме как на скелете и без неё превращаюсь в гору гниющего мяса.

— Я видела новости, — сказала доктор Деллинг. — Если вы не против, я хотела бы поговорить о том, что случилось.

Перед ней лежал блокнот с её заметками, и она несколько раз заглянула туда с тех пор, как я пришёл. Мне не сказали, что и когда будет в новостях, но Департамент обязан был дать комментарии, особенно с учётом того, как надолго затянулось расследование.

— Вы же знаете, что в наше время нельзя верить новостям, там одно враньё.

Она вытянула закладку блокнота с прошлых страниц и переложила её на раскрытые, разгладив пальцами шов между листами, потом взяла карандаш, постучала грифелем по строчке, но ничего в итоге не записала.

— Как вы думаете, — спросил я, пока она первая ничего не спросила, — если единственный доступный выбор — совершить плохой поступок, считается ли он в этом случае плохим, или это, скорее, судьба?

— В вашем случае это стечение обстоятельств, так что такой термин как выбор в привычном понимании к ситуации вряд ли применим.

— А если говорить не о моём случае?

— Это не всегда просто. Но я склонна считать, что если жизнь в какой-то момент предлагает нам исключительно «плохие» варианты, это означает, что ранее мы несколько раз выбрали «плохие» варианты осознанно, имея возможность выбрать вместо них «хорошие», но сложные. Это нас и привело в текущую точку. Повторюсь, Макс, это не ваша ситуация. Вы защищали себя, действовали в состоянии аффекта, это подсознательный процесс, протекающий по иным законам.

— У вас здесь можно курить?

— Вы же знаете, что нет.

Посещение терапевта было одним из выставленных Бравурой условий для возвращения в полицию. Он хотел получить хоть какие-то гарантии моей адекватности, и ему было неведомо, что я превращу это мероприятие в выклянчивание таблеток. Как любой помещённый в терапию против воли, я преодолел все стандартные этапы: отрицал, что мне это нужно, считал, что я о себе всё знаю лучше, пытался поменяться с терапевтом ролями или хотя бы разозлить её, чтобы доказать, что я прав.

— Вы знаете, Фреда, эта история показала, что наши с вами встречи не прошли даром.

— Серьёзно? Как вы это поняли?

— В рамках расследования они подняли мою медицинскую карту и были впечатлены количеством состоявшихся приёмов у терапевта. Может, только поэтому я сегодня здесь, а не в тюрьме.

Вопреки моим ожиданиям, доктор Деллинг улыбнулась и даже не сделала никаких сердитых заметок в блокноте. Хотя она с самого начала настаивала, чтобы я называл её по имени, я делал это намеренно редко: использовал для небольшого эмоционального давления, когда требовалось повернуть беседу в нужное мне русло.

Она, разумеется, это понимала. И понимала, что я понимаю. Такая вот бесполезная игра.

В итоге в моём отношении к ней многое поменялось, когда я перестал считать себя самым умным в комнате на основании того, что мог распознавать её манипуляции. Она всегда знала, что я могу. Она строила наши беседы уже с учётом этого. С самого начала. Как только моё самомнение допустило эту мысль, я потерял смысл вести себя как мудак.

— В моей работе всего две трудности, — сказала доктор Деллинг. — Первая — это та половина пациентов, которая считает, что терапевт непременно должен стать их другом.

— Вторая трудность — это все остальные пациенты?

— Именно. Такие как вы, Макс. Которым следовало бы хоть изредка приводить ко мне себя самого. У меня нет цели вас вылечить — только сделать вашу жизнь чуть более выносимой.

«Вы именно этим и занимаетесь, выписывая мне таблетки», — хотел сказать я, но не сказал. Этот разговор и так чересчур затянулся.

— Всё пройдёт. Хотите вы этого или нет. Но вы можете изменить то, что оно после себя оставит.

Она как-то говорила мне, что нам часто кажется, что горе, когда-то заполнявшее нас целиком, со временем иссякает, уменьшаясь в размерах, и оттого нам становится легче. На самом же деле его размеры остаются прежними — это мы увеличиваемся вокруг него, обрастая новыми событиями, людьми и воспоминаниями.

— Какой процент ваших пациентов кончает с собой? — спросил я, вставая.

Доктор Деллинг подняла на меня взгляд. Потом откинулась на спинку своего кресла, щёлкнула карандашом и бросила его на раскрытые страницы блокнота.

— Катастрофический. Заберите рецепт у администратора и попросите её записать вас на следующий приём через три недели.