Печать (гет)

На рассвете из леса на поляну вышли сколько ни то человек, в основном жонки да девки. Да пара парней. И, пройдя сторожко по самой опушке, оглядываясь да прислушиваясь, они высматривали степных татей, не караулят ли. Ан нет, не было никого.

Махонькая ростом, но уж больно шустрая девчонка, с соломенного цвета локонами, выбивающимися из-под толстого шерстяного плата, расшитого весёлыми цветами, осмотревшись, спросила не кого-то конкретно, а будто саму себя.

— Живых чую, а на снегу ни следочка, — она покачала головой, — а, — она мазнула рукой, — так найдём.

Мимо неё, подвывая и распихивая в стороны невысокие, местами ломаные и заснеженные сосенки, пробежала сама Верея Врановна, что лесных хозяев уговорила защиту Китежу дать. Феврония, малость округлив глаза, бросилась было за знаменитой волховницей, но кто-то цепко и сильно сцапал её за рукав.

— Стой, Фроня, — Аглая повернула дочь к себе, — Верея и сама брата отыщет, коли жив, а ты другим бабам помоги.

— Ага, — боднула воздух перед собой та и метнулась к большой сосне, что у берега.

— Живой, боги, — Верея, всхлипывая и обливая слезами лицо Салазара, держала его голову на коленях. Она чувствовала, что жизни-то брату осталось чуть. Она приподняла Салазара так, чтобы он лежал головой у неё на ногах повыше, сметя снег с лица вязаной рукавицей. На лице Салазара не было ни живого места, ни кровинки. И только глаза под веками непрерывно двигались, будто искали чего-то или кого-то.

— Как он, девочка? — спросила подошедшая тётка Малайя, — ишь ты.

Она стряхнула снег с прорехи кафтана на левом боку, и взору Вереи открылась широкая рана, стянутая посередине мёртвой и замёрзшей, но так и не разжавшей зубы маленькой зелёной змейкой. А вот рядом в снегу обнаружилась и вторая, яркая, красно-чёрными кольцами. Верея помнила, как Салазар радовался подарку на пятнадцатое лето. Как грел руками, звал и гладил мягкое кожистое яйцо. Слёзы вновь потекли, застилая глаза, Верея сморгнула и утёрла глаза одной рукой. Трясущимися руками она достала из торбы висящей на боку маленький синего стекла сосудик с мизинец размером и, раскрыв рот брата, вылила в него всё содержимое склянки. Тем временем Малайя, держа замёрзшую змейку, повела ею перед лицом Салазара. Тот проводил замёрзший трупик глазами, при этом не размыкая век.

— Надо же, — она покачала головой, — похоже, девонька, он их как-то видит.

Верея тем временем, полив на рану брата какой-то взвар из небольшой фляжки, прошлась по её краям палочкой, роняющей на рану розовые нити, что вцеплялись в края раны и стягивали их.

— Он совсем плох, и они его просто держат здесь, — она судорожно вздохнула, — скоро они уйдут, нам спешить надо.

— И то верно, чего сусолить, — сказала Малайя, — давай вытаскивать, — и она начала наколдовывать из нескольких обломанных сосновых веток сани.

Её прервал шёпот, губы Салазара двигались, только не понять ничего, Видимо, их разговор малость пробудил его. Но вот Салазар заворочался, зашевелился, порываясь перевернуться.

— Ты чего, Зар, лежи, не надо тебе вставать, — Верея попыталась его придержать, — мы тебя домой отнесём, там отлежишься.

Салазар, по-видимому, не слышал сестру, но, зарычав, начал переворачиваться и встал на четвереньки, потом на колени; вставая дальше, он вдруг неловко повернулся и повалился лицом в снег. Тут-то Верея и увидела, что нога его почти отрублена и висит на коже да тряпках. Салазар же, встав на четвереньки снова, стал шарить вокруг руками и продолжал выкрикивать странные слова.

— Не понимаю, не совсем змеиный, — пожав плечами, сказала Малайя, — и голос будто не его.

Видя, что Салазар стремится встать, Верея помогла брату, придержав за плечи, а он вынул из-под снега что-то снегом же облепленное, да и кровью. Верея с трудом опознала в недлинной корявой и изломанной палке обломок его, Салазара, посоха. Верея посмотрела на застывшую в удивлении Малайю, та опять пожала плечами. Салазар же, стоя на коленях и раскачиваясь под собственный речитатив, менялся на глазах. И так будучи худощавым, он начал худеть, иссыхая на глазах.

— Вот ить бабы дуры, — Верея не заметила, как и когда подошёл Федька, — он ведь себя добьёт, сила ему надобна, эх.

Фёдор просто встал на колени справа от Салазара и, положив руку тому на плечо, так, чтобы она касалась голой кожи, закрыв глаза, стал раскачиваться в такт с другом. Верея встала слева от брата и сделала как Федька. Ну, а потом и Малайя, а после ещё кто-то ещё...

