Волки и Овцы (джен)

Опасения Малфоя не просто не сбылись — Лестрейнджа пришлось ещё и убеждать. Говорить и даже думать о своей неверной жене ему было противно. Безусловно, Люциус был прекрасно осведомлён об их взаимной нелюбви и мог понять приятеля. Про себя благодаря всех известных ему богов за Нарциссу. Но нельзя же под натиском эмоций забывать о здравом смысле.

— Я бы не стал лезть к тебе с этим разговором, ты меня знаешь. Но ты не желаешь замечать очевидного.

— Я не хочу об этом говорить. Что бы у Беллы ни было на уме, это что-то до безрассудства деструктивное. И как бы высоко Лорд её ни ценил, он не станет делиться своими тайнами.

— Ты упорно не хочешь видеть взаимосвязи. Уверяю, всё это неспроста. Тебе не приходило в голову, что она может быть частью его планов? И он вполне мог поделиться крупицами информации, преследуя определённые цели?

Они уже ушли вглубь парка, который плавно перетёк в густой лес, куда их соратники не горели желанием соваться. Хотя и находились смельчаки среди егерей и оборотней, которые считали себя умнее опального Лорда Малфоя. Не было ни недели, чтобы эльфы не оповестили Люциуса об очередном кретине, угодившем в дьявольские силки или на зуб мантикоре. Им-то уже было всё равно, а Люциусу приходилось каждый раз отвечать за чужую глупость перед Лордом, который грозился спалить не только парк, но и Мэнор, если Малфой не возьмёт ситуацию под контроль. Сейчас Люциус понимал, отчего Лорд взваливает на его плечи явно нерешаемую дилемму: что взять с полукровки? Но найти выход из ситуации было необходимо.

Помог, как ни странно, Долохов, однажды довольно громко высказав мнение, что «соратники с таким зашкаливающим уровнем природного кретинизма однажды подставят под удар всю их организацию, а значит, туда им и дорога». Антонин ни словом, ни взглядом не дал понять, что теперь Люциус ему должен. Но сам Малфой чувствовал благодарность, и чувство это ему не нравилось. Он предпочитал обратную расстановку сил, ведь так он был бы в выигрышной позиции. А теперь он уязвим. Да, Долохов нередко поступал под влиянием прославленной широкой русской души, не руководствуясь выгодой, но то он, а Люциус придерживался иных шаблонов поведения. Поэтому искал, чем именно отблагодарить угрюмого мага и при этом не быть посланным на поиски старинного русского артефакта с коротким ёмким названием.

— Поверь мне, Люциус, я прекрасно понимаю твою неприязнь к моей «благоверной». Но всё это крайне не уместно сейчас. У нас есть куда более важные задачи, ждущие решений.

— Ты ведь несерьёзно, я надеюсь? Откуда, скажи на милость, у тебя такое мнение на мой счёт? Ты действительно полагаешь, что я стал бы рисковать твоим расположением, руководствуясь личной неприязнью? — И ведь это уже не в первый раз. Неужели таким он видится окружающим? Капризный взбалмошный павлин? Так о нём думают?

Лестрейндж тоже остановился и посмотрел, наконец, в лицо собеседнику. Молчание затянулось. Мысли Малфоя метались от злобных до уничижительных, а Руди просто устал, в том числе от Беллы. Ему ничего не стоило прояснить ситуацию, разубедить Люциуса, но тогда тот продолжит давить на больное. А размышлять на столь щекотливую тему Лестрейндж не желал.

Тишину нарушали звуки леса. Солнце приятно согревало, а воздух был чистым настолько, что им было трудно надышаться после удушающей атмосферы поместья. Если бы только день мог завершиться на такой приятной ноте, без всех этих эмоциональных переживаний. Только природа и ты. Ни Пожирателей, ни оборотней, ни Лорда, ни Беллы. Вообще никого. Хотя бы на один день... И ночь без кошмаров. Рудольфус даже готов был улечься под ближайшим деревом, прямо на траве и еловых иголках, если бы это ему посулило хотя бы пару часов нормального сна.

