Кровавая Марь (джен)

Южик потягивался так, что едва не падал из седла. Каждый раз, когда он выгибался, из-под его темной от росы накидки высовывалась, поблескивая, грубая кольчуга. Обычно Вольный обходился без доспеха, но сегодня надел — по настоянию жены; впрочем, Южик не особо-то и сопротивлялся — так, только пофыркал для виду.

Второй часовой, Вьюрок, тоже не отличался бодростью. Его опухшие глаза не различали уже ни предрассветного неба, ни сизого, как мышь, поля. Везде ему мерещился уютный угол печной лежанки и колючее одеяло, под которое занырнуть бы — да свернуться калачиком, ткнувшись лбом в бревенчатую стену, да раствориться в запахе старой шерсти и прогоревшего дерева…

А потом очередной порыв промозглого ветра сметал дивную картину, как сор метлою, Вьюрок встряхивался и с удивлением обнаруживал себя верхом возле главных ворот. За доли мгновения он успевал испугаться, что все прозевал, и что на горизонте уже растянулась вражеская армия — с драными подкопченными хоругвями, гигантскими скрежещущими катапультами, разъяренными горными великанами и еще бог весть чем; позади всего этого взмывали ввысь, чтобы растаять в облаках, дымовые вешки пожаров; небо, в которое запустили тучу горящих стрел, алело и пульсировало, как раскочегаренный горн, — и вот-вот пламенный ливень обрушится на пастбища и хлеба, разбушуется и неудержимо покатится к хутору, и будет хищно похрустывать, пожирая сухую траву всё ближе и ближе к тыну…

Горизонт, к счастью, всегда оказывался чист.

Сегодня Яся проснулась от сквозняка — наверное, Пестря отворила ставню.

С трудом разлепив веки, Яся тупо уставилась на теряющийся во мраке потолок. Левый угол занимал ком паутины — переполненное подвесное кладбище под охраной сытого могильщика. Справа, посреди плотной глухой темноты, светилась тонкая полоска приоткрытого окна.

Пестря — еще известная как Петечка, но больше все-таки как Да-чтоб-тебя — представлялась Ясе бесконечным перечнем несерьезных, но досадных неудобств. Полночи кошка не могла решить, где ей примоститься, и бродила по кряхтящим хозяевам, всё перекладываясь с одного на другого. В конце-концов Пестря все-таки избрала постоянное лежбище — Ясин живот; положив безвольную руку на мягкую, местами слипшуюся шерсть, Яся смотрела пустые, незапоминающиеся сны.

Петушиный крик грубо дернул за струну в ее груди; превозмогая тянущую тяжесть во всем теле, Яся выбралась сначала из-под огромной мужниной руки, затем — из-под одеяла, и, ежась, подкралась к приоткрытому окну. Из светящейся щели дохнуло предрассветным холодком.

Дремала во дворе, склонившись под весом влаги, укрытая туманом трава. Соседская хата через дорогу, безжизненная, серая, напоминала домовину. Впечатление усугублялось из-за распахнутых окон: будто нет в доме живых, некому застудиться…

Вдруг в одном из окошек что-то промелькнуло — кажется, кувшин; Яся ошарашенно заморгала и протерла глаза.

Не помогло: в хате Сыча по-прежнему летала по воздуху посуда. На этот раз — тарелка.

Яся побледнела и завязала узелок. Бог не внял ей: следующим в окошко за березовым плетнем вплывало, покачиваясь, неповоротливое блюдо. Вдруг оно дернулось, как провалившееся в колдобину колесо; из пустоты тут же соткался мужчина в черной рубахе и судорожно подхватил посудину. Прижав ее к груди, он облегченно выдохнул, усмехнулся и покачал головой, осуждая собственную неуклюжесть.

Яся потрясенно ахнула — и глупо закрыла рот руками, хотя с такого расстояния ее, само собой, не могли услышать…

Не могли — но всё-таки услышали.