* * *

Весна. В малое оконце небольшой кельи, украшенное мозаикой цветных стёкол, у большого стола, заваленного книгами и свитками, в мягком кресле сидел старец и ни о чём не думал. Солнечный свет, разноцветный от стекла в окне, весьма неплохо грел босые ступни старика, выпроставшего ноги из войлочных чуней. Да, думать ни о чём и не хотелось.

Со времени, как отбились от степи, прошло два месяца, и память обо всём том деянии была ещё свежа. Боль утрат утихнет не скоро, и утихнет ли, неведомо.

Никифор помнил, как рыдали на стенах перепуганные бабы, когда магики принялись резать себя сами. Возможно, решив, что и их пустят под нож. И как выли они же всю ночь, узнав, что от дружины и ополчения осталась едва треть. Как наутро, по свету уже, трясясь от страха, вышли за стены и за круг, искать раненых, и как мало тех нашлось. Да и те, что нашлись, были изрублены да искалечены сверх меры. Едва магики смогли исцелить большую часть, а некоторые так на руках монахов и родни и отошли. И не только простали, как простой люд, что без дара, звали сами магики. Но и самих колдунов да волхобников с кудесниками полегло немало. Почитай, половина всех, кто пришёл на зов князя и остался город его оборонить. Оставшихся и полтораста не наберётся.

Живых, кого отыскали, в град-то снесли, а вот мёртвых нет. Так и лежали они там, на поле брани, без отпевания. Страшно было людям за стены-то выйти, не то что за круг охранный, вот и лежали они, где пали. Вот где печаль игумена.

Степняки ещё седьмицы три рыскали вокруг града, искали да вынюхивали. Бывало, ринется какой ни то конный и вроде как видит, что ли, ну прямо на город скачет, а потом р-раз, и вроде исчезнет, да уже и бежит вроде в ту же сторону, да только прочь от града. Замечали и их волхвов или как они сами себя кликали, шаманов. Попрыгает такой, поколотит в свой бубен, а после получит снега за шиворот и тикать. Невзлюбили их наши лешие. А вот иных их кудесников-то не видать. Пужило говорил, что очень многих их наши магики побили. Те по приказу своего главного в атаку полезли дуром и без сторожкости, вот наши их и приложили на реке, да под лёд и спровадили. Хоть и самих многих побили. Тот же Пужило получил копие в хребет да через живот. И как жив остался, не ведомо. Ходил теперь пень по монастырю, а на нём Пужило как на коньке малом сидел. Даром что привязан.

"Ничто, — говорил он, — главное, кишки не задело".

А ныне разговоры пошли, мол, долго ли круг охранный простоит и не пора ли из града куда податься. Так многие и собирались, у кого есть куда. В основном на север, к Твери да ко Владимиру. Тот хоть и разорили, но всё одно дальше от степи. Были и те, кто новгородскую родню припомнил. Магики обещали помочь в пути.

"Вот как реки вскроются, так и пойдут караваны беженцев. Эхехе".

* * *

— Знаю я, кто ты, — проговорил Никифор сварливо, — ты как я.

Молодой монашек сидел перед старцем на лавке, понуро опустив голову, не смея смотреть игумену монастыря в глаза.

— Ты мажеское действо зришь, — продолжал Никифор, — а сам сделать не можешь.

Монашек покачал головой.

— А значит, твои родители либо магики, либо ты сам дар заполучил по божьему изволению, — продолжал Никифор, буравя глазами монашка.

— Божьему? — молодой захлопал глазами: он-то считал это проклятием, потому и в храм притёк.

— Так как? — продолжал свой допрос Никифор.

— Мамка, — выдохнул монашек, — она людей лечила, а потом как-то на нас напали; мамка меня в притвор сунула, а хата на ручье стояла. Я в притвор пролез, а мамка нет, и сгорела, а я в следующей ночи в деревню красного петуха подпустил и утёк, — выпалил молодой монах, и его искривлённые плечи задрожали.

— Ну будя, — пробормотал старец, — исповедь твою помню, а мамка огнём очищена и в раю теперь.

— Как же, ведь колдовством промышляла? — монашек во все глаза смотрел на игумена и, похоже, того не понимал.

— А ты что же думаешь, она без господня промысла хоть одного смогла бы исцелить? — Никифор смотрел в глаза ошалевшего монашка, который, похоже, всю жизнь тяготился памятью о том, что его матушка ведьма.

Никифор не зря вёл душеспасительные беседы с Пименом. Водилось за сим монашком, да, отроком ещё, всякое. Например, хоть и кривой да уродливый телом был Пимен, но образа из-под его кисти выходили как живые, особо глаза. Ну, а если чего рассказывал он и, увлёкшись, забывал о своей застенчивости, так все, кто слушал его, рты раскрывали заслушиваясь.

— А посему не грех это, люд честной словом исцелять, особливо с молитвою, — Никифор воздел перст, да, перст, вверх, добавляя веса своим словам, — ладно, ступай и подумай о сём.