Люциус, глядя на растворяющегося в собственных мыслях Лестрейнджа, уже и сам был не рад, что решил обсудить свои подозрения с самым необъективным в данном вопросе человеком. Он так привык, что с Рудольфусом можно свободно беседовать на любые темы, что попросту не подумал, как сильно могут задеть его слова о жене. Ведь он вполне мог любить её, но никогда не показывать своих чувств, зная, что взаимности не дождётся. Любовь поистине зла. Если так, то каждая брошенная уличительная фраза проходится ржавым ножом по его сердцу. Больно даже думать, как бы на его месте себя чувствовал сам Люциус. Вероятно, поэтому он так рьяно отрицает её причастность к планам Лорда. Обеляет её в собственных глаза, чтобы защитить тот образ, который ему дорог.

— Я… Знаешь, я… Я не знаю даже… Ты это прекращай. Я люблю светлый образ Беллы? Малфой, ты умом, случаем, не тронулся? — Обескураженное лицо Лестрейнджа теперь надолго отпечатается в памяти Малфоя. Его рот был слегка приоткрыт в замешательстве, а глаза занимали, кажется, две трети лица. В целом он выглядел так комично, что Люциус, позабыв об их препирательствах, решил обязательно сохранить это воспоминание и подбрасывать эту картинку каждый раз, когда владелец этого лица вновь влезет ему в голову. Дело оставалось за малым — освоить это искусство.

— Ты так активно оберегаешь её честь и помыслы. Что ещё я должен был подумать?

— Какая честь? Ты, верно, шутишь?

— Но теперь ты меня слушаешь. Это и твоё выражение лица того стоили. — Малфой прекрасно понимал, что Лестрейндж видит его откровенный блеф, как опытный шулер, оказавшийся волей случая за покерным столом с новичком. Но Руди, как он и надеялся, не стал упираться и просто продолжил диалог, будто ничего не заметив:

— Косые взгляды и отсутствие открытой агрессии — ещё не повод бить тревогу.

— Ты просто не видишь по каким-то своим причинам. Но уверяю, это не просто «косые взгляды». Она смотрит на тебя, как, уж прости, на жертвенного агнца, которого ей не терпится освежевать собственными голыми руками, без палочки или даже ножа. Я убеждён, что, закрыв на это глаза, мы все подставимся под удар. Мы ведь до сих пор не знаем, чего Лорд от тебя хочет добиться, учитывая его последние действия. Или ты нашёл что-то?

— Нет. Я даже не знаю, где искать. Да и времени, признаться, даже размышлять об этом у меня не было. Это сейчас неактуально.

— Клянусь, Рудольфус, меня поражает твоё пренебрежение собственной персоной. Не будь таким неразумным по отношению к самому себе. Если ты готов распрощаться со свободой и даже с жизнью, то остальным твоя жертва принесёт лишь больше проблем.

— Мы уже обсуждали эту тему.

— Я буду поднимать её столько раз, сколько потребуется, чтобы до твоей светлой головы дошло. Не желаешь думать о собственном благополучии? Что ж, никто не сможет тебя заставить. Но подумай о других, о брате, в конце концов. Тебе кажется, что именно о нём ты и думаешь, когда игнорируешь собственную ценность. Но не забывай, даже если с твоей смертью Лорд ослабнет, не факт, что он окончательно умрёт. И на кого обрушится его гнев в первую очередь, когда он поймёт, что его предали? Как считаешь? Даже если нам удастся с ним справиться общими усилиями, остаётся ещё «светлая» сторона. Думаешь, Рабастан долго протянет без поддержки в твоём лице? А если всё сложится идеально, чего ты сам понимаешь, быть не может. Сколько он продержится, зная, что ты погиб, в том числе и ради того, чтобы он жил? Ты его хорошо знаешь, не будешь со мной спорить, надеюсь. Помощи он не примет. Мне, конечно, не с чем сравнивать братскую привязанность, но я ведь не слепой. Думаю, я очень близок в своём предположении к истине.

— Я смотрю, Малфой, ты сегодня серьёзно настроен довести меня до белого каления.

