Город из Лепестков Хризантем: Вода (гет)

Тем временем из открывшего сундука вылезли две кукольные фигурки в пестрых кимоно и с лысыми, вырезанными из дерева головками. Лицо одной из фигурок выражало глуповатую радость, а другое — не менее глуповатую злость. Каждая фигурка, прошу заметить, под постоянно меняющуюся мелодию флейты вылезли с левого и с правого края сундука, неся на плечах по толстому канату. Когда же фигурки благополучно спрыгнули на татами, ловко перебирая маленькими ножками и ручками, то как по команде схватились за канаты и бодро начали их на себя тянуть. Мало-помалу из большого сундука стала появляться деревянная сцена, образ почти такой же комнаты, в которой находилась и я в тот момент. Но в какой-то миг та фигурка, что всегда и всему радовалась, нарочно или специально, разжала руки, и канат выскользнул из них. Сцена тут же накренилась и навалилась краем на стенку сундука. В ту же секунду фигурка со злым выражением лица подпрыгнула и гневно закричала так, что из ее нарисованных ушей повалили россыпи пузырьков, которые после того, как чуть поднимались в воздух, тут же лопались, и каждый пузырек издавал забавных писк, из которых были слышны бранные слова. Я недоумевала. Ита слабо улыбалась. Госпожа Шитто скромно хихикала, прикрывая рот, рукавом кимоно. А жаб, не стесняясь, давился от смеха.

— Эй ты! — пискнула злая кукла очередным пузырьком, показывая на меня пальцем. — Ты! Ты! Иди сюда!

Мои глаза в мгновение превратились в пятикопеечные монеты, и я, недоумевая, что происходит, смотрела на куклу как баран на новые ворота.

— Я?! — с трудом произнесла я, выйдя из ступора.

— Ты, конечно! — гневно пропищала кукла. — А не этот жирдяй! Иди сюда! — кукла требовательно махнула рукой.

— Идите, идите! — жаб несколько раз указал на куклу пальцем, когда более или менее успокоился после очередного приступа смеха, — Госпожа Черная, это часть представления!

«Неужели он так рад, когда его называют жирдяем? Я бы вот обиделась», — подумала я, неуклюже поднимаясь и подходя к кукле.

— Ниже! Ниже! — приказала злая кукла.

Я села.

— Держи! — кукла протянула мне свой канат, который в моих пальцах оказался не толще бечёвки. — Держи и не отпускай!

Я кивнула.

Тогда злыдня отправилась к той кукле, что выронила свой конец каната, и теперь сидела на коленях потирая словно бы болящие руки, при этом у нее был такой виновато-радостный вид, что непонятно было, то ли ей действительно стыдно за то, что она выронила канат, то ли она была рада, что больше не приходится тянуть эту веревку. Так или иначе, но злая кукла в пару прыжков преодолела расстояние до веселой, и, ругая ее на чем свет стоит, начала охаживать длинной деревянной палкой, которую достала из-за пояса. Пока добрая кукла причитала и раскаивалась, что не специально, мол, выронила канат, жаб сотрясал комнату громогласным смехом.

«Господи! Да что тут может быть смешного?» — думала я, чувствуя, что мой мозг сейчас взорвется от невозможности понять столь превосходный юмор, а на деле же глупо улыбалась, растягивая рот в корявой ухмылке, изо всех сил делая вид, что сие представление мне тоже очень забавляет.

Когда избиение закончилось, веселая кукла снова взяла канат в руки и как ни в чем не бывало продолжала улыбаться во весь рот. Злая же, возвращаясь ко мне, несколько раз покосилась через плечо на добрую, вроде как проверяя, не отпустит ли снова, потом поклонилась мне; я ответила и передала ей канат обратно. Когда же я вернулась на свое место за столом, жаб поспешил наклониться ко мне и произнести:

— Хорошо сыграно, госпожа Черная!

— Спасибо, господин Хикигаеру! — промолвила я, делая вид, что краснею от такова комплимента, и поклонилась, сама же ехидно думая про себя, что мол: «А где мой Оскар?»

В дальнейшем с поднятием сцены проволочек уже не возникло, и как только сцена полностью показалась из сундука, обе куколки, не отпуская канатов, быстро скрылись за задней стенкой. Еще несколько секунд томительно-скучного ожидания разбавлялись приятным звучанием флейты, прежде чем на маленькое татами из раздвинувшихся дверей не вышла кукла в сером, слегка грязноватом, местами даже рваном кимоно, села посреди комнаты и стала плести сеть, периодически попивая что-то из маленькой бутылочки, стоящей рядом. Чуть погодя появилась куколка более утонченная, даже стройная, но не очень красивая на вид, с чуть грязноватым лицом, с несколькими бородавками, раскосыми более нужного глазами и кое-как уложенными на голове волосами. Жаб и госпожа Шитто пристально наблюдали за происходящим, как будто ожидая чего-то, что должно вот-вот произойти. Ита, казалось, смотрела представлене только одним глазом, как бы безучастно-отрешенно от всего, что происходит.

А я думала: «Когда же будет вау?»

И «вау» настал, причем в самой прозаической форме. Жена начала бить своего, видимо, непутевого мужа-пьяньчугу, пинками подгоняя, чтобы он шел на рыбалку, а то в семье есть нечего… И дальше минут пять все в таком духе.

«Боже мой, какая экспрессия!» — саркастически думала я, глядя на весь этот «спектакль», делая вид, что он чудо как хорош. При этом жаб то и дело срывался на громкий смех, а Шитто как и прежде, прикрываясь рукавом своего кимоно, негромко хихикала.

«Вот бы знать, о чем она думает, — подумала я, бросая косой взгляд на Шитто, — Наверняка тоже притворяется!»

Пока жаб ухахатывался от представления, я тоже, как госпожа Шитто, прикрывшись рукавом кимоно и делая вид, что смеюсь, шепотом позвала Иту:

— Как ты, подруга?

Ничего ни сказав, Ита только подмигнула мне, тогда как ее лицо так и осталось каменным. Мне стало полегче, и я решила воспринять ее такой ответ как то, что с ней все в порядке. Хотя, если честно, сомнения остались. Я вздохнула и вернулась к созерцанию разворачивающегося на сцене дальнейшего действия. А дальше происходило следующее… Сразу скажу, что я не буду все рассказывать, так как там все было долго, скучно и местами не для детских ушей. В общем, тот побитый женой неудачливый рыбак пришел на берег моря, причем декорации сменялись стремительно, словно бы по волшебству растворяясь и появляясь заново в нужном формате, и уже собирался отплыть на своей побитой волнами кривой лодочке, но встретил низкорослого мальчугана с длиннющей, почти до пят шевелюрой огненно-рыжих волос, который без лишних разговоров предложил рыбаку выпить.

И, как говорится, понеслось! Вкратце дело было так: они выпили, пошли искать приключений, попадая в самые разные ситуации, вплоть до того, что рыбак, переодевшись в самурайскую броню, каким-то чудом пробивался через защитников вражеской крепости, убивал злого правителя, спасал принцессу, и женился на ней. И при чем все это в полубессознательном состоянии, постоянно заплетаясь, и иногда неспособным и двух слов связать. Зато с такой довольной ухмылкой, что даже и у меня появилось желание выпить рюмашечку. Я быстро отогнала эти мысли после последней сцены, когда дурман рассеивается, а рыбак очухивается на берегу все в том же грязном кимоно, что и был раньше. А того рыжеволосого и след простыл. Довольный, он возвратился к жене, рассказывая ей, что с ним случилось, она его, разумется, поколотила и… Конец!

Мне так было скучно, что я уже начинала клевать носом, когда буквально все начали аплодировать закончившемуся представлению, в том числе и Ита, что я проснулась и тоже быстренько присоединилась к общему делу. Потом сцена снова медленно опустила в недра сундука, пока русалка с зелеными волосами убирала флейту в футляр. Те две куколки с сердитым и веселым лицами спустили сцену по канатам и сами прыгнули в сундук, после чего крышка закрылась. Жаб первый стал осыпать комплиментами русалку и всех громче хлопал ей. А она скромненько встала, поклонилась и удалилась прочь. После этого ждать было нельзя, потому что следующего представления, какое чудесное оно ни было бы, я бы выдержать не смогла. Я уже собралась снова шепнуть Ите, мол, надо завязывать и ретироваться в комнату, как она сама меня опередила.

Зевнув, Ита с почтением проговорила:

— Господин Хикигаеру! Нам с сестрой очень понравилась ваша еда и это представление, что вы для нас устроили! Ваше гостеприимство делает вам честь! Но мы с сестрой немного утомились и хотели бы отправиться в свою комнату! — при этом она полуоборотом повернулась к жабе, улыбнулась, делая такое искреннее, даже немного игривое выражение лица, при этом свернув глазами, что даже я ей поверила.

— Конечно! Конечно, госпожа Ита! Я рад, что угодил вам и вашей сестре! — Хикигаеру просто растаял под ее взглядом и превратился в послушного котика. — Мои слуги проводят вас в вашу комнату!

Мы обе встали, низко поклонились и жабе, и госпоже Шитто, а через несколько минут я уже снова растянулась звездой на татами своей комнаты.

— Боже мой! — простонала Ита, падая на колени около меня. — Я думала, я не выдержу! Думала… Думала, что взорвусь изнутри и убегу к чертям оттуда.

— Но ведь не взорвалась! — проговорила я привставая на руках. — Ты молодец!

Когда Ита подняла голову чтобы взглянуть мне в глаза и понять, говорю ли я правду, я в ответ подняла левую руку и, улыбаясь, произнесла:

— Дай пять, подруга, ты справилась!

— Чего? — Ита недоуменно уставилась на меня.

— Ну… Выстави вперед руку, как я! Вот так! — я шлёпнула по ее открытой ладони. — Это называется «Дай пять!» — когда что-то ты делаешь хорошо.

Ита искренне заулыбалась, даже чуть не прослезилась.

Я помню, мне снился странный сон. Во сне я видела Костю, который рисовал меня! Он сидел в большом саду, в котором были только камни разных размеров, песок вокруг камней, красиво расчерченный параллельными линиями, да несколько пышно раскинувших свои кроны над песком зеленых деревьев. Рисовал Костя так четко и ясно, будто я позировала ему с натуры. Быстрыми движениями профессионала он выводил линии и контуры, безошибочно смешивал краски и наносил их на холст так нежно, словно бы думал, что если у него получится картина, то я явлюсь ему во плоти. Но у него не получалось. Когда кисть, ведомая его умелыми пальцами, должна была провести последнюю линию или краски должны были лечь на холст и сделать мою кожу безупречного телесного цвета, у Кости что-то не получалось. То рука дрогнет, и линия искривится, то краски вопреки всему не дадут нужный цвет. Тогда он в ярости срывал полотно с подставки, рвал и мял его, а затем отбрасывал, как ненужную вещь. Потом он еще несколько мгновений сидел сгорбившись и тяжело дыша от захлестывающего его раздражения, затем брал новый холст и снова начинал рисовать.

Я наблюдала за всем этим как бы со стороны и видела, что он уже так выкинул более дюжины работ. Иногда Костя отрывался от картин, поднимал голову и тяжелым, уставшим взглядом осматривал сад. Мне казалось, что в его взгляде есть что-то такое, что гнетет его и давит на душу стопудовым камешком, от которого не вздохнуть, как говорится, ни охнуть. И не то чтобы мне было его жалко, нет, просто показалось, что я могу его понять и…

— Господин? — раздался знакомый голос одной из Костиных служанок из-за двери, из тех, кто встречали меня у ворот и что когда-то были духами, но теперь должны носить маски и повиноваться ему. — Те, за кем вы посылали, уже прибыли.

Я увидела, как Костя взглянул через плечо на дверь, ничего не отвечая. У него было очень раздраженное лицо, словно бы его оторвали от дела, которое не может ждать больше. Но он все-таки через несколько секунд, видимо, понял, что картина моя сегодня у него не получится, поэтому проговорил негромко:

— Пригласи!