Никифор знал, что ему осталось недолго, вот и присмотрел этого Пимена себе на замену. А что? Умён, грамоте обучен. Говорить складно умел, в вере крепок. А что телесами коряв да лицо неказистое, так с лица воды не пить, да и не монаху о том печалиться.

"А кровь мажеская спит, да не дремлет... тьфу ты, язык мой... Бывает, как глянет Пимен, так и мурашки по спи... э-э-э... святостию и благолепием обдаёт, н-да. Да и дела мажеские видит".

Никифор не раз это подмечал за молодым монахом-богомазом. К тому же Вахтисий отбыл в Киев, свои дела... Да и сник он как-то, пыл, что ли, пропал, воля ли.

— Вот и быть тебе, голубчик, на месте игумена, — пробормотал, потирая ладони, довольный собой Никифор.

* * *

Салазар только начал подниматься с постели в своей келье. Нет, его бы воля, так давно сбежал бы, да только его активно берегли сестрица и тётушка. Ух и злющие. И Федька гад, за них. Так что только вставать разрешили, а уже, как-никак, лето вот-вот.

Пару раз приходил отец. Посмотрел на культю ноги, как то странно хрюкнул и сказал, мол, порыться надо в кровных делах, может, проклятье какое проглядели. Как оказалось, кровная родня тех, кто за Китеж стоял, тоже могла пройти охранный круг.

Салазар, опираясь на свой "странный" бадашок, от которого по-первости некоторые шарахались, медленно спускался по лестнице к трапезной. Гордо вытребовав себе право самому ходить поесть. Ну, скука ведь лежать да душеспасительное нытьё тётки слушать. Правда, ходить было пока тяжеловато. И не залечился ещё, и нога деревянная, не привык.

Кстати, ногу Салазару сработал Вешко, прозвище которого Носовский к нему прилипло насмерть. Этот неслух тогда, на поляне, не утёк вместе со всеми ополченцами и, спрятавшись в чащобнике мелкой сосны, видел весь Салазаров бой, а после и привел Верею. И сработал он на отлично, деревянный сапог сел на культю, как будто был изготовлен из мягкой кожи, плотно, но мягко, и не натирая, и не пережимая. Но всё одно не привык пока Салазар, медленно телепаясь, опираясь на бадашок. Этот бадашок он, Салазар, говорили, сам и сделал там же, в лесу, раненый и в беспамятстве. Сам Салазар этого не помнил, помнил только, как плакал, когда понял, что все его подружки погибли, причём спасая его самого.

Его, Салазара, кто-то звал и тормошил, но он не мог ответить, находясь в полубеспамятстве. И вдруг раздался голос: "Помогу, родич".

А после через Салазара полились слова. И вот бадашок...

Салазар, когда очнулся в келье, долго держал в руках обломок своего старого посоха, сплетённого с его подружками, которые выглядели деревянными, но если посмотреть на них прямо, будто начинали ползти между корней посоха. И это было... головокружительно. А когда Салазар позвал их, поскольку чувствовал, что они рядом, то из вершинки посоха выглянули не меньше дюжины змеиных голов. Видимо, от "жадности" он привлёк и тех змей, которых затоптали спящими, где-то рядом в поле, на котором была сеча со степняками.

Выйдя ко входу в трапезную, Салазар встал, подперев косяк двери. Он издалека уже слышал громкие и зажигательные речи на тему скулии, или академии, или ещё какого места для преподавания мажеской науки мажеским же недорослям. Спор, видимо, длился не один день, и накал спора никак не уменьшался. Салазара спорщики не замечали. Они увлечённо спорили обо всём касаемом сбора мажеских приёмов, как будут проживать ученики и кто будет учить, Поржали на тему о том, чему будет учить Пужила.

— Как чему? — громко вставил Салазар. — Не обосраться при виде учителя.

И под громкий хохот и махнув рукой Федьке, он пошёл к выходу на улицу, воздухом подышать.

Трава зелёная, стены монастыря белые, а небо синее. Красота. Вокруг уже отцветающей яблони роились шмелёвки, а над цветками ещё желтых одуванчиков крутились пестрицы и, срывая лепестки, уносились куда-то по своим делам. А ещё ласточки и стрижи носились в синеве неба. Невдалеке над лесом мерил круги коршун. Жизнь.

Салазар прошёл в проём так и недостроенной стены у самого озера. Он сел на бревно у воды, глядя на синеву воды, окаймлённой зелёным ободом леса. Рядом, засопев, тяжело угнездился Федька. А вот и нет, Фёдор Симеонович, как-никак, старший в роду. Правда, и единственный теперь, из мужей.

— Ну, как споры? — ухмыльнулся Салазар. — Решили чего?

— А, решать-то ещё долго будем, но, — Федька поднял указательный палец вверх, — главное решено.

— И что?

— А то, — Федька с загадочной миной посмотрел на Салазара. — Никифор монастырь под наше училище отдаёт, а значит, всё будет.