— Вовсе нет. Я настроен довести до твоего сведения суть нависшей над всеми нами проблемы, раз ты сам упорно не замечаешь. Что ты теряешь? Если я неправ, принесу тебе свои сердечные извинения. Однако в противном случае ты рискуешь упустить из виду шанс узнать хоть что-то о грядущих действиях Лорда.

Весь вид Рудольфуса говорил, как велико его нежелание заниматься ещё и этой сомнительной проблемой. Но Люциус видел, что его слова достигли цели.

Неудивительно, что спустя каких-то пару дней уже сам Руди с мрачным лицом заключил, что вероятность малфоевских подозрений довольно высока, а это было равносильно признанию собственной ошибки. И теперь, помимо прочего, у них появилось ещё одно дело. Люциус понимал, что количество задач уже превышает их возможности, а времени становится всё меньше. Лорд явно затеял что-то масштабное на ближайшие месяцы, но самого Малфоя ни он сам, ни кто-либо из их организации посвятить в эти планы не удосужился. Однако он понимал это умом. А внутри разгорался азарт.

Снаружи Лорд Малфой оставался холодным, словно мраморная статуя, но мало кто знал, насколько тот деятельная натура. Жизнь взаперти постепенно вгоняла его в бездну апатии и уныния, а вместе с ожиданием чего-то непременно болезненного — для его самолюбия, физического и ментального здоровья — заставляло всё чаще думать о завершении… всего. Эти мысли угнетали даже больше, чем эпизоды, что их вызывали. Не было ничего удивительного в том, как стремительно он начал оживать, едва события вокруг начали вращаться быстрее, а он сам оказался там, где ему и место — в их центре. Если ещё и появится возможность прищучить Беллу, разве он её упустит?

В который раз помянув Беллатрису, Малфой спросил у неизвестного молчаливого собеседника: «Как такое возможно, что его белокурый ангел носит в себе кровь этого бешеного семейства?» Как же он был счастлив, что отец счёл именно эту партию достойной их благородного имени.

А ведь всё могло сложиться иначе, не прояви Белла вопиющую дерзость по отношению к Абраксасу Малфою на том званном вечере. Единственное, за что Люциус был в каком-то смысле ей благодарен. Рудольфусу он сочувствовал вполне искренне, но уж лучше он, чем сам Малфой. Признавать, что приструнить эту ненормальную ему было бы не по силам, было до крайности неприятно. Куда удобнее для собственного самолюбия — самоустраняться, каждый раз ссылаясь на то, что это не его супруга и ему претит лезть в чужие семейные неурядицы.

Но так он мог обманывать кого угодно, но только не себя, не Рудольфуса и, к сожалению, не Беллатрису. Хотя тут был случай особый. Она считала слабаками всех, кроме Лорда. И вот что странно: как бы она не ярилась на мужа, бросать ему вызов в открытую не решалась. Это была именно нерешительность. Люциус это прекрасно видел. И связана она была не с далеко идущими планами Лорда на её молодого супруга. Малфой подмечал это не раз. А иные порой даже просили Рудольфуса образумить его взбалмошную жену. Она сыпала проклятиями, но лишь словесными, плевалась ядом, но прислушивалась к его словам. И это удивляло. Особенно сейчас, когда выяснилось, что их брак неравный.

Сам Лестрейндж воспринимал и Беллатрису, и их брак, как глубоко засевшую занозу. Он бы с радостью избавился от этого неприятного, порой здорово мешающего недоразумения своей жизни, но не находил на это времени. Шепотки о том, что он держит Беллу под какими-то чарами или сковал таинственным лестрейнджевским артефактом, выводили из себя обоих супругов. Редкие моменты единства этой четы грозили жестокой расправой для шутников.

Временами Малфой и сам подозревал Рудольфуса в подобных радикальных методах влияния на разум супруги. И сейчас, окажись это правдой хоть отчасти, он был бы даже рад. Но желания проверить на прочность терпение своего союзника он решил не выказывать. Оставалось надеяться, что Рудольфус найдёт подход к этой незавидной ситуации. Как всегда творческий и неоднозначный, но всё же действенный.