Незнакомец глянул на Ясю черными очами — точно шилом пробил; полыхнули, как задетые ветром угли, красные пятна на воротнике. В следующий миг чужие ставни захлопнулись, да с такой силой, что из рамы брызнула пыль.

…Захар, мирно посапывавший на боку, резко затих и перевернулся лицом к печи.

— Я тебя сейчас… — невнятно пригрозил он из полусна.

— Прости, прости, — черт втянул голову в плечи.

Захар уснул раньше, чем услышал извинения. Еще бы — после такого-то дня… Да и ночка выдалась не лучше; вернее сказать, вообще не задалась. Сначала до полуночи черт, издеваясь, напевал отобранным у Захара голосом старые песенки, в точности воспроизводя и зажатость горла, когда не хватало дыхания, и фальшь на высоких нотах. Перед Захаром будто выплясывали в украденной у него вещи. Или, скорее, размахивали перед ним его же отрезанной рукой…

В конце концов доведенный до белого каления Захар потянулся к мешочку с солью. Черт прервался, не окончив строку, и недружелюбно посоветовал:

— Горло себе с ней прополощи, — так вот как звучит Захар, когда не в духе?.. Боже-боже. — Что угодно, лишь бы не просить по-человечески…

Черт приставил сопель ко рту обратным концом и резко дунул.

Захару показалось, что ему в шею всадили толстую суковатую палку. Откашлявшись, он выругался — и возвращенный голос медовым зудом прокатился по горлу.

— Пользуйся с умом, — черт наставительно пригрозил Захару сопелью, как учитель — указкой. — Вернусь — проверю.

Провернув инструмент в пальцах, черт испарился.

Вопреки предчувствиям Захара, без черта ему лучше не стало.

До самого утра он пролежал напряженный до тошноты, лишь изредка проваливаясь в забытье. Он все ждал, что вот-вот заявятся призраки покойных друзей, или живые недоброжелатели, чьи шаги мерещились ему под окном, или невесть куда отлучившийся черт. Несколько раз в груди у Захара словно просыпались свирепые шершни, и вперёд мыслей он вскакивал посыпать солью порог, забить сапоги, выпить водки… но неизменно возвращался в постель, так ничего и не сделав. Всё заканчивалось приступами болезненного удушья, во время которых Захар терял понимание, где он, кто он и почему ему так плохо. Весь необъятный, разнообразный мир заполняла оглушительная, вытесняющая всё иное мысль: никакие ритуалы, исправно исполнявшиеся им почти три десятка лет, никакие книги, ни одно из его умений и идей никого не спасли — ни его, ни других…

По-настоящему Захар проснулся только к полудню. Не успел он как следует прийти в себя, как ему уже подвело желудок от медово-хлебного аромата, расплывшегося во всему дому теплым облаком.

— Ну сколько можно дуться? — закрался в уши знакомый полушепот. — Я… замотался. Тысячи лет без отдыха — знаешь, каково это? А, да с кем я разговариваю… Трескаешь да спишь — вот и всех обязанностей…

Захар сел, сгорбился и долго-долго массировал глаза, искренне сожалея, что рано или поздно их все-таки придется открыть.

На ковре перед печкой разыгрывалась уже знакомая сцена, которой, по всей видимости, судилось стать ежедневной: черт сидел на корточках перед ожившей ольховой кукушкой и делал вид, что крошит ей хлеб; кукушка делала вид, что клюет. Созерцая эту пантомиму, Захар чувствовал, как постепенно сходит с ума.

Отвлекшись от птицы, черт улыбнулся Захару так, будто видел перед собой не отекшего небритого мужика, а игривого щенка.

— Угощайся, — черт кивнул в сторону стола.

На столе возвышалась внушительная стопка свежих блинов. Их волнистые светлые краешки складывались в пышные многослойные оборки. Захар с шумом сглотнул моментально набежавшую слюну.

— Я всё думал, чего ты такой смурной, — начал черт, почесывая кукушке пепельную головку. — Время мое пугаешь… Так конечно, на одной постной каше кто угодно озвереет.

— Я это есть не буду, — твердо сказал Захар, скорее стараясь убедить самого себя, чем извещая черта.

— Но почему? — от изумления черт выронил из руки невидимое лакомство.

Кукушка тут же распахнула клюв во всю ширь и стала усердно давиться пустотой. Прежде, чем черт успел что-либо предпринять, птица свершила задуманное и довольно взъерошилась.

— Ай-й, — прошипел черт и в отчаянии схватился за волосы. Вскинув глаза на Захара, он безнадежно пожаловался: — Нет, ну ты видел…

Не найдя сочувствия, черт исчез, бросив на прощание “ну и делайте, что хотите”. Кукушка тут же застыла и упала на ковер безжизненной деревяшкой.

Захар присел возле фигурки на корточки и осторожно погладил ее по крылу. Подушечки пальцев медленно проскользили по знакомым шероховатым рельефам. Ничего нового, ольха и ольха.

Следующими изучению подверглись блины. На ощупь сливочно-золотистые солнца оказались еще нежнее, чем на вид. Какой-то маслянистый бархат… А как пахнут, черт подери! Пока один до рта донесешь, все остальные слюной зальешь…

Оцепенев в каком-то голодном подобии транса, Захар в красках представлял, как запихивается блинами, дочиста вылизывает блюдо, и после таких безобразных поминок в собственную честь умирает в корчах под столом.

Заставить себя отвернуться получилось не с первого раза. Ничего, возьмет себе что-нибудь в корчме. Только сначала покормит Буревия…

В деннике Захара поджидало сразу два сюрприза, и оба — подозрительно безобидные, почти приятные.

Буревий чем-то хрустел; заслышав хозяина, он высунул голову за дверцу — и вместо летучей распущенной гривы в воздухе закачались многочисленные косы. Ошарашенный Захар начал перебирать их — и сам не заметил, как залюбовался: мудреные-то какие, с бусинами, с ленточками — ну, красота…

Тут косы заскользили прочь из его рук, потянувшись за головой отвернувшегося Буревия; Захар очнулся и, подозвав коня, принялся расплетать их одну за другой.

Стоило разрешиться одной напасти, как ее тут же сменила другая: оказалось, что отворачивался Буревий не просто так, а к кормушке. Та была наполовину наполнена отборным зерном. В корыте рядом поблескивала свежая вода.

Захара, голодного и невыспавшегося, пошатнуло от злобы: до него не дотянулся — значит, коня сгубит? Захар от души наподдал поилке. Та опрокинулась, взволновав шумом коня. Большая лужа, растекшаяся перед Захаром, постепенно впитывалась в темнеющий земляной пол.

Стоило ему успокоить Буревия, как тот, раздувая большие сизые ноздри, снова потянулся к зерну; Захар мягко отвел его морду в сторону, бурча “ну, ну, погодь маленько” — и, вытащив оба корыта наружу, отправился к деревенскому колодцу.

Он едва дошел: всюду ему мерещились красные маки на черном воротнике. Первый раз Захар шарахнулся от тени, похожей на человеческий силуэт; второй — от вороны, которая от этой тени отделилась и улетела, глумливо каркая. Встречные отводили глаза.

Колодец был занят суетливой, усталой молодкой. Водрузив поднятое ведро на край, она вытерла пот со лба и мазнула по Захару невидящим взглядом, будто он был небом или, вот, старой полынью возле скамейки…

Запоздало узнав подошедшего, девушка отпрянула назад и задела локтем ведро. Промешкай она секунду, и оно свалилось бы в шахту колодца.

Поспешно уступив место у ворота, молодка нацепила ведра на коромысло и стала поднимать его на плечи, как если бы оба ведра были полными; заметив это, Захар попытался предупредить девушку:

— Разольешь…

Но было уже поздно: водруженная на плечо жердина перекосилось, теряя полное ведро; медленно, словно противясь такой судьбе, выплеснулась из него чистая вода.

Подстегнутая стыдом девушка не ушла — убежала. Над мелькающими подошвами тяжело колыхался мокрый красный подол. Брошенное ведро откатилось, описав дугу, и замерло под кустиком старой полыни.

Воротившись домой, Захар застал на чертовом зерне бойко пирующих галок. Как ни странно, возле кормушки не валялось ни одной издохшей птицы.

Несмотря на то, что Буревий не проявлял никаких признаков хвори, проклятое зерно обрело свой конец в выгребной яме — на пару с блинами.

Оставалось последнее, самое важное дело.

Захар продырявил большой мешок с солью и упорно таскал его вдоль березового плетня до тех пор, пока не опустошил до последней крупинки. Распрямившись, Захар с напускной бодростью похлопал рукой об руку, бросил отощавший мешок во дворе и пошел в корчму.

Едва Захар скрылся за поворотом, из трубы его хаты потянулся слабый дымок. На порог высунулся черт, огляделся и, заметив нечто крайне любопытное возле хлева, заговорил с наигранной печалью:

— Ай-яй-яй, — трава не сминалась под босыми ногами, а только мелко-мелко вздрагивала то тут, то там. — На чужое позаришься — своё последнее потеряешь… И вот так всегда, да?

Под стеной сарая лежала лапками кверху упитанная мертвая галка. Самая прожорливая из стаи, она свалилась раньше остальных воришек, не успев даже покинуть двора. Черт присел перед ней на корточки и задумался, как бы прибрать за собой половчее.

Откуда-то из-за забора раздался легкий шорох. Черт повернулся на звук — и многообещающе улыбнулся внезапной удаче: из широкой щели между березовыми прутами на него настороженно таращился круглый кошачий глаз.

— Кис-кис-кис, — елейно позвал зверька черт. — Кис-кис-кис…

У дерева перед корчмой, там, где Захара вчера едва не закололи, играли дети — судя по всему, в “царя горы”. Чумазый “монарх” в одних штанах стоял на бочке и что-то кричал, по-командирски размахивая рукой; остальные толклись вокруг и покушались на заводилу то поодиночке, то всем скопом, но всё безуспешно: мальчишка пинался, как бесенок, и не стеснялся отдавливать нападавшим пальцы. При приближении Захара шалуны разлетелась, как спугнутые воробьи, и попрятались в дикой малине.

Когда Захар прошел мимо, кусты позади него гаденько захихикали.

— Юрода! — кинули ему в спину, точно камнем. — Юрода-воевода!..

Полумрак корчмы встретил тишиной, обвалившейся резко, как лезвие гильотины; недружелюбные взгляды роем злых ос подогнали к прилавку. Серебряная монета чуть ли не сама выскочила из кошелька и поменялась на кружку прохладного пива. Осушив ее не залпом, Захар поспешил уйти.

Передохнуть у колодца ему не судилось: тамошнюю скамейку уже облюбовали старухи. Ноги понесли Захара к реке и дальше, вверх по течению, до полуразрушенного причала в окружении плакун-травы. Там Захар сел и закрыл лицо руками, намереваясь врасти в доски, покрыться мхом и дождаться в таком состоянии Конца Времен.

На закате он наконец отмер и побрел домой.

На стене хаты таяли колотые льдинки закатного света, просочившегося сквозь мальвы у забора. Прыснула из крапивы пятнистая Ясина кошка; с трудом просочилась в щель между землей и березовым прутом, оставив след от тела на широкой солевой полосе…

В хате оказалось натоплено и душно — не продохнуть. А еще — прибрано: пол выметен, на стенах — свежие пучки пахучих трав, на лавке — светящиеся от белизны полотенца. Только на кровати, отделенной от остальной комнаты соляной чертой, как последний оплот