Печать (гет)

В просторной светлице, у странно большого для нынешних времён окна, сидел на стуле, более похожем на трон, мужчина, по виду явно поживший и много повидавший на своём веку. Перед ним стоял стол с наклонной столешницей и парой полок — по дальнему от мужчины краю этой самой столешницы.

Маг Вран тихохонько втайне гордился этим столом: сам сработал, руками. Когда-нибудь в будущем такой стол назовут конторкой, а пока... На верхней полке стола стоял светец, в который вместо лучины был вставлен цветок кандидуса, который, будучи правильно заготовлен, при касании его палочкой — да-да, волшебной палочкой — начинал довольно ярко светиться.

На столе были разложены свитки бересты, пергамента и даже папируса. В руках Вран держал свиток, не распечатанный потому, что восковая печать на свитке ему не нравилась: не любил он хозяина печати, лежала меж них давнишняя ссора. Да ладно бы просто повздорили, но причиной ссоры была девица. Силою была взята Инга, к тому же в храм Христов ходила, вот и не стерпела позора. Вран отел отомстить, да батюшка запретил, а чтобы дурь из головы повыветрить, отправил на Руян-Остров. Там в то время замятня⁽¹⁾ вокруг Руяна шла полным ходом, и кто с кем и против кого дрался, мало кто понимал. Когда же Вран добрался через все сечи и драки до Арконы, то обнаружил дымящиеся руины.

Вернувшись домой, Вран смог привести с собой молодого жреца из младших — совсем мальчишка, да ещё и просталь. Собственно, сам Вран был ненамного старше спасённого. Но он был маг и не из слабых, ведь семнадцать лет у магов неспроста считается совершеннолетием. Мальчишку отец к волхвам свёл. Добра Вран тоже не привёз особо, книги храмовые только, целых четыре и одна из них золотом тиснена.

А за первым походом по батюшкиному настоянию последовал и другой, на восток, и третий на юг, аж до Бухары и Самарканда доходил, а также и в Царьграде бывал, великий город. Там-то, в Цареграде, Вран ногу и оставил: не любили тамошние клирики чернокнижия, тем более, если сами его выдумали. Но он вырвался и вернулся в дом отца, а теперь свой дом.

Конечно, после бурных на драки и приключения походов его детская, по сути, влюблённость поостыла, но... Нелюбовь к князю тлела уже больше полусотни лет. И ведь семья есть, и жену любил пуще жизни, и детей вырастил после того, как она умерла. А всё помнил Ингу, будто вчера виделись на торгу, настолько лицо девушки впечаталось в память.

И вот она, печать. Оба уже, почитай, старики — опыт, раны. Годы прошли, любовь прошла, а вот нелюбовь не проходила. Но и князь Гюргий просто так писать не будет, а на свитой и запечатанной бересте было чётко нацарапано "Врану". Не сломать печать, князь узнает. Он тоже многое мог, как и многие потомки Игоря Старого. Сломать — опять же узнает, и тогда не отнекаешься, мол, знать не знаю, ведать не ведаю, о чём писано.

Маг сидел, откинувшись на спинку резного стула.

"Да, не надо было ломать печать".

Степь, великая степь пришла. Со слов Велибуда, рязанского кудесника, Гюргий писал, что Рязани и вовсе нет боле. Верховодили среди степняков какие-то моголы, кто это? В своё время Вран погулял добре и доходил аж до Согды, и про моголов там не слыхивали. Значит, откуда-то ещё восточней пришли. Хотя, судя по написанному, с ними много и других племён пришло. Даже бродники, кои и вовсе языка славенскому родственного.

И что теперь делать ему Врану, как поступить, когда помощи просит твой враг?

Внизу, у лестницы, ведущей к верхним покоям терема, послышались весёлая перебранка и топот бодрых шагов, один из поднимающихся был явно на каблучках. Верея с братцем пожаловала. И хорошо. Деточки.

Вран положил голову на мягкую спинку стула и прикрыл глаза. Мать этих двоих умерла почти сразу после родов. Белую лихоманку, проклятие тумана, заметили, уже когда живот был большим и что-то делать было поздно. И как выносила-то и сколько сил на то положила, но родила. Верея оказалась сильной кудесницей, могущей вызвать ливень по летней жаре или вьюгу по зиме, а вот братец её Салазар от сестры как златокузнец от бронника отличался. Силой не брал, скорее, точным уколом и изворотливостью своё возьмёт, нежели ударом воздушного молота. И имя ему в его черёд по пращуру перешло.

Салазар Змееуст пришёл от дрегвы, а туда с Руяна. А на Руян-остров — с острова семи королевств. Великий был маг. По слухам, смог подчинить самого короля змей. Вран читал описание похождений Салазара. Его восторг от знакомства с болотами, протянувшимися от Полоцка почти до Ладоги, с перечислениями трав и гадов болотных был изложен в большом гримуаре среди других интереснейших писаний. Ведь прошёл Салазар немало и сделал много. А вот почему ушёл от дела учительского и "скуллию" бросил, не написал. Правда, Вран и сам мог прикинуть, чего стряслось такого, что такой могучий кудесник всё бросил и ушёл куда глаза глядят. Слыхали и у нас, что на Туманном острове святоши новой веры крутёхонько взялись порядки свои наводить, и уже как лет двести продыху от них нет, а как сладить с ними, коли все их аделиники враз поддерживают. А уж когда и твои друзья в паству ушли, то...

А на Ладоге, на Лунном Торгу, встретил сей магик Горимиру Среброликую, внучатую племянницу князя Вольги. Змееуст не мог не заинтересоваться Горимирой. Ведь, по слухам, мать Вольги зачала его от самого Великого Полоза. Сам князь был силён в колдовстве и, как говаривали, мог и девять клинков осилить и ходить после этого под луной в меху от первой звезды до последней. А и на него коготь наточен оказался, прокляли, и стал он ещё и щукой ходить. Поначалу, говорили, на пользу себе в рыбу лютую перекидывался, да всё одно пересилило его проклятие — и ушёл в проруб под лёд. Но и там оказался силён, рыба вроде ан нет, но разумен был и речист. Наветника сам нашёл, да покарать не смог. Тут-то Салазар и просватался. Ну и добро получил, коли помочью сподобится.

Вот от Салазара того и Горимиры род Врана и повёлся. Не особо древен род, но и двух сот с лишком лет не мало. И каждого третьего первенца Салазаром наречь заповедано.

Вран посмотрел на дверь, которая вела на лестницу.

"А ведь правда, мне на первый поход семнадцать зим было, и ништо, отправил батюшка ума разума набираться да силу тешить, и то справился ведь. А Салазару тоже семнадцать, пора бы и мир посмотреть". Только одно никак не вязалось в планы: Верея от братца не отстанет, и вряд ли её можно будет просто отговорить.

В дверь постучали, и Вран, положив на стол свиток, поднял глаза на вошедших, не дожидаясь дозволения, детей.

Верея статная, хоть и среднего роста. Темно-русая коса и материны серо-стальные глаза, которые, впрочем, могли и поменять цвет на почти чёрный во гневе. Улыбчивая и сильная, и кудесница каких поискать. Да и обычная, что называется, женская магия на месте. Ямочки на щеках играли, бровки подняты, глазищи стреляли на погибель парубкам.

"Хороша доня. Стоит сейчас скромница, глазки в пол".

— Звал, батюшка?

— М? — Вран поднял бровь.

— Ну так думал, — утвердительно сказал Салазар, — отец, ты слишком громко думал, что-то стряслось?

Его ироничный взгляд не раз доводил до белого каления гостей на Лунном торгу. И вот ведь не сказать, что Салазар был задиристым или лез на рожон, но... Он был жёстким и насмешливым над недругами и не чурался правду-матку в глаза, и драки не боялся. Хотя назвать Салазара богатырём вряд ли было можно.

Был он росту чуть выше среднего и неширок в плечах, даже можно сказать, утончённый был, но вот силой не обижен. Тёмно-синие глаза на узком лице смотрели спокойно и насмешливо на любого, не глядя на чины и силу. А ещё Салазар был воистину повелителем змей. Точнее, будет. Но и сейчас он мог чувствовать змею на расстоянии и общаться с ней мысленно. Да, все маги в роду Врана были змееустами, но Салазар переплюнул всех, правда, он мог чуять и мысли других магов, но чёткие и связные мысли, а змей он чуял всегда и даже спящих. Он знал, где в лесу под снегом спало кубло змей, и различать их сны. И сила его только росла год от года.

— На, прочти, — сказал Вран, протягивая сыну свиток с княжьей печатью.

— И чего он хочет? — с кривой улыбкой спросил Салазар. — Чтобы ты пришёл и всех татей разогнал?

— Сын, — Вран поднял брови, — до конца читай.

— А-а, вона как, — пробормотал Салазар, — он всех кличет, до кого дотянуться может.

— Батюшка, — напомнила о себе Верея, — а мне можно? Там ведь наверняка лучшие соберутся.

— Драка там будет, — со вздохом пояснил Вран, — негоже, поди, девке-то.

— Я посмотреть на собрание хочу, — заговорила Верея, чувствуя, что отец не особо против, — там ведь лучшие люди из наших будут.

— Ну, — Вран посмотрел на Салазара, — берёшь сестру, аль пусть дома рукоделием занимается?

— Ну-у, — протянул Салазар, глядя в потолок и бровями изображая бурную работу мыслей, — посмотрим, будет ли слушать, что скажут.

— Ах ты, — последовал шлепок ладошкой по спине брата. — Зар, я тебе пригожусь, сам знаешь.

— Ага, озеро это, может, высушить надо будет, — сила Вереи часто была предметом гордости семьи, и шутки из-за попадающей в забавные истории сестры, были обычным делом, — придётся взять.

Вран покачал головой, он не сомневался, каким будет решение Салазара. Брат и сестра друг друга здорово дополняли и поддерживали.

— Чую, тяжко там будет всем, — сказал отец, да, похоже, уже оперившимся чадам, — так что берите припас на разный случай. Верея, ты зелья подготовь, ну там кровь затворить, силы прибавить и разное всякое. Там раньше городище-то невеликое стояло, но кто знает, места лепые, так что и народишку, поди, прибавилось, и отстроить терем какой смогли за сё время. Сами, поди, увидите да разглядите поближе.

Вран задумался, вперив взор в пламя очага.

— И кто знает, глядишь, и тикать придётся, так что к ступам помела берите, шибче скорость. Да и брёлку возьми берёзовую с сувелём, а то, может, и лешего поднять пригодится.

— Так спят же, — удивился Салазар, — зима началась, снега вон по колено.

— Вот и возьми брёлку, — сказал Вран с улыбкой, — легче поднять будет лежебок.

1) Замятня (устар.) — смута, волнение.

Вернуться к тексту

В малое оконце монастырской кельи свет пробивался лишь чуть, и то освещая только часть противоположной, уже белёной каменной стены. У небольшого стола сидел старец в кресле с подлокотниками, ибо по старости лет даже сидеть было тяжело. Мысли старца витали в столь возвышенных эмпириях, что почти не соприкасались с реальностью.

За окном бумкнул полуденный колокол. Монах поднял взгляд к оконцу и, вздохнув, перекрестился. Он давно уже не выходил из кельи по пустякам, но служки приносили и еду, и вести снаружи. Еда была по-монашески скудна, зато вести всё богаче день ото дня. Самой большой новостью было, конечно, нашествие степи. Кто таковы находники, мало кто понимал, а потому слухи ходили самые дикие. От половцев, приведших, дальнюю родню, до полчища самого антихриста, пришедшего поработить христиан. Правда, мало кто задавался вопросом, а зачем антихристу порабощать кого-то, ежели все когда-то помрут, и тогда уж...

В низкую дверь тихо постучали, и на тихое же разрешение войти в отворившуюся дверь вошёл служка с подносом, на котором стояла большая глиняная кружка с травяным взваром и лежал ломоть хлеба с куском незрелого и потому мягкого сыра. Увы, но есть зрелый и твердый с пряностями, да ещё подсушенный, как любил когда то в молодости, старец уже не мог себе позволить из-за отсутствия зубов. "Н-да".

Старец не всегда был старцем и даже не всегда монахом. Нет-нет да снились ему под утро скрип вёсел или скок гнедой легконогой степной лошадки под ним. А часто снились и рубка с супротивником или скрип натягиваемого лука и степной воин по ту сторону стрелы. Видывал старый монах и мурманские лодьи, и ромейские дромоны, извергающие негасимый огонь. Но видел старый монах и то, что обычному люду неведомо и невидимо. Бился он и с велесовыми воями, и с вотуновыми берлаками. А то и просто упырей приходилось караулить да жечь. Такова уж доля витязя. И не было у него ни своего дома, ни семьи с детками. Лишь иногда в ночи прильнет пришедшая к его теплу ладинка.

"Дабы семя не угасло. Эхе-хех".

А когда уже и меч в тягость, и лук не в силу, то только одна дорога такому во храм. Старые боги, конечно, ещё держали своё, но новая вера вставала всё шибче. К тому же особых разногласий Зван, а именно так когда-то кликали старца, не узревал. В сём, конечно, была заслуга князя Ярослава с братцем его Иоанном, что в честь матери Царевичевым назвался. Иван во всём князю помогал. И сыны его во многом роду Игоревичей при Киеском столе помогали, да и поныне помогают. То коня у Усмана Великого украдут, то у короля Долмата дочку сманят, а то аж до Сада с молодильными яблочками сбегают. Не помогло, правда: то ли не довезли, то ли в саду подменили.

Старый монах хихикнул. Он вообще был человеком весёлым и не чурался хорошей прибаутки. К тому же обладал острым умом, потому вскоре монастырь оказался под его рукой...

"Да, но старость. Э-хе-хе".

После малой трапезы в дверь опять тихо постучали.

— Зайди, Вахтисий.

Старец Никифор, а именно так звали хозяина кельи и, собственно, всего монастыря, который строился его стараниями и трудами, недолюбливал Вахтисия. Рухлый какой-то был этот монах. И хоть и грамотный да учёный, но как рыба холодный и скользкий и мутную воду любил. К тому же метил в игумены монастыря, правда, не очень удачно. Не только Никифору был не люб Вахтисий.

— Отче, — вошедший преклонил колени и поцеловал руку старцу.

Никифор едва сдержался, чтобы не вытереть руку прямо сразу.

— И что же тебя привело ко мне? — спросил Никифор.

— Отче, непотребство творится во граде сем, — пафос так и лез из позы и слов пришедшего, — князя Юрия вовсе бесы окрутили, он воинство нечистого во град сей призвал, вроде как оборонить от поганых, но мню я, что они восхотят нас всех предать нечистому, диаволу, — Вахтисий воздел перст вверх.

— Ишь ты, — изумился Никифор, — прям самому?

— Истинно, — глаза Вахтисия готовы были вылезти из орбит от усердия.

Только вот Никифор о творящемся знал, во-первых, почти всё, во-вторых, из первых рук. Ведь именно с ним, Никифором, князь об этом планы строил, с ним, старым, но не позабывшим и не отринувшим молодость и всё, что с ней связано было. А было там многое из того, что иной монах рад бы забыть. Только отца с братьями вспомнить, и то... Да и племянников внучатых да правнучатых. А они первыми на зов князя и пришли. Батюшка уже давно покинул сей мир. Младшенький из нынешней родовы полтину ужо справил, а сюда младшего сыночка своего привёз, в монастырь, старцу показать. Носовиком прокликали, путь из Ладоги, почитай, весь на носу ло́дьи просидел, так и прилипло прозвище. И он, Никифор, единственный полусилок в роду, был очень рад встрече с чародейской семьёй. Не бросили, да и всегда, когда можно было, старались помочь или просто повидаться.

Вот и пяток лет назад, узнав, что самый старый пень в роду, сдуру ушедший в монахи, стал плохо видеть, сотворили стёклица малые, что на нос цепляются деревянными ободками, и от сих стёклиц враз видно, как в молодости. Вот и теперь пришли, хотя в своих лесах на Ладоге, могли сидеть, не опасаясь бед от степи.

— И чего же ты хочешь? — спросил Никифор со смехом в глазах.

— Ну так, имать кого сможем, — заговорщически проговорил иудушко — Никифор знал, что Вахтисий его подсиживает.

Как же, монастырь-то в любимом князем граде, а значит, игумен сего монастыря ближе к уху князя Юрия Владимирского. И ладно хоть бы для себя старался, а то ведь для иеромонаха пещерского монастыря, что под Киевом. В грамотке, которая перехвачена у гонца была, Вахтисий того братишкой кликал, родня, что ли. А ежели учесть, что Киев силу-то терял, то...

"И как тебя спровадить то?" — подумал Никифор.

— А справимся ли? — спросил он, пытаясь придумать, как быть. — Они ведь неспроста кудесниками да волхобниками зовутся. Одна только старая ведьма Лыбедь чего стоит.

Никифор хорошо знал эту ведьму, ох и хороша собой была, глаз не оторвать, сколько парней по ней сохло, а на язык вот уж ведьма так ведьма, злющая — страсть.

Он махнул в сторону здания трапезной:

— А их там уже до полусотни, а ещё с севера не подошли.

И тут Никифора осенила идея, как спровадить подсыла.

— Только ежели хитростью, — он склонился вперёд, как заговорщик, — выпустить на поле брани, а когда их поганьи колдуны побьют, остатних и поимаем, — Никифор будто в раздумье почесал в бороде, — вот только кому дело сие доверить-то? Я не справлюсь уже, а лишним и знать не надо бы, — Никифор посмотрел на Вахтисия с таким выражением, будто его осенило свыше, — надо тебе самому идти и смотреть за битвой, дабы эти кудесники не сбёгли.

Вахтисий выпрямился и, расправив плечи, свысока посмотрев на Никифора с гордостью и огнём в глазах, изрёк:

— Я готов, во имя Отца, Сына и Святого духа.

"Угу, во имя братишки своего ты на всё готов", — подумал Никифор, когда за Вахтисием закрылась дверь кельи.

Вообще-то монастырь Китежский только строился. Место под него было размечено много и построено будь здоров, на вырост. Одна трапезная чего стоила, братии человек на триста, не меньше. Да красивая, с высоким грановитым потолком, стрельчатыми окнами, вся изнутри белёная и светлая. Келийный дом пока на сотню осилили, но остальное после достроится, "если переживём драку и отринем разор степняков". Стены у монастыря не было пока, так, ограда, только чтоб коровы да свиньи по двору не хаживали. Собор же Пресвятой богородицы и вовсе только заложили. Правда, о четырёх сторонах света в городе уже стояли храмы и люд на молитву в них собирался, а вот венцом им должен стать монастырь и его главный собор. Сбудется ли теперь, отстоят ли они Китеж, помогут ли кудесники или всё кончится разорением?

Старый монах кряхтя встал и, подойдя к малому иконостасу в красном углу кельи, с трудом встав на колени, принялся молить господа о даровании сил защитникам города. Сомнения, одолевающие его, не должно показывать ни простым монахам, ни горожанам.

"Часть монахов изъявила желание встать против супостата, да мало народу в монастыре, с полторы дюжины пока, и кто? Старики, бывшие дружинники князя Гюргия, с пяток с юга, с Вахтисием пришли, да пара тройка молодых писарей. Есть ещё худогый богомаз один, и тот калека, хоть и образа на иконах да фресках его руки прямо живыми выходят, особливо глаза. Да толку с него в бою-то, эх".

Окончив молитву, Никифор, с трудом поднявшись, подошёл к столу, взял берестяной свиток и пошёл в трапезную, пора было гостей приветить. Да люду китяжскому волю князя донести.

Прозрачный ночной воздух был чист и как будто светел сам собой. В почти чёрном, усыпанном яркими переливающимися звёздами небе светилась огромная луна, взирая на подлунный мир с тем спокойствием, что присуще лишь ей.

Посреди круглого озера, на почти недвижимой глади стояли двое. Прямо на воде и стояли, хотя если быть точнее, стояли они на лунной дорожке. Дорожка сия видна не всем, вернее, где бы ни стоял человек, он будет видеть свою лунную дорожку. Но это простали, а вот маги могли стелить эту чудную тропку там, где им удобно, хотя и не все. И эти двое тоже не могли, а вот их батюшка — вполне. И сам в молодости добро по лунным тропам ходил, и детям дорогу указал, ну а дольше сами, всё сами.

— Эм и ну да, — пробормотал Салазар, пытаясь углядеть что-то в чёрной глади, на которой стоял, — чего делать будем?

И то правда, с Ладоги они со льда по тропе, батюшкой открытой, шли. Дома холодно, и лёд какой надо был, гладкий и прозрачный, камни и траву водяную под ним видно было, а потому и дорожка лунная светилась, как ей и положено. А тут чего? Вода чёрная, и дна не видно. Да и есть ли оно, дно-то? Аж озноб по плечам пробежал, и подружки за пазухой зашевелились.

— Сигать, — коротко ответила сестра.

— Не-е, — протянул Салазар, передёрнув плечами.

Не любил он это дело. Ступа или помело — оно да, можно и даже в радость, по погоде, конечно, а вот сигать — не-е. Оно ведь как, каждый раз, когда приходится себя ломать и проделывать это, то гадость какая-нибудь приключится обязательно. Прошлый раз так в порог носки башмаков и влетели, вызвездился о ларь так, что чуть шкуру медвежью, что на полу лежит, не подпалил, а шрам от встречи с ларём до сих пор над правым ухом в волосах чувствуется. И это в месте знакомом, дома, а тут чего. Снизу чёрная вода, сверху небо в звёздах да луна. Да лес где-то вдали над водой. И всё.

— Давай руку, — Верея протянула брату руку ладонью кверху и поманила пальцами, — трусишка.

— Не, я на помеле управлюсь, — помотал головой Салазар, — заодно и сани на ремне подтяну, а то как их-то, если сигать? — на ходу придумал он отговорку.

Верея ухмыльнулась и, взмахнув посохом, отправила большие, в косую сажень, сани над водой к берегу. Те, пролетев над самой водой, слегка подскочили на увале берега и нырнули во тьму. А вот Салазар свой посох в суму спрятал, а какой посох, м-м-м, его батюшка на именины подарил. Чудо, а не посох. Сплетён будто из нескольких то ли ветвей, то ли корней, прямо как вязь, что на старых письменах, и по каждой веточке посоха было вырезано своею вязью резами, работа славная, Салазар это видел, поскольку сам любил мастерить всякое.

— Не успеешь помело снимать, — сурово отрезала Верея последнюю надежду брата на лёгкое решение, — наверх глянь.

Взгляд в ночное небо и несколько ругательных слов. Небольшая тучка медленно, но деловито наползала на круглую, в пятнах, луну.

Салазар схватил сестру за руку и зажмурился настолько сильно, насколько мог, аж слёзы выступили... Хлоп.

* * *

В большом зале со сводчатым потолком, белёным и украшенным лепниной с красивым выпуклым рисунком, в основном изображавшим цветы, листья и разные плоды и завитки, народу было довольно много. Ну, не меньше сотни точно, а может, и больше.

Верею с Салазаром сюда привел дружинник князя, что обходили улицы города дозором. И да, именно город, а не селище. Салазар, увидев храм, к которому сигала Верея, сильно удивился: храм был каменный и очень большой. Салазар видел такой лишь в Новгороде, а ведь то большой торговый град, а тут...

Оказалось, что таких храмов в Китеже четыре, правда, достроен только этот. Да ещё собор, что в монастыре, который князь Гюргий строил в самом сердце своего города.

— А что за краса такая не названная, не представленная? — слегка развязным тоном спросил возникший перед Вереей крупный, по виду сильный парень, явно лишь недавно получившим бороду, которая ещё не успела как следует угуститься.

Салазар быстрым движением перетёк, встав между сестрой и неприятно ухмыляющимся парнем. Из рукавов, поднятых на уровень груди рук, сразу же выглянули "подружки", все четыре. Парень отпрянул с брезгливо-испуганным видом.

— Эфсашнисая йасангасалисаяшлихиса!

— Справа к ним быстро шла крупная темноволосая женщина с тяжеловатым лицом и глазами слегка навыкате, что не портило её облика и довольно властного выражения лица. Одета она была в тёмно-зелёную хорошего сукна мантию в пол, с широкими рукавами, из которых выглядывали рукава светло-зелёного платья, явно византийского шёлка. Мантия женщины была увешана пришитыми и приколотыми амулетами и оберегами всевозможнейших форм. В правой руке она держала костяной по виду тонкий и витой посох.

— И вы дети, по спокойней.

Змеиные головы разом повернулись к говорившей, после посмотрели в лицо Салазара и, переглянувшись и даже как будто пожав несуществующими плечами, скрылись в рукавах свиты.

— А ты, Федька, иди пока, иди, — она нажала голосом, и парняга подался прочь к столам, заставленным снедью.

Его встретили смешки и беззлобные шутки приятелей.

— Здрава будь, тётушка Малайя, — Салазар с сестрой разом поприветствовали двоюродную сестру отца, которую и не видели-то, поди, толком, но о которой знали по рассказам отца и не очень любили, опять же из-за его рассказов.

— И вы поздорову, — она развела руки в приветствии, — племянники.

Приобняв обоих, Малайя, направляя их, увлекла к одному из столов, за которым сидели важные и явно не бедные люди.

— Вот, знакомьтесь, — Малайя обратилась к сидящим за столом кудесникам, — братовичи мои, Врана дети, Салазар и Верея. Ты, Любечан, их совсем малыми выдел.

— Здорова, родичи, — и тот посмотрел на Верею, — совсем заневестилась уже, хороша стала, в мать. Тут, глядишь, и засватает кто, вона хоть и Федка Царевичев, дурень, конечно, но силы добре.

— Сам ты дурень старый, — со смехом проговорила Малайя, — чего девочку пугаешь. К тому же, Федка сговорен с Гнежкой.

— А я и не боюсь, — проговорила Верея, блеском глаз выдавая возбуждение, она такого количества кудесного народу и не видела. Так, чтобы в одном месте.

— И то правильно, Федька только прикидывается дурнем, — Любечан, высокий худощавый колдун, с седыми короткими волосами, шрамом через левое ухо к щеке, в кожаной рубахе, с тремя кинжалами на поясе, встал и похлопал по плечу Салазара, — ну здрав будь Любозмей Вранович, — и обратившись к сидящим за столом, добавил: — Зимы три ему от роду было, когда я его первый раз увидел. Овчина на траве расстелена, он малой совсем на овчине спит, а вокруг змеи, не менее дюжины, а то и поболе. Шипят, его охраняют, даже слепней и то хватать умудряются. Ни до, ни после такого не видал. Силён.

* * *

Зал, в который привели Салазара с сестрой, оказался монастырской трапезной. Салазар и Верея отправлялись в путь по лунной дорожке, почитай, из-за стола, батюшка на ужин не поскупился, так что за столом Салазар больше рассматривал прибывших кудесников да колдунов, к тому же народ потихоньку прибывал. Вот в открывшуюся сдвоенную широкую дверь вошли четверо мужчин, чем-то похожих друг на друга, и с ними мальчик десяти зим, не больше. От головы столов у помоста с глубокого кресла, похожего на трон, встал древний старик в монашеском одеянии и пошёл навстречу гостям.

— Ты, Правила, чего удумал, — шутливо строгим тоном спросил он старшего из вошедших, — мальца почто в такой путь взял, да и время-то так себе дитё выгуливать?

— Здрав будь, отче, — заговорил тот, и все четверо поклонились как положено в пол, — и благослови, а сего пострелёнка и не брал никто.

— Как это? — спросил монах, подняв кустистые брови.

— Так он сам себя взял, — сказал самый молодой из мужчин, с коротко стриженной бородкой и косой светло-русых волос, спускавшейся на спину, — утёк с нами, неслух, нашли в рухляди, уже как треть пути лодья прошла.

— И впрямь неслух, — усмехнулся старый монах и обратился к мальцу: — Всыпал тятька-то, а?

— Не-а, — бодро ответил мальчишка, глядя на старца с наглым прищуром, — я утёк.

— Утёк, — подтвердил Правила, посмеиваясь, — на шеглу как белка взлетел, да по ноге на нос и сидел там, почитай, день, да и на следующий день тоже влез на нос лодейки и сидел, не согнать. Носовик прям.

Дядьки рассмеялись, а старец похлопал мальчишку по плечу и повёл за стол.

— Голодный небось, носовский сиделец, — хихикнул он, усаживая Вешка рядом с полной ведуньей, возле которой уже сидели несколько ребятишек разного возраста. Тётка Оклада только кивнула и подвинула деревянную тарелку с жареной рыбой и кашей поближе к Вешке.

Салазар знал это семейство, они были соседи и жили по другую сторону Ладоги, а промышляли поделками из дерева: кто-то утварь волшебную резал, кто-то даже посохи, а кто-то и образа зверей кудесных на корабельные носы или самими кораблями.

Их так и прозывали — Резники.

— Слушай, — обратился Салазар к Фёдору Царевичеву, который, как оказалось, вполне себе нормальный парень, о дурости которого скорей больше трепали, чем ее имелось, — тебе не надоело пировать который уж день, а?

— А чего делать-то, — Фёдор пожал могучими плечами. — Сам же слышал, "всем ждать".

Четыре дня назад ожидание вестей от князя закончилось. В трапезную монастыря ввалился полуголый паренёк невеликого роста, коротко остриженный и явно измождённый до предела, к тому же из лаков, но не медведь, хлипковат, и даже не волк, у тех волосы на шее растут до самых лопаток. Лак хрипло изрёк:

— Княже не придёт, он попал в засаду и ушёл обратно во Владимир, силы пробиваться в Китеж нет, — после захаркал и осел на подставленную лавку, потом улыбнулся и виновато проговорил: — бежал всю ночь, есть чего перекусить?

С того дня старшины дружины и кудесников с колдунами да чародеями, почитай, и не выходили к обществу, всё совет держали. Несколько человек и убыли уже, сказав напоследок, что без князя и его дружины им не победить, а посему... День ото дня становилось всё муторней, и кудесники и колдуны с ведунами потихоньку пытались найти себе занятие, лишь бы не сидеть в этом зале. Кто-то бродил по монастырю или вовсе по городу, слегка навевая на его жителей жути, кто-то что-то мастерил, но в основном народ ждал. Ждал, сам не зная чего. Слухи о воинстве степи превосходили один пуще другого, и настроение портилось с каждым часом, а не то что с каждым днём.

Были, правда, и такие, как Федька или, скажем, Лыбедянко, их, кажется, кручина и не брала вовсе. Федьке вроде так и вовсе плевать было, "драться так драться", а Лыбедянко просто сидел в уголке на лавочке, покрытой овчиной, и тренькал потихоньку на своих малых гуслицах.

— А чего ждать-то? — вскинулся Салазар. — Киснуть тут, так хоть пройтись, что ли.

— Так это, просил же игумен не бродить лишком по улицам, народ не пугать, — Федька опять пожал плечами и добавил: — А ты и вовсе змееуст, про тебя такое болтают, у-у-у.

Верея, сидевшая напротив Салазара, чувствовала: с братом что-то делается, но что?

— Ты чего, Зар? — спросила она, понимая, что брат заводится неспроста. — Чего стряслось?

— Плачет она, — вдруг вскрикнул Салазар, глядя куда-то сквозь сестру мокрыми глазами и сжимая свой посох так, что тот того и гляди сломается, — больно ей и страшно.

Салазар вдруг поднялся и, сделав несколько шагов к двери на улицу, исчез с громким хлопком.

— Куда, вот жеж костяной удила, — Федька кинулся к двери, некоторые соседи по столу с любопытством смотрели на эту сцену.

— Вот же, — пробормотала Верея, поднимаясь из за стола, — а ведь терпеть не может... Ладно хоть посох прихватил.

Они с Фёдором вышли на улицу, а после недолгой прогулки — на малую площадь, что между стеной города и водой. За ними вышли несколько человек.

— И где его искать-то теперь? — спросил невысокий худощавый ведун у Вереи.

— Там, — спокойно и без промедления ответила та, указав пальцем на мутное маленькое пятнышко в едва просматривающемся далёком ночном лесу с другой стороны озера.

— Чуешь его? — спросил ведун, на что Верея просто кивнула, ведун тоже кивнул. — Близнецы?

— Ага.

— А не брешешь? — брякнул Федька. — Ты вроде старше.

Верея вздохнула, закатывая глаза в молчаливом "и с кем я общаюсь".

— Идём искать или сам управится? — спросил ведун и, слегка замявшись, добавил: — Меня Колычем кличут, ежели что.

— Управится, — сказала Верея, посмотрев в глаза Колычу, — но найти надо.

Колыч только кивнул и пошёл за лабаз, где на берегу озера лежали узкие, плоскодонные рыбачьи лодки, вытащенные на зиму на берег. Посох Колыча тихо ткнулся в утоптанный снег, и одна из лодок, встрепенувшись, поползла ко льду.

— Садимся, — коротко скомандовал колченогий ведун.

Верея и Фёдор быстро запрыгнули в лодку и уселись друг за другом.

— И не шумим, — бросил Колыч на Федькино фырканье, мол, на ковре было бы удобней.

Посох, представлявший собой длинную, в косую сажень, палку, всю покрытую рунами, уткнулся в берег и оттолкнулся с такой силой, что Верея, не удержавшись, повалилась на колени Фёдора. Зашипев что-то злое и неразборчивое, Верея чуть ли не с боем, под тихое хихиканье Фёдора, уселась. Она боялась, что в темноте её щёки просто светятся.

Сзади на корме лодки стоял и отталкивался своим посохом половецкий ведун Колыч, а ещё он тихо улыбался, ведь сегодня он эту парочку видел во сне. А его сны всегда сбывались. И нет им ни какого дела до Федькиной помолвки.

* * *

Салазар пожалел уже, что сиганул, он опять угодил ногой не туда, а точнее, угодил во что-то мягкое и плохо поддающееся. Рванувшись изо всех сил, Салазар вывалился из большого, крайне трухлявого пня,

— Вот же тролья отрыжка тебе в ноздрю.

— Чаво-чаво? — забормотал сонным голосом кто-то почти под ногами. — Какая такая отрыжка, хто тута?

Салазар подпрыгнул с криком и, опрокинувшись на пятую точку в смесь опавшей листвы и невысокого ещё снега, засучил ногами, отползая от говорившего.

— Кто здесь? — выдохнул он, чувствуя, как заходится сердце.

— Хто-хто, аль не видишь? — проговорил кто-то невысокий, слегка блестя глазами в лунном свете. — Ходють тута всякаи, спать мешають.

Присмотревшись к говорившему привыкающими к темноте глазами, Салазар узнал хозяина леса. Он быстро поднялся и, поклонившись, извинился.

— Прости, хозяин лесной, не хотел я тебя будить-то, — заговорил он, придумывая причину побудки, не хватало ещё с лешим поссориться, так из леса можно и не выйти; одновременно он подтянул суму, достал краюху каравая и протянул старичку с поклоном: — Вот отведай, дзядо, я-то к тебе по делу, тут, недалече, у тебя в лесу животину огнём мучают, так я и хотел глянуть, что за живодёр.

— Огне-ем, ить ты, — невысоконький старичок громко поскрёб в затылке, — дык зима жеж, и как поджог-то?

— Да колдун, поди, — Салазар скрестил пальцы за спиной, — ты бы, хозяин лесной, указал бы мне, как пройти-то до злыдня, а я бы уж ого-го.

— Да, а чего, и впрямь иди, — старичок помахал рукой в сторону ельника, сплошной чёрной стеной стоящего до неба и закрывающего луну, которая едва просвечивала сквозь острые как пики макушки, — вона за ёлками по ручью и найдёшь, плачет ведь девочка.

И да, она плакала, Салазар вынужден был даже закрыться от неё, а то, казалось, сейчас кинется и... Салазар сам не знал, что и... Зато знал, змея, что была в плену этого живодёра, странная, каких он, Салазар, ещё не видел, и совсем молоденькая, народилась прошлой весной, а этим летом попалась змеелову и никак не могла понять, за что её мучают.

От самых ног Салазара к елям протянулась стёжка, как будто белки натоптали, едва видная в неверном свете луны. Обернувшись к лешему сказать "спасибо", Салазар увидел, что тому не до него. Старичок, прижимая к груди хлеб, как главную ценность в жизни, попросту ввинчивался в труху старого пня, шумно втягивая носом запах каравая.

Тихонько двинувшись по тропке, Салазар опасался, что снег под ногами скрипеть будет, но, видимо, власть у лешего и на снег в его лесу распространялась. Тропа шла под елями так, как будто они приподняли нижние ветви, под которыми и снега почти не было. Пройдя сквозь ельник к краю опушки распадкового леса, Салазар оказался среди густого кустарника, который хоть и голый без листа стоял, но крайне часто, как будто замёрзшая шерсть на загривке великана. Правда, стёжка шла дальше, и Салазар, пригибаясь, прошёл почти к костру, возле которого, не далее трёх саженей, плясал какой то странный пожилой человек, со странным же плоским и круглым лицом. Весь он с головы до ног был увешан костяшками, которые при танце постоянно постукивали. И если присмотреться, то можно было заметить, что они были исписаны какими-то знаками, мерцающими в отблесках огня. На плечах странного колдуна вокруг рукавов были пришиты змеиные черепа, да так хитро, что когда тот подпрыгивал, черепа разевали пасти и тихонько клацали зубами. Змейка же лежала на травяном коврике, свернувшись в клубок и спрятав голову в кольца собственного тела. Была она странного песчаного окраса и совсем невелика размером, к тому же от неё исходил такой ужас, что, казалось, его можно было черпать ладонями. По кольцам Салазар прикинул, что змеюшка вряд ли длиннее его руки. А по её страху и всхлипам он понял, что это совсем ещё дитё. Впрочем, все его подружки не отличались излишне крупными размерами.

В какой-то момент странный колдун громко выкрикнул на незнакомом языке, и вконец перепуганная тварюшка вдруг вздрогнула и подняла голову довольно высоко, и её шея вдруг стала широкой, с ладонь, на которой чётко были видны два кольца. Салазар таких змей не видел, но читал о них в одном из фолиантов какого-то византийского мага, увы, оклада книги не было, как и оглавления, зато в стихах. А странный колдун, похоже, этого и ждал, он ловко схватил змею за шею левой рукой, а в правой у него будто из ниоткуда появился кривой нож с зазубренным лезвием, по виду костяной.

— Эй, ты чего удумал, — завопил Салазар, — тролью кость тебе в глаз?

Колдун же отреагировал мгновенно, и нож почти коснулся груди Салазара, который попросту упал назад, выставляя перед собой тонкий, причудливо изогнутый посох светлого дерева. Колдун, не произнося больше ни звука, просто кинулся на Салазара, который, быстро толкаясь ногами, уползал на спине, одновременно готовя заклятие. И когда колдун оказался над Салазаром, в его грудь из посоха бросилась крупная призрачная змея, раззявив клыкастую пасть; она впилась в сердце колдуна прямо сквозь одежду и плоть. Одновременно с этим по посоху скользнула одна из подружек, сидевшая в рукаве, яркая, чёрно-красными полосками, небольшая, но крайне ядовитая. Она шустро промелькнула между сплетений посоха Салазара и, выстрелив с его навершия, впилась в щёку замершего от заклятья Салазара колдуна. Повиснув на навершии посоха на одном хвосте, полосатая змейка развернулась и так же быстро шмыгнула в тепло рукава.

От страшной атаки хватка левой руки колдуна ослабла, и напуганная и взбешённая молодая змея, высвободив голову, тут же впилась клыками в руку своего мучителя. Тот затрясся и медленно завалился навзничь. Салазар поднялся, его самого слегка колотило: это был его первый настоящий бой, как он понял, насмерть, а не какой-нибудь там поединок. Он подошёл к поверженному и уже затихшему врагу, на груди которого, свившись в кольца, ждала атаки расхрабрившаяся молодая змейка. Салазар присел перед ней на корточки и заговорил, успокаивая и предлагая защиту.

Из его рукавов выглядывали четыре маленьких любопытных разноцветных головки. Этих змеек Салазару дарил батюшка на именины, ему этих красавиц привозили издалека. Были, конечно, и местные подружки, но они по зимнему делу спали.

— Ну вот, — пробухтел проломившийся сквозь еловые ветви и усыпанный снегом Федька, — мы тут кругами мечемся, его ищем, а он тут со своими полозиями играется.

По следам самого Салазара шли Верея с невысоким худощавым чаровником, которого Салазар видел в пиршественном зале монастыря.

— Этот нелюдь её огнём прижигал, — ответил Салазар, у которого на ладонях, сложенных лодочкой, свернувшись в кольца, лежала не большенькая змейка, которая при этом тёрлась головой о выставленный большой палец, — она же дитё ещё.

— А ты точно знаешь, что здесь никого рядом нет, — спросил Колыч, озираясь по сторонам, — этот, он из Сагды с востока, такие по одному не ходят, с ним целая свита должна быть.

— Ну а как же, здесь они, рядом, — сказал Салазар, протягивая руки, не отпуская змею с ладоней и указав пальцем, — там они, саженях в ста за петлёй ручья, за рогозом, на берегу озера. Их там с две дюжины и воев большинство, спать улеглись, а двое бдят. А этот здесь волшбу какую ни то затеял и жертву, — и Салазар указал на лежащего колдуна.

— Это подсылы, — Федька стукнул кулаком по ладони, — подходы к граду ищут, не иначе.

— Да уже нашли, — сказала тихо Верея, — или, думаешь, они Китеж с берега озера не увидели?

— Не увидели, — ответил Федька, — мысок вон тот в излучине ручья закрывает, чутка не дошли.

Верея посмотрела на Колыча, и тот кивнул, мол, давай.

— Всё одно я за подмогой, — сказала она, — нас всего четверо.

— Да, иди, — Салазар опустил змейку в карман, нашитый на боку суконной мантии, шепнув ей, спи, мол.

Верея с подозрением посмотрела на брата, после показала кулачок и исчезла с негромким хлопком.

Салазар посмотрел на Фёдора, и тот заметил сумасшедшинку в глазах приятеля.

— Ты это чего удумал? — спросил Фёдор. — Не надо, подождём лучше.

— Расскажи, чего умыслил, — спросил Колыч, — только подумай прежде, если хоть один утечь сможет, толпу наведёт.

— Уголёк, уже там все спят и сторожа тоже, — Салазар после драки и в предчувствии продолжения был явно на кураже, и ему нравилось это возбуждение, — а сейчас толпа с гвалтом припрётся и разбудит, те с перепугу и разбегутся.

— И что удумал?

— Да с леса зайдём и покараулим, чтоб не сбегли.

— Дело...

И они пошли по руслу ручья, что на зиму спрятался в камни и лишь изредка в снегу блестела неусыпная вода, показывая, что мороз еще не до конца власть взял.

* * *

Салазар сидел за большим пнём, разглядывая лагерь врагов, да, теперь он точно знал — врагов. А маленькая чёрная змейка уже давно грелась на груди, точнее, в кармане, подшитом на груди мантии Салазара. Она своё дело сделала, и никто не разбудил спящих. Но вот дело уже и к утру двигалось ,и где ватага помощников потерялась, неведомо.

И тут Салазар увидел в полосах неверного лунного света волка. Огромный волчище трусил легко и без шума, будто летел над опавшей листвой, едва присыпанной снегом. Один, за ним второй и третий.

"Ух ты!"

Восемь волков тихо разошлись в дугу вокруг поляны, последний же подошёл к напрягшемуся Салазару и, кивнув лобастой головой, улёгся в двух шагах от него, уставившись на поляну. На шее волка, лежащего рядом, Салазал разглядел амулет с витой вязью, будто змеи сплелись. Салазар видел этот амулет у воина с юга из степей, говорили, что это кайсаки половецкие, а ещё они оборотни-волколаки, таких Салазар ещё не видел, да ещё в деле. Хотя пляску их запомнил, как-то закуражились на пиру; ух и хороша была пляска, чувствовалась в ней звериная мощь. А атаманом ватаги волколаков был крепкий жилистый дядька, седой весь, с длинным чубом до вислых усов и шрамом от правого виска до ключицы.

"Надо же, не зажил на волколаке-то".

На другой стороне поляны от берега озера что-то блеснуло, и волк сразу одним движением встал и, отряхнувшись, пошёл к лагерю, Салазар, подхватившись за ним, наткнулся на предупреждающий взгляд, мол, не беги вперёд, паря.

Из камышей и кустов вокруг лагеря проявились пара дюжин фигур, тихо крадущихся во тьме, за ними тихо шли несколько кудесников, их было видно по посохам.

И всё же совсем тихо не получилось: один из спящих вскочил и, вскрикнув что-то, видимо, заклятье, исчез. Как один из волков успел в него вцепиться, было не ясно, но колдун степняков ушёл с волком на спине. Остальных повязали быстро и без особой драки, если кто и сопротивлялся, то недолго.

* * *

Оставив подружек отсыпаться в корзине с соломой в выделенной ему келье монастыря, Салазар спустился в трапезную. Верея была уже за столом и Колыч тоже, а вот Федька спал ещё, небось, увалень. Нет, ради справедливости, Федька мог пахать сутками и колдовать, коли надо, притом натощак, зато потом и отъедался, и отсыпался за троих. Салазар так не мог, ему всё вовремя должно быть, хоть малость отдыха и еды, но вовремя и через малый промежуток времени, а то он злым делался и бухтел как старый дед.

— Здорова, змеелюб, — с улыбкой сказал Колыч.

— Ага, не понятно только, он змей больше любит или они его, — поддела его Верея, — а то глядишь, взаимно.

На злобный навет Салазар только фыркнул смешливо.

— А Федька где? — спросил он Колыча. — Дрыхнет, что ли, ещё?

— Не, — Колыч невесело ухмыльнулся, — он с Резниками сцепился, а поскольку драки запретили, то решили они состязаться в плавании, пошли лёд на озере топить.

— А чего сидите? — спросил Салазар. — Там забава, а вы тут.

— А, сходим ещё, — ответила Верея, — только рано смотреть, вот как поплывут...

В этот момент в трапезную вышел игумен монастыря отец Никифор, поддерживаемый служкой старик, которого очень уважали при княжьем дворе, по словам Колыча. Да и Федька смотрел на старца с восхищением. К тому же оказалось, что дед — полусилок, но не растерялся и не заныл обидой на богов, а по молодости в ратном деле порубежном сильно отличился. И с ним целая свита из монашьей, дружинной да кудесничьей старшин. Подойдя к столу, что на возвышении стоял да скатертным полотном укрыт был, старец облокотился на угол стола и заговорил, оглядывая собравшихся из-под вислых бровей.

— Послушайте меня, чада господни, — заговорил старец тихо, но веско; в трапезной мгновенно утихли не только разговоры, но и шевеления, и иные звуки, будто полог тишины набросили, — вести у меня худые, но каковы есть, — он обвёл присутствующих грустным взглядом и продолжил: — Князь Гюргий не придёт, находники Москву пожгли и сына его в полон взяли. Так что оборонять Китеж придётся теми, кто есть. Кто хочет, может идти с миром.

— Кто хотел, уже и ушёл, — у дверей стояли Федька и младший из братьев Резников; когда они вошли, Салазар не увидел, но, похоже, слышали они всё, — прости, отче, что перебил.

— Есть ещё одно, — сказал Никифор, — нам удалось поимать подсылов, но не всех. К тому же пропал Гришка по прозванию Кутерьма, и есть подозрение, что его имали тати степные.

— Григорий хоть и баламут, но не христопродавец, — высказался вставший из-за дальнего стола высокий плотно скроенный дядька с окладистой бородой, явно из купцов, — знаю, не предаст.

— Как спрашивать будут и кто.

Салазар не рассмотрел говорившего, но, видать, его разглядел Иоан Иоанович, старший из дядьёв Федьки.

— А ты, Пужило, думаешь, у них такой как ты есть? — спросил Царевичев-старший.

Из-за соседнего стола встал кудесник, чёрное платье явно из шёлка, расшито серебром, на поясе в специальном чехлеце под левую руку не то длинный жезл, не то короткий посох. Полностью седые волосы, заплетённые в косички, собранные в хвост. Но главное — лицо: правого глаза не было. Причём, похоже, вместе с костью и частью лица. Левый глаз был белым, без радужки, и потому зрачок чернел на бельме как дыра, притягивая взоры окружающих. И шрам, страшный разветвлённый шрам от правого виска будто стекал до губ и по щеке и шее, теряясь за воротом чёрного шёлка.

— А думаешь, нет, Ваня, — сказал, ухмыляясь, страшноватый кудесник, — я вокруг Хвалынского моря обходил и до Алатын-горы доходил, и скажу тебе, что народы там разные живут и кудесников да колдунов там всяких видел. А если этот их Батхан с собой хоть немногих привёл, то всяко есть кому Гришке душу вынуть.

— Значит, приведёт вражин ко граду, — сказал старец, — что ж, остаётся молиться за души наши, ибо сила немеренная идёт на нас. А в граде нашем четыре сотни дружины да ополчение, мужиков сотен с восемь. И это если старым да младым копья дать.

— Займусь ополчением, — буркнул невысокий дядька, в плечах сам себя шире, — не завтра, так послезавтра тати придут, — повернулся и быстрым шагом вышел прочь из трапезой.

— Остальным же гостям, кому жизнь важна, пора и по домам, — старец со вздохом повернулся, собираясь уходить.

— А ты, отче, видать, слышишь не ахти, а?

— Федька, цыть неслух, — зашипел на стоящего руки в боки парня дородная тётка.

— А ты, тётка Аглая, мне рта не затыкай, — набычился Фёдор, — здеся каждый сказать может и чтобы услышали, — он прошёлся взглядом по лицам собравшихся, ища поддержки, — на то и собор собрали.

— А парень-то прав, Аглаша, — прокаркала неопрятного вида старуха, сидевшая в тёмном уголке и мало обращавшая на себя внимание окружающих, — ведь не просто так собрались. И сила в месте сём, и место само, почитай, в серёдке земель наших. Здрав будь, вой Зван.

— Здравствовать и тебе, Лыбедь, — слегка наклонил голову Старец Никифор, — тоже за хорошую драку встанешь?

— А тож, — заулыбалась старуха щербатым ртом, — ты, Зван, молодых послушал бо, а то сидите наверху старыми пнями и, поди, думы про мириться все...

— Вот же какая ты на язык-то пакостная, — плечи старца развернулись, что ли, и в глазах заплясал задор, — вот старая уже, а всё та же...

В стоявшей в трапезной тишине было слышно, как икнула фея-пылюшка, сидевшая под потолком, на железном ободе большого светца.

— Процтитэ, но фы так не договоритэсь ни то чэго полезнофо.

Все гости, до того затаившие дыхание при сцене общения хозяина монастыря с одной из старейших, да и сильнейших ведьм Руси, повернули малость округлившиеся глаза на немолодого мужчину в немецком платье, поверх которого был наброшен теплый овчинный тулуп.

— Я жить здесь нецколко зим и доставить суда мой семиа и хотеть жить и далше. На родина мой сын грозить бэда от монш... э-э-э... монах и палач, и я прити дать битва.

— Во-от, видишь, пень трухлявый, — лыбилась старуха, — даже немец, э, как тя там? — она обернулась к немецкому колдуну.

— Проститэ, — магик шагнул вперёд, поклонился, — Ульбрехт Гальдор.

— Ого, старого пути, — цыкнула зубом старая ведьма, — ну так чего ты придумал-то, не зря же со словом вылез, а?

— Сей град мочно спратать, — помявшись, ответил немец.

Весь народ, набившийся в трапезной, замер от почти кощунственной мысли.

"А что, так можно, что ли?. А как же насчёт подраться?" — светилось в глазах у многих.

— Ишь ты, — Лыбедь почесала бородавку на подбородке, — а ведь и впрямь можно, а? А, Зван?

— Можно, поди, — почесав в затылке, проговорил Старец, — обговаривали, но опять же как отсюда простые люди наружу выходить будут.

Старуха Лыбедь резко взмахнула рукой с зажатой в ней коряжкой, обвитой ленточкой кожи; на полстены пыхнул дневной свет и простёрлось довольно большое поле со снующими по нему чуждыми всем смотрящим людьми, по своим явно не мирным делам.

— Туда твои простые люди собираются, — старуха боднула головой в сторону воинского лагеря, теперь видимого сверху, будто птица зрит.

— Туда — не туда, — с раздражением проговорил Игумен, — всё одно не успеем, они на подходе, а мы князя ждали, только время теряли.

— Так, може, хватит пустое гутарить, — заговорил здоровенный брылястый мужчина, с длинными вислыми усищами с бусинами на концах, заправленными за уши и длинным чубом, намотанным вокруг темени. — Взять та и вдарить с разных сторон, та разбежаться и покружить их по лесам...

— Да и вдарить, — заулыбался Федька, — а?

— И Гришка, поди, только рад будет, ежели его кто "отпустит", — каркнула напоследок старая ведьма.

Салазар стоял на одном колене под еловым шалашом — нижние ветви огромной ели, опустившись до земли под весом снега, сберегли небольшой круг у ствола в сухости — и глядел на проходящих мимо него по приречному лугу степняков. Шла орда, не войско, но орда. Шатры, кони, верблюды, люди, костры на повозках — то ли для света, то ли от страха. В середине столпотворения на обширной телеге стоял большой войлочный шатёр, который тащили быки. Сзади от основной орды тянулись ещё какие-то повозки, сани с рухлядью и провизией, ещё дальше — клетки с людьми. По сторонам от людской сутолоки на высоких конях ехали воины. Салазар уже переведался с ордынцами, они с Колычем и волколаками искали Григория и нашли. Спит ныне купчина. Да к тому же не успели тати у него выспросить всего, так, направление общее, не больше, а то не бродили бы по всем тропам, выискивая да выслеживая даже зверя.

Эти, что сейчас шли мимо Салазара, Батыевыми не были, мало их. У самого Батыя народу в орде поболе будет. А у этого мурдзы или как его там, сотни три конницы и без пешцов вовсе.

"Ага, вот и они".

Большие сани, скользящие, почти не касаясь утоптанного серого снега, за основным табором, отличались от всего резко: лёгкие, резные, укрыты не войлоком, но как бы не шёлком, над ними вился не чадный дым очага, топившегося кизяком и смольём, а слегка струилось тёплое марево от бронзового очажка в середине саней, явно колдовского. Вокруг очажка сидели четверо в богатых одеждах, сидели открыто, им-то было тепло и не боялись они никого. А что сзади? Так ветер. Орду эту по вони нашли. Волколаки сзади шли по следу, а кудесники да часть ратного люда по берегам схоронились, ждали.

Пройдя сквозь лес, а река в этом месте делала крутую петлю, и в самом тонком месте её русло сходилось очень близко, Салазар вышел на невысокий берег, взмахнув посохом и дав сигнал, что орда близка, ушёл обратно в ельник, в котором человека разглядеть и так никак, а ежели он не возжелает показаться, то и вовсе.

Салазар, как и другие кудесники, наблюдал за тем, как степняки сводили свой скот на лёд с невысокой надречной луговины, спуская телеги, повозки и сани. Вот орда полностью вышла на лёд, выстроилась по-походному и вдруг встала. Воины, что шли первыми, рассматривали странного уруса, стоявшего посреди реки. Это был могучего склада парняга с огромным деревянным молотом на широком плече. Широкое и простое, слегка обветренное лицо парня излучало хищное довольство происходящим.

И вдруг враз всё зашевелилось. Двое конных воинов-степняков резко выметнулись вперёд, вынимая кривые клинки из посеребрённых ножен, из-за спины парня вышел худосочного вида мужичок и вставил в лёд перед ним веретено, всё покрытое северными рунами, а там, на севере, уж поверьте, со льдом дело иметь умели. В воздух взметнулся один из магиков, что в санях парили, остальные на лёд повыскакивали. И тренькнула тетива в еловом подлеске. Федька с залихватским "кхек" вдарил молотом, вбивая веретено в толстый лёд. И от веретена в сторону ордынцев с огромной скоростью рванулись, как молнии в небе, разветвляющиеся трещины. Они ветвились и ширились, охватывая орду со всех сторон, дробя лёд и плавя его по краям льдин.

Из подлеска на самый урез берега вышли четверо чаровников и, вбив острия своих посохов в забереги, запели речитативом наговоров. Лук в ельнике опять выпустил стрелу-змейку в следующего магика у золочённых парящих саней. Ответное заклятие запоздало, поскольку на берег выступили и дружинники из просталей, тут же осыпавшие врагов десятками стрел. Магиков у ордынцев было мало, по крайней мере, в этой малой орде, идущей по следу обманки. Но таких малых отрядов было в достатке, и рано или поздно они найдут проход в лесах и придут к граду Китежу. Это понимали и старшие Китежа, и простые люди, и работали изо всех сил.

Салазар знал, что в Китеже в княжьем дворе хранились многие святыни Руси, но такие! Например, там лежала простая на вид железяка, правда, с нарезанным рисунком вязью — как оказалось, это был лемех с рала самого Микулы. Именно им в старину сей князь охранные борозды пропахивал, чтобы никакая напасть на его земли не проползла. Вот этим лемехом Пацюк и проходил по засечной подлесной полосе, а землица-то ого-го, зима ведь. Но вот брал лемех Микулы и такую землю. А как закончит Пацюк, так и Верея с брёлкой-лесовичкой в дело вступит, призовёт леших. Хлебушка им заранее испекут, да подуховитее. Так, глядишь, и оборонят, отведут лихо-то.

Но для победы не одну драку пройти придётся, а эта, в общем, несложная оказалась. И простали степняков оказались так себе и магики — вот привязалось же немецкое словечко! — слабые да нерасторопные. Вот и осталось от них ломаный лёд да мусор какой на этом льду, да мертвые люди и скотина какая-нить, в лёд вмороженная. Да сани расписные с шёлковым шатром, будто подвешенные за верёвку, висели наперекосяк над рекой, медленно вращаясь и взмахивая шёлком, выпускающим легкие клубы дыма от мажеского очага, будто вздыхая от расстройства.

* * *

К ночи прибежал малец с заставы, сообщил, что его батька отправил сказать: тати к заставе скоро, мол, подойдут, ночью, мол, зарево костров видно. Ясно, что заставы и нету уже, жаль — добрые вои там стояли.

Зван-Никифор стоял на башне, что высилась над южной стеной, и смотрел на суету внизу. Опахав град по внешней стороне рва, магики творили свои непонятные действа. Они чего-то лили в стылую землю, жгли какие-то курильницы и даже вроде как хороводы водили. Но по всему, видно, не успевали. Метались как ошпаренные и пили чего-то из мелких стекляниц, вроде как дающее им некоторые силы, но сутолока и нервозность показывали их отчаяние от понимания обречённости. Нет, они не раскисали, те, кто слаб, уже утекли подальше от беды, остались крепкие духом, но... Уже были биты несколько степных отрядов, да только та орда, что искала ходы в чаще леса или по льду речек, не проста была. И магиков в ней всяко больше, да и воев не в пример. Ведь по докладам подсылов сам хан шёл с ордой, а это вам...

За несколько часов пред рассветом воевода увёл дружину и большую часть ополчения навстречь ордынцам. На стенах остались деды и дети, по сути, мальчишки, коим предстояло либо умереть, либо повзрослеть рано. Вон и бабы стояли, высматривали чего-то. Монаси тоже тут все. Им велено было пока молитвы не класть, пусть магики свои требы да волшбу творят.

Старец глянул влево. Там ниже на стене стояли Вахтисий и ещё пара монахов, на весь перестрел стены вперемешку с горожанами. Недалеко от Вахтисия стоял и, видать, что-то наигрывал себе на своих малых гуслицах молодой парень, явно с юга, откуда ни то из Киева или окрест. Никифор его видел в трапезной, и кого-то сей отрок ему напоминал: волосы в котелок, а усы как у Ляха, в бороду.

А вот слева от Никифора на стене народу было поменьше, всё же тех, кто стоял там, народ малость опасался, волхвы. Та вот седая дородная баба в полотняном, некрашеного льна, уборе явно с Макоши двора, что к северу от Китежа, с версту, поди, будет.

"Стоит, грустно смотрит вниз, о чём, интересно, думает? Поди, с чертогом своим прощается. И то, не оставят степняки его, всё выметут и пожгут".

Ярилин требник хоть стар уже и пора бы на покой, а всё же прозорливей других оказался. Три дня тому в стороне Ярилина дома зарево в полнеба было, а наутро салазы с добром к Китежу прибыли, всё, что прихожане во дни празднеств в дар Яриле подавали, на хранение в Град свезли. А чертог что, главное, людей и добро сберечь, а после и новые хоромы отстроить. Вот, поди, и дулась Челомысла, что тоже не сподобилась заранее прибрать хозяйство-то. Хотя девок своих да баб всех в Китеж свела. Перунов же круг, так с ним всё просто оказалось, Перунник — муж ещё ого, в летах, но крепок и гибок, словно вьюнош. Пришёл в круг, сказал идолу златоусому, мол — прости, батя, нам надобнее. Дары Перуну железом всяким подавали, да не абы каким, а из лучших клинков да топоров, да брони выбирали. Так Вельмибой всё дружине да ополченцам раздал и сам с воеводой ушёл.

А внизу, на узкой полосе между лесом и засекой, что успели за пару ночей свалить вокруг всего Китежа, творилось и вовсе невероятное для православных христиан. За невысокой стеной странного марева, над которым, видимо, и билась большая часть магиков, стояла дева, что с братцем-змеелюбцем пришла с Ладоги, а перед ней степенно так толпились, страсть и подумать, сами лешие. Они о чём-то важно говорили с Вереей и, взяв напоследок каравай хлеба и, прижав его к груди как величайшую ценность, важно же шествовали к лесу, уходя в сугробы или под еловые лапы. Правда, нет-нет, но зыркали в сторону стен, недобро. Видать, давила на них сила Христова.

* * *

Последний из хозяев леса с крайне важным видом принял каравай хлеба, из тех, что сутки пекли несколько магинь сведущих в домовитых наговорах, поклонился.

— Договор, поконом заговоренный, исполнен будет как оговорено, — после, зыркнув на стену, слегка заискивающе добавил: — Ты, девонька как-нить усмири ентаво, ну, вона с гуслями-то, ну как есть злыдень, оно-то что, Мораны время, а от его брынь да дрынь, сна ить не в едином глазочке нету, — и, повернувшись и разом как-то сгорбившись, побрёл, не поднимая стоп, загребая снег и утопая в нем с каждым шагом.

Верея, обернувшись, посмотрела на стену, где в нескольких шагах от неприятного монаха стоял тот парень, что и в трапезной и на стене не переставал тренькать что-то одному ему слышное. А похоже, это именно он облегчил ей дело, ведь одной брёлки маловато, чтобы поднять леших со всей округи, а то бы и набегалась дочь Врана по лесам-то.

Вдруг в нескольких саженях от Вереи из-под стволов и ветвей засеки будто леший из кустов выпростался мальчонка, тот, что вчера к ночи с заставы пришёл, и устремился к лесу. Он ещё утром всем говорил, что к бате на заставу "надыть", его, понятное дело, к дому направили, к мамке, а он, поди ж ты, воевать рвался. И как утёк-то?

Верея, спохватившись, бросилась перехватить мальца, да так и замерла рядом с ним, глядя, как истоптанный и сбитый с травой снег вдруг вздрогнул как пёс, стряхивающий с себя воду, и враз стал таким, будто и не ходили по нему толпы народу, суетясь и выполняя свои надобности. И дорога, плотно утоптанная, по которой ушла дружина с охочими, тоже исчезла, будто и не было её.

— Ух ты, — вырвалось у неё, — знать, хозяева лесные слово держат и дело своё знают.

Мальчишка, имени которого Верея так и не узнала, так и сел в будто только что выпавший снег.

Вдруг Верея встрепенулась, закрутила головой, и её взгляд упёрся в Колыча, ошарашенно смотрящего на мальца, точнее, на его руку, сильно оцарапанную. Видимо, ободрался паренёк, когда пробивался сквозь засеку. Ту самую руку, с которой мгновение назад,упала в борозду охранного круга большая, тягучая капля почти бордового цвета. Соскользнула с мизинца и медленно полетела в ровик меж валков, что остались после Микулина лемеха. Марево, что струилось по оборонным кругам в сем месте чуть всколыхнулось и чуть побагровело, самую малость, но...

По округе разлетелся тихий тихий, но отчётливый вздох земли.

На Верею повеяло смертью, она повернулась и увидела, как по лицу Колыча расползалась бесшабашная улыбка. Улыбка человека, который нашёл, что искал, и решил самую для себя нужную задачу.

— Колыч, ты чего удумал, а? — Верея вцепилась в плечо мальчишки, так и сидевшего в снегу и вытиравшего слёзы кровянящими руками. — Колыч, чего ты?

Верея попятилась, оттаскивая мальца от смеющегося половца.

Колыч топтался на месте. Во всех смыслах. Он ходил туда и сюда вдоль охранных борозд, что закончили уже дней пять как, но никак не могли насытить силой, достаточной для того, чтобы охрана стала полной. Все и не могли. От того и мысли разные неправильные, Да ещё сны как назло тяжкие и невнятные. Будто мешал кто к снам пробиться.

На стене было полно зевак, которые, постоянно меняясь, разглядывали кудесников и "стр-раш-шных" магиков, слово-то какое, и пытались понять, переживут они всю эту кутерьму или нет. И то, время бежало, а дело лежало. Все видели, что что-то не давалось волшебному люду, не ладилось. Все знали, что и заставы уже нет, и та почти тысяча войска, что ушла с воеводой, не остановят степняков с их конными тьмами, да пешцами, да махинами, что "каменья с дом, разом по три аль четыре через стену ка-ак". И да, молчали, терпели, но ждали худшего. И утекли бы, да куда денешься, везде ведь тати , по всей Руси, люди так бают, а всем рта не заткнёшь.

Утром пришла весть о гибели Гюргия Владимирского, говорят, в сече посекли. Да так, что и головы не враз сыскали. И то сказать, князь, а они кто, и где их ждут и сберегут? Так то. Эти-то кудесники да волховники с придурью, конечно, но так уж случилось, что на них одна надёга и оставалась. Вона, говорили, скольких уже побили, может, и остальных отгонят хотя бы.

Колыч все эти разговоры просталей знал, но не разделял надежд простого люда Китежа. Как ни бились над заклятиями и заговорами, всё что-то будто ускользало, будто под отводом глаз. Руки мажеского люда постепенно опускались, и даже немец, что и предложил град спрятать, уже высказался, что град всё же не дом или родовой замок, уж больно раскинул князь Гюргий своё любимое детище. Да ещё мнилось многим, что мешают всё же кудесникам и волхобникам божьи храмы, коих по всему граду с пять будет, и это без монастыря. А уж как бабка Лыбедь ругалась из-за того, что и сама старая кочерыжка, и другие "вертипосошники" никак не могли придумать, как быть, так баюны заслушаются.

Колыч в который уже раз проходил мысленно по всему узору заклятного плетения, состоявшего из разных частиц мажеского розмысла, будто из кусочков цветного стекла, что он как-то видел в одном из храмов самого Киева.

Недалеко от Колыча Верея приняла договор с лесным хозяином, а меж ними из засеки выполз, иначе и не скажешь, мальчишка Пушко, отец и братья которого, видимо, уже пали на своей заставе. Руки мальца, как и лицо, были исцарапаны и изгвазданы грязью и кровью. На правой щеке виднелась длинная царапина от виска до подбородка, а из глубокой царапины на левой руке по запястью и через ладонь стекала густая на морозе темно-красная кровь.

"Да уж, досталось мальцу", — подумал Колыч, вглядываясь в сжатые губы Пушко, и вдруг образ ребёнка поплыл и вот перед Колычем стоял рослый и плечистый молодой воин.

Лицо обрамлено светлой бородкой, но через правую щеку тянулся едва заметный шрам. Волосы у парня были длинные, собраны назад и связаны двумя тонкими косичками, сплетёнными от висков. Видение так же внезапно развеялось, но Колыч уже знал, что паренёк переживёт эти мрачные времена и, судя по одёжке, вряд ли будет перебиваться с лебеды на крапиву. Мальчишка перепрыгнув один из обережных кругов, ринулся было к дороге, по которой ушли дружинники с ополченцами, но прямо перед ним снег вдруг встряхнулся как мокрый пёс, и все следы людей ли лошадей исчезли, оставляя под ногами пушистый снег, будто он только что выпал, спрятав всё непотребство людской суеты. Пушко встал как вкопанный, выставив руки перед собой, и с его израненной левой ладони в ров от лемеха упала крупная бордовая капля, слегка паря на морозе. И земля тихонько вздохнула и вздрогнула, а марево заклятий пробежало легкой волной с багрянцем, едва заметным для глаза.

И Колыч понял, что нужно для завершения обряда.

Другие магики стояли чуть дальше по ходу круга и не враз поняли, что случилось. Колыч же, одержимый собственным прозрением, ощутил и радость, и восторг, и полную уверенность, что всё у них теперь получится и удастся спасти град и людей. Он невольно улыбался во весь рот застывшими на крепком морозе губами, а потом и вовсе рассмеялся. Рядом что-то заговорила Верея, отводя мальчишку.

"И правильно, молодец девочка, всё верно поняла, мальцу здесь не место. Только..."

— Не боись, Верея, — крикнул он, доставая кривой нож, блеснувший бронзой и изогнутый, точеный по внутренней стороне, — я точно знаю, нет меня завтра, я видел, брату привет передай, — он посмотрел ей в глаза, — и это, меня Сновидом мать кликала.

Одновременно разворачиваясь посолонь к кругу-охранителю, он резко резанул себя по шее, там, где отдавалось биение сердца. Подставив ладонь под ударивший фонтан крови, он стал разбрызгивать её, как сеятель сеет жито, при этом шагая по кругу и, насколько можно расслышать, сипя слова многажды повторённых наговоров охранного заклинания. Пройдя невероятно много для человека с разрезанной шейной жилой, Сновид-Колыч вдруг, задрожав, упал на одно колено и после вперёд лицом в борозду, успев напоследок выкинуть вперёд окровавленную руку, с которой на землю упало несколько последних капель тёмной густой крови.

Верею трясло как в лихорадке, она успела проклясть себя за неверие в друга. Она прижимала к себе плачущего мальчишку и старалась, если честно, не упасть в обморок.

К лежащему лицом вниз в борозде Колычу подошла старая ведьма Лыбедь. Наклонившись она посмотрела в лицо половца, его губы безмолвно шевельнулись.

— Вот же бес колченогий, — бабка цыкнула зубом, — нашёл-таки, охо-хо, — она глянула коротко через плечо на стену города, вновь цыкнула зубом, — дюжина надобна, — и, одним движением сняв с пояса серебряный серпец, чиркнула себя под подбородком.

* * *

По лицу старого воина и монаха непрерывно текли слёзы, он пробовал читать молитвы, но остатки зубов выбивали не успокаиваемую дробь. Он не сразу понял, что происходит внизу. А теперь не мог успокоить дрожь и не мог даже молиться, всё застыло, даже руки будто окоченели. Он мог лишь смотреть, как магики, кто постарше, вновь и вновь вступали в пропаханный круг. Он шёл по стене за уходящими на смерть, он не мог не идти и не смотреть, И да, он многое видел, но чтобы так, не просто идти на смертный бой без надежды, но самому... Это было выше человеческих сил, может, потому, что магики. Но вот к бороздам подошёл Крутеня, вздорный старикашка, сторож с торга, который никого ни когда и добрым словом не помянул.

— А ну-кось, отойди, патлатый, — Крутеня оттолкнул подошедшего Жреца Ярилина, такого же старого, как и сам, наклонился к руке, сжимавшей жертвенный нож, — всё одно помирать, а так, мож, и впрямь какая польза выйдет, — сказал он, вставая в ров и повторяя всё то, что долго будет сниться всем, кто стоял сейчас на стене.

Вдруг сзади раздался нечеловеческий вой. Никифор с трудом оторвался от смертной процессии. Обернувшись, он увидел картину, которую не мог и представить. Возле трупа злобной старой ведьмы, стоя на коленях, терзая волосы и бороду, царапая лицо, выл как собака, почуявшая смерть родича, Вахтисий. Удивление было столь велико, что Никифор на мгновение забыл о скорбной и смертной процессии, льющей собственную кровь в охранный круг. Но когда, выбравшись из-под стволов и ветвей, сваленных в засеку деревьев, к Вахтисию подошёл и положил руку на плечо тот паренёк с юга, что постоянно наигрывал на гуслях, Никифор понял, кого напоминал ему неприятный монашек. Интересно, кем старая Лыбедь приходилась этим братьям. Ясно, что не бабкой, если только с прибавкой пра-пра-пра. Ведь она была не намного, но старше самого Звана, а он сам начинал отроком в дружине самого князя Оборотня, правда, Вольга тогда уже из воды редко вынимался.

"Эхе-хе. И Резниками род лет сто как зовётся, а до того и имени роду не сработали. И вот же судьбина, родился в мажеском роду, а почитай, самый из рода долгожитель".

Марево ухнуло вверх, и где-то над головой ухнуло утробно и низко, но так, что окрест с деревьев сдуло снег, который повис в морозном воздухе непроглядной пеленой, постепенно начав стекать по невидимому куполу белыми ручейками.

С людьми-то как быть, и с мёртвыми, и с живыми? Да и те, кто с воеводой пошли, как теперь? Знать бы, так повернуть. Или сеча уже была, или она сейчас в самой злой своей поре, когда нет ничего вокруг, кроме горла врага да твоих зубов. Охо-хо, что-то ещё будет".

А решать теперь ему. Княжьи люди не враз и попадут в Китеж-то, да и есть ли они, люди-то те?

Невысокий сосняк рос по кромке леса с северной стороны поляны, а посему солнышка ему хватало, и сей подлесок был хоть и низкорослый пока, но довольно пушистый. К тому же вдоль опушки в мелком сосняке лежал ствол огромной сосны, трухлявая колода, конечно, но сейчас, зимой, на морозе она была как мост через непроходимый подлесок. Опять же, стоя на этом мостике, Салазар прекрасно видел всю узкую, вытянутую вдоль речного берега поляну, у той речки, на льду которой они побили недавно ордынский авангард. Правда, Салазару хотелось быть на самой поляне, но... Воевода решил лукарей убрать в стороны — и лучше вообще за край леса. Оттуда можно и врага разить, и, коли что, утечь, не особо рискуя.

А риск был, и большой. Уж сильно могучая орда шла на Китеж. Магики не в пример просталям могли увидеть и толпы людей, и стада скота, что те гнали перед собой, и конные разъезды, и пешцев, что шли сквозь лес, прикрывая орду с боков. В общем народу, та самая тьма и была . И как с этим сомнищем бороться? Сейчас Салазар понимал, что их былые проделки — проделки и есть.

Они вместе с дружиной и ополченцами и от магиков, и от просталей вышли из града ещё в ночи и вышли на эту поляну перед рассветом. Воевода, начав расставлять людей на сечу, рассказал: "Мол, степняки конными ратятся и наперво луками бьют, да с разворотом, дабы следующим место освободить. Да на это место надобно, а вот с этим у них затык и выйдет. Поляна эта была вытянута сильно и узковата для конного разворота, вот и пусть мешают друг другу, а мы их и того".

Чего того, Салазар, как и многие, не очень понимал, уж больно много там народу, да и магики там тоже не на последнем месте. Правда, по слухам, в основном всё больше шаманы какие-то, но, поди, тоже вдарить могут, коли пришли. Опять же по слухам, у Рязани много магиков ордынских полегло. Не ожидали они вроде как свирепости русичей и пришли как не на войну, а так, погулять. Но слухи слухами, а Рязани-то и вовсе нет боле. Притёкшие оттуда говорили, что чуть не седьмицу люди на стенах бились, пока не кончились. Так ведь и жёнки с парубками и стариками за копья и топоры взялись.

Встали с Федькой в центре строя, тот свой посох опять чурбачком с резьбой в молот приодел. Салазар же рассчитывал, что и просто его посоха хватит, ведь, как оказалось, лошади его полозея из посоха видят и чуют, и шарахаются от него, боясь пуще огня.

Справа от Федьки встал тот самый брылястый с Киевщины, Пацюком кликали. Он-то и настоял, чтобы Салазар ушёл к другим стрелкам, мол: "дубъём и дурень може, а ты, хлопче, с твоим луком больше пользы принесть можешь, уж видал як ты им владеешь, уж дюже гарно". Вот и стоял Салазар теперь на большом бревне, с которого всё видно, и особенно поднимаемую снежную пыль от несущихся сотен лошадей. "Пришли".

Завертелось как-то сразу, и не понять, чья берёт. По крайней мере, в той кутерьме, что закружилась на поляне. Ясно было, что степняков больше и намного, но на узкой приречной полосе развернуть полностью конницу было негде, и все слилось в кучу-малу. Довольно быстро общая свалка разбилась на отдельные драки. Где-то конная дюжина, окружённая пешцами града, постепенно таяла, где-то же наоборот: при наличии толкового старшины конные даже без разгона давили и топтали ополченцев. Тот же Вельмибой ныне такой танец посреди конной лавы творил, что Перун его всяко отметит, да и к себе приблизит. И если Федька и другие магики били скорее силой волшебной, даже если она была заключена в молот или серпы воинские, то Вельмибой, вертясь в своём гибельном плясе, рубил, что называется, честной сталью. Только от этого супротивникам его легче не становилось. Хоть и был Перунов требник просталём, но, видать, сам Перун ему всё же помогал. Свидетелями тому срубленные вои, уже окружившие место пляса.

А в какой-то момент рядом с Федькой, прикрывая ему и Пацюку спины да бока, появился и Пужила. Ох и лют оказался в драке чёрный колдун. Вокруг троицы быстро образовался вал из тел. Изломанных и изрубленных тел, а ведь трое магиков ни мечей, ни топоров в руки не брали.

Салазар и сам время не терял. Взяв стрел простальских ещё до боя, первую он отправил ещё в надвигающуюся лаву конных. И мог поспорить, что ни одна стрела не ушла в реку или лес. Каждую он взглядом до цели проводил.

Бились уже довольно долго, только понимал Салазар, что уж больно много врагов, и стоит им просто обойти войско китежан, и не что не спасёт город. Да, лес кругом, сплошные буреломы, да, засеку сработали, но...

Салазар со своего места видел и почти весь бой, и реку через головы дерущихся воинов и, естественно, увидел пешцев-степняков, что шли по льду не таясь, и как небольшая ватага бросилась к увалу берега, чтобы хоть как-то преступить путь врагам. Он смог пустить несколько последних стрел через их головы во врагов, но это была капля в море.

Вдруг всё вокруг изменилось, будто по снегу прошла волна как на воде, и снег, что уже превратился в серо-зелёный песок, встряхнулся как живой, и все следы людей разом пропали. А под снегом, задрожав, прошла волной и сама земля. А вокруг воинов, что пеших, что лошадных, взметнулась снежная пыль, словно туман закрывшая собой всю поляну, и лес, и реку. В пелене началось неясное метание теней конных и пеших воинов, продолжали звенеть мечи и бряцать сбруя. Иногда из снежного марева выскакивала явно ошалевшая лошадь или выбегал кто-то из воев, видимо, не понимая, куда попал.

— Получилось, что ль? — проговорил стоявший рядом ополченец, крутя головой, и вдруг заорал: — Получи-илось, сховали магики град-то наш, — он запрыгал, размахивая руками.

Салазар ухватил парня за рукав овчинного кожуха.

— Ты не ори напрасно, а лучше хватай свою дюжину и тикайте ко граду, лесом.

И тут Салазар увидел за спинами ополченцев радостно прыгавшего вихрастого пацана. Того самого, что на носу лодьи от Новгорода приплыл. Как его звать, молодой магик не помнил, только прозвище, Носовский.

— И этого прихвати отседова, — он ткнул пальцем в мальчишку, — хоть за уши, но утащи.

— Дык, — парень малость опешил, — а как же остальные, бросить, что ли.

— Дурень, если наши град закрыли, то и погибать здесь незачем, — Салазар для убедительности рубанул ребром ладони воздух, — вот и тикайте.

— А вы как же?

— А мы, — осклабился Салазар, — надо будет, так и по воздуху улетим.

— Да ну, — парень выпучил глаза.

— Да вот, — начал злиться Салазар, — дуйте отсюдова со всех ног.

По-видимому, такие мысли пришли в голову не одному Салазару, часть ополчения споро разворачивалась и уходила к Китежу, ведомая одним из начальных. И вот тут они и явили себя. Где-то забубнили, будто сказки рассказывая баском, разно-размерные бубны, и барабаны, и какие-то ещё трещотки. В снежной пелене будто кто проделал червоточины, и метания конных степняков прекратились. Они увидели цель и, пришпорив коней, рванулись к расстроенным рядам ополченцев и поредевшей дружины.

Салазар стрелял и стрелял, простальские стрелы давно закончились и он продолжал стрелять мажескими, щедро расходуя силы.

И всё же магики справлялись с натиском, хоть и с трудом прикрывая отход ополченцев, а чего с них, мужики ведь, хоть и крепкие, да бою-то не особо обучены, а вот пахать по весне надо будет.

Как они зашли ему за спину, Салазар не почуял и почти сразу расплатился за свою неосторожность. Жгучая боль просто разорвала правый бок. И тут же жгут сиреневого пламени ударил в его лук, выбив его из руки с такой силой, что чуть и пальцы не оторвало. Салазар сверзился со своего боевого бревна, благо, что в сторону, противную той, от куда на него напали. Он, шипя, повернулся на левый бок и ощупал место удара. Наборный с серебряными накладками пояс был разрублен и свалился в снег, среди ветвей мелкого сосняка, который и прикрывал Салазара от врагов. По зелёному кафтану расплывалось большое бурое пятно, резко пахнущее кровью. А сумка улетела куда-то вместе с поясом, и Салазар остался без зелий и мазей, плохо. Он расстегнул роговые пуговки и, распахнув кафтан, задрал рубаху. Рана была большой и рваной.

Вдруг одна из подружек, вынырнув из особого кармашка на боку рубахи, скользнула к ране и, раскрыв пасть так широко, как смогла, впилась клыками в края раны и попыталась их стянуть. Её силёнок явно не хватало и вскоре к ней присоединилась вторая. Их усилий хватило, к тому же рана начала неметь. Боль постепенно отступала. Но кто бы дал время себя подлатать...

Над бревном, с которого упал Салазар, появилась неприятная морда степного магика, вся покрытая вычурной татуировкой. Увидев Салазара и его рану, степняк осклабился и начал поднимать короткий похожий на кнутовище жезл. Салазар вскинул руку, и из рукава в татуированную рожу взметнулось гибкое тело песочного цвета с раскрытым капюшоном, впившись в неё всеми клыками. Заорав, степняк свалился с бревна, на которое залез в поисках супротивника, увлекая за собой и змею, которая и не подумала отпустить врага, заливая его тело ядом.

Боль стала терпимой, и Салазар стал прикидывать, как ему отбиться от двоих колдунов, которых он слышал. Салазар прополз до ближнего к лесу концу бревна и резко, насколько мог, выскочил из-за него, выпрямляя руку с посохом в сторону стоящих поодаль людей. И да, их было не двое. Шум на поляне потихоньку отдалялся и уходил то ли к реке, то ли в лес, и Салазар не знал, что там происходило, да и не до того было. В нескольких саженях от него на лошади сидел богато одетый воин с широким плоским лицом и смотрел на Салазара, держа в руке одну из его стрел. Вокруг него была свита из нескольких конных и двух пеших, видимо, тех, что привели знатного, найдя Салазара.

— Кылыч ошен, — тихо, но так, что его услышали все, проговорил знатный.

Воин, что сидел на коне справа от знатного, пустил коня на Салазара. Воин был опытен и не стал бросаться сразу, к тому же конь, подскочив к нему, встал на дыбы, да так затанцевал на задних ногах, что чуть не свалился на спину. А все остальные воины, ахнув, сделали шаг назад. Из посоха молодого, едва стоящего на ногах молодого парня выскочила большая пёстрая змея, едва не достав коня, встала и, яростно извиваясь, громко зашипела.

Вокруг Салазара образовался круг из удивлённо гомонящих степняков. Он, медленно поворачиваясь пытался не пропустить атаки и не пропустил. Один из воинов, выхватив саблю, ринулся на Салазара. Он был ловок и быстр — и не один. Вскоре Салазар танцевал настолько быстро, стараясь не попасть под клинок, насколько мог. Так что даже думать о нападении самому было некогда.

Несколько ран уже мешали даже стоять, не то что драться, но и двое из шести степняков, что его окружили, уже никуда не уйдут. Салазар понимал, что это конец, тем более, что новые степняки заняли место выбывших. Посох был сломан посередине, но оставались ещё половина, палочка и злость.

И вот змейка, та самая, которую Салазар приспособил под стрелу для лука, а ведь удачно вышло, выскочив из кончика палочки, такой же изогнутой, как и сама змейка, скользнула между замешкавшимися степняками и вцепилась в глаз знатного степного вельможи, что решил уже, что поймал избитого и едва стоящего от ран и усталости юнца.

От вида раскрытой пасти змеи у самого глаза и ещё больше от боли, знатный завизжал, как раненый заяц, и, перевернувшись через спину, сверзился с коня в снег, который никак не хотел утаптываться. Да как-то, видать, неудачно. Попытавшись встать, он смог лишь перевернуться на спину, и все стоявшие рядом степняки смогли рассмотреть, как светящийся зеленью хвост исчез в почерневшей от яда глазнице их господина. Кто-то бросился к лежащему знатному, но остальные разом навалились на Салазара. Правда, в запале они позабыли про своё оружие, и Салазар успев ещё кого-то свалить призрачной змейкой, но в тот же миг его самого попросту стоптали. Его пинали и топтали ногами, пытались схватить и попросту разорвать. И длилось это хоть и не долго, но...

Кто-то громко выкрикнул, и обезумевшие степняки неохотно, но всё же пошли к своему господину и, подняв его и перекинув через седло, повезли прочь. К Салазару подошёл немолодой степняк. Он долго смотрел на избитое лицо парня, потом, вынув клинок, потыкал в бок, проверяя, не очнётся ли. Но вдруг степняк увидел на ноге Салазара ножной браслет, что тот носил поверх обмоток. Естественно, браслет был не простой, он был наговорен от усталости. И хотя степняк этого не знал, но серебро прекрасно видел. Он попросту замахнулся и рубанул по ноге. Сзади раздался злой окрик, и, видимо, это помешало грабителю перерубить ногу совсем.

К распростёртому в снегу Салазару подъехал на коне тот самый степняк, что первым на коне напал на него. Конь и сейчас нервничал, фыркал и прядал ушами, не желая стоять рядом со "змеиным пастырем". Пожилой воин слышал о таких, кто разумел речь змей и кому те служили вернее, чем собаки своим хозяевам. Постояв над парнем, что лежал, раскинув руки, припорошённый снегом. После, покачав головой, коротко кивнул и, развернув коня, понаддал стременами.

Вечерело, а старый Айдын Даган говорил, что местные духи леса ополчились на воинов степи, пора было уходить.

На рассвете из леса на поляну вышли сколько ни то человек, в основном жонки да девки. Да пара парней. И, пройдя сторожко по самой опушке, оглядываясь да прислушиваясь, они высматривали степных татей, не караулят ли. Ан нет, не было никого.

Махонькая ростом, но уж больно шустрая девчонка, с соломенного цвета локонами, выбивающимися из-под толстого шерстяного плата, расшитого весёлыми цветами, осмотревшись, спросила не кого-то конкретно, а будто саму себя.

— Живых чую, а на снегу ни следочка, — она покачала головой, — а, — она мазнула рукой, — так найдём.

Мимо неё, подвывая и распихивая в стороны невысокие, местами ломаные и заснеженные сосенки, пробежала сама Верея Врановна, что лесных хозяев уговорила защиту Китежу дать. Феврония, малость округлив глаза, бросилась было за знаменитой волховницей, но кто-то цепко и сильно сцапал её за рукав.

— Стой, Фроня, — Аглая повернула дочь к себе, — Верея и сама брата отыщет, коли жив, а ты другим бабам помоги.

— Ага, — боднула воздух перед собой та и метнулась к большой сосне, что у берега.

— Живой, боги, — Верея, всхлипывая и обливая слезами лицо Салазара, держала его голову на коленях. Она чувствовала, что жизни-то брату осталось чуть. Она приподняла Салазара так, чтобы он лежал головой у неё на ногах повыше, сметя снег с лица вязаной рукавицей. На лице Салазара не было ни живого места, ни кровинки. И только глаза под веками непрерывно двигались, будто искали чего-то или кого-то.

— Как он, девочка? — спросила подошедшая тётка Малайя, — ишь ты.

Она стряхнула снег с прорехи кафтана на левом боку, и взору Вереи открылась широкая рана, стянутая посередине мёртвой и замёрзшей, но так и не разжавшей зубы маленькой зелёной змейкой. А вот рядом в снегу обнаружилась и вторая, яркая, красно-чёрными кольцами. Верея помнила, как Салазар радовался подарку на пятнадцатое лето. Как грел руками, звал и гладил мягкое кожистое яйцо. Слёзы вновь потекли, застилая глаза, Верея сморгнула и утёрла глаза одной рукой. Трясущимися руками она достала из торбы висящей на боку маленький синего стекла сосудик с мизинец размером и, раскрыв рот брата, вылила в него всё содержимое склянки. Тем временем Малайя, держа замёрзшую змейку, повела ею перед лицом Салазара. Тот проводил замёрзший трупик глазами, при этом не размыкая век.

— Надо же, — она покачала головой, — похоже, девонька, он их как-то видит.

Верея тем временем, полив на рану брата какой-то взвар из небольшой фляжки, прошлась по её краям палочкой, роняющей на рану розовые нити, что вцеплялись в края раны и стягивали их.

— Он совсем плох, и они его просто держат здесь, — она судорожно вздохнула, — скоро они уйдут, нам спешить надо.

— И то верно, чего сусолить, — сказала Малайя, — давай вытаскивать, — и она начала наколдовывать из нескольких обломанных сосновых веток сани.

Её прервал шёпот, губы Салазара двигались, только не понять ничего, Видимо, их разговор малость пробудил его. Но вот Салазар заворочался, зашевелился, порываясь перевернуться.

— Ты чего, Зар, лежи, не надо тебе вставать, — Верея попыталась его придержать, — мы тебя домой отнесём, там отлежишься.

Салазар, по-видимому, не слышал сестру, но, зарычав, начал переворачиваться и встал на четвереньки, потом на колени; вставая дальше, он вдруг неловко повернулся и повалился лицом в снег. Тут-то Верея и увидела, что нога его почти отрублена и висит на коже да тряпках. Салазар же, встав на четвереньки снова, стал шарить вокруг руками и продолжал выкрикивать странные слова.

— Не понимаю, не совсем змеиный, — пожав плечами, сказала Малайя, — и голос будто не его.

Видя, что Салазар стремится встать, Верея помогла брату, придержав за плечи, а он вынул из-под снега что-то снегом же облепленное, да и кровью. Верея с трудом опознала в недлинной корявой и изломанной палке обломок его, Салазара, посоха. Верея посмотрела на застывшую в удивлении Малайю, та опять пожала плечами. Салазар же, стоя на коленях и раскачиваясь под собственный речитатив, менялся на глазах. И так будучи худощавым, он начал худеть, иссыхая на глазах.

— Вот ить бабы дуры, — Верея не заметила, как и когда подошёл Федька, — он ведь себя добьёт, сила ему надобна, эх.

Фёдор просто встал на колени справа от Салазара и, положив руку тому на плечо, так, чтобы она касалась голой кожи, закрыв глаза, стал раскачиваться в такт с другом. Верея встала слева от брата и сделала как Федька. Ну, а потом и Малайя, а после ещё кто-то ещё...

* * *

Весна. В малое оконце небольшой кельи, украшенное мозаикой цветных стёкол, у большого стола, заваленного книгами и свитками, в мягком кресле сидел старец и ни о чём не думал. Солнечный свет, разноцветный от стекла в окне, весьма неплохо грел босые ступни старика, выпроставшего ноги из войлочных чуней. Да, думать ни о чём и не хотелось.

Со времени, как отбились от степи, прошло два месяца, и память обо всём том деянии была ещё свежа. Боль утрат утихнет не скоро, и утихнет ли, неведомо.

Никифор помнил, как рыдали на стенах перепуганные бабы, когда магики принялись резать себя сами. Возможно, решив, что и их пустят под нож. И как выли они же всю ночь, узнав, что от дружины и ополчения осталась едва треть. Как наутро, по свету уже, трясясь от страха, вышли за стены и за круг, искать раненых, и как мало тех нашлось. Да и те, что нашлись, были изрублены да искалечены сверх меры. Едва магики смогли исцелить большую часть, а некоторые так на руках монахов и родни и отошли. И не только простали, как простой люд, что без дара, звали сами магики. Но и самих колдунов да волхобников с кудесниками полегло немало. Почитай, половина всех, кто пришёл на зов князя и остался город его оборонить. Оставшихся и полтораста не наберётся.

Живых, кого отыскали, в град-то снесли, а вот мёртвых нет. Так и лежали они там, на поле брани, без отпевания. Страшно было людям за стены-то выйти, не то что за круг охранный, вот и лежали они, где пали. Вот где печаль игумена.

Степняки ещё седьмицы три рыскали вокруг града, искали да вынюхивали. Бывало, ринется какой ни то конный и вроде как видит, что ли, ну прямо на город скачет, а потом р-раз, и вроде исчезнет, да уже и бежит вроде в ту же сторону, да только прочь от града. Замечали и их волхвов или как они сами себя кликали, шаманов. Попрыгает такой, поколотит в свой бубен, а после получит снега за шиворот и тикать. Невзлюбили их наши лешие. А вот иных их кудесников-то не видать. Пужило говорил, что очень многих их наши магики побили. Те по приказу своего главного в атаку полезли дуром и без сторожкости, вот наши их и приложили на реке, да под лёд и спровадили. Хоть и самих многих побили. Тот же Пужило получил копие в хребет да через живот. И как жив остался, не ведомо. Ходил теперь пень по монастырю, а на нём Пужило как на коньке малом сидел. Даром что привязан.

"Ничто, — говорил он, — главное, кишки не задело".

А ныне разговоры пошли, мол, долго ли круг охранный простоит и не пора ли из града куда податься. Так многие и собирались, у кого есть куда. В основном на север, к Твери да ко Владимиру. Тот хоть и разорили, но всё одно дальше от степи. Были и те, кто новгородскую родню припомнил. Магики обещали помочь в пути.

"Вот как реки вскроются, так и пойдут караваны беженцев. Эхехе".

* * *

— Знаю я, кто ты, — проговорил Никифор сварливо, — ты как я.

Молодой монашек сидел перед старцем на лавке, понуро опустив голову, не смея смотреть игумену монастыря в глаза.

— Ты мажеское действо зришь, — продолжал Никифор, — а сам сделать не можешь.

Монашек покачал головой.

— А значит, твои родители либо магики, либо ты сам дар заполучил по божьему изволению, — продолжал Никифор, буравя глазами монашка.

— Божьему? — молодой захлопал глазами: он-то считал это проклятием, потому и в храм притёк.

— Так как? — продолжал свой допрос Никифор.

— Мамка, — выдохнул монашек, — она людей лечила, а потом как-то на нас напали; мамка меня в притвор сунула, а хата на ручье стояла. Я в притвор пролез, а мамка нет, и сгорела, а я в следующей ночи в деревню красного петуха подпустил и утёк, — выпалил молодой монах, и его искривлённые плечи задрожали.

— Ну будя, — пробормотал старец, — исповедь твою помню, а мамка огнём очищена и в раю теперь.

— Как же, ведь колдовством промышляла? — монашек во все глаза смотрел на игумена и, похоже, того не понимал.

— А ты что же думаешь, она без господня промысла хоть одного смогла бы исцелить? — Никифор смотрел в глаза ошалевшего монашка, который, похоже, всю жизнь тяготился памятью о том, что его матушка ведьма.

Никифор не зря вёл душеспасительные беседы с Пименом. Водилось за сим монашком, да, отроком ещё, всякое. Например, хоть и кривой да уродливый телом был Пимен, но образа из-под его кисти выходили как живые, особо глаза. Ну, а если чего рассказывал он и, увлёкшись, забывал о своей застенчивости, так все, кто слушал его, рты раскрывали заслушиваясь.

— А посему не грех это, люд честной словом исцелять, особливо с молитвою, — Никифор воздел перст, да, перст, вверх, добавляя веса своим словам, — ладно, ступай и подумай о сём.

Никифор знал, что ему осталось недолго, вот и присмотрел этого Пимена себе на замену. А что? Умён, грамоте обучен. Говорить складно умел, в вере крепок. А что телесами коряв да лицо неказистое, так с лица воды не пить, да и не монаху о том печалиться.

"А кровь мажеская спит, да не дремлет... тьфу ты, язык мой... Бывает, как глянет Пимен, так и мурашки по спи... э-э-э... святостию и благолепием обдаёт, н-да. Да и дела мажеские видит".

Никифор не раз это подмечал за молодым монахом-богомазом. К тому же Вахтисий отбыл в Киев, свои дела... Да и сник он как-то, пыл, что ли, пропал, воля ли.

— Вот и быть тебе, голубчик, на месте игумена, — пробормотал, потирая ладони, довольный собой Никифор.

* * *

Салазар только начал подниматься с постели в своей келье. Нет, его бы воля, так давно сбежал бы, да только его активно берегли сестрица и тётушка. Ух и злющие. И Федька гад, за них. Так что только вставать разрешили, а уже, как-никак, лето вот-вот.

Пару раз приходил отец. Посмотрел на культю ноги, как то странно хрюкнул и сказал, мол, порыться надо в кровных делах, может, проклятье какое проглядели. Как оказалось, кровная родня тех, кто за Китеж стоял, тоже могла пройти охранный круг.

Салазар, опираясь на свой "странный" бадашок, от которого по-первости некоторые шарахались, медленно спускался по лестнице к трапезной. Гордо вытребовав себе право самому ходить поесть. Ну, скука ведь лежать да душеспасительное нытьё тётки слушать. Правда, ходить было пока тяжеловато. И не залечился ещё, и нога деревянная, не привык.

Кстати, ногу Салазару сработал Вешко, прозвище которого Носовский к нему прилипло насмерть. Этот неслух тогда, на поляне, не утёк вместе со всеми ополченцами и, спрятавшись в чащобнике мелкой сосны, видел весь Салазаров бой, а после и привел Верею. И сработал он на отлично, деревянный сапог сел на культю, как будто был изготовлен из мягкой кожи, плотно, но мягко, и не натирая, и не пережимая. Но всё одно не привык пока Салазар, медленно телепаясь, опираясь на бадашок. Этот бадашок он, Салазар, говорили, сам и сделал там же, в лесу, раненый и в беспамятстве. Сам Салазар этого не помнил, помнил только, как плакал, когда понял, что все его подружки погибли, причём спасая его самого.

Его, Салазара, кто-то звал и тормошил, но он не мог ответить, находясь в полубеспамятстве. И вдруг раздался голос: "Помогу, родич".

А после через Салазара полились слова. И вот бадашок...

Салазар, когда очнулся в келье, долго держал в руках обломок своего старого посоха, сплетённого с его подружками, которые выглядели деревянными, но если посмотреть на них прямо, будто начинали ползти между корней посоха. И это было... головокружительно. А когда Салазар позвал их, поскольку чувствовал, что они рядом, то из вершинки посоха выглянули не меньше дюжины змеиных голов. Видимо, от "жадности" он привлёк и тех змей, которых затоптали спящими, где-то рядом в поле, на котором была сеча со степняками.

Выйдя ко входу в трапезную, Салазар встал, подперев косяк двери. Он издалека уже слышал громкие и зажигательные речи на тему скулии, или академии, или ещё какого места для преподавания мажеской науки мажеским же недорослям. Спор, видимо, длился не один день, и накал спора никак не уменьшался. Салазара спорщики не замечали. Они увлечённо спорили обо всём касаемом сбора мажеских приёмов, как будут проживать ученики и кто будет учить, Поржали на тему о том, чему будет учить Пужила.

— Как чему? — громко вставил Салазар. — Не обосраться при виде учителя.

И под громкий хохот и махнув рукой Федьке, он пошёл к выходу на улицу, воздухом подышать.

Трава зелёная, стены монастыря белые, а небо синее. Красота. Вокруг уже отцветающей яблони роились шмелёвки, а над цветками ещё желтых одуванчиков крутились пестрицы и, срывая лепестки, уносились куда-то по своим делам. А ещё ласточки и стрижи носились в синеве неба. Невдалеке над лесом мерил круги коршун. Жизнь.

Салазар прошёл в проём так и недостроенной стены у самого озера. Он сел на бревно у воды, глядя на синеву воды, окаймлённой зелёным ободом леса. Рядом, засопев, тяжело угнездился Федька. А вот и нет, Фёдор Симеонович, как-никак, старший в роду. Правда, и единственный теперь, из мужей.

— Ну, как споры? — ухмыльнулся Салазар. — Решили чего?

— А, решать-то ещё долго будем, но, — Федька поднял указательный палец вверх, — главное решено.

— И что?

— А то, — Федька с загадочной миной посмотрел на Салазара. — Никифор монастырь под наше училище отдаёт, а значит, всё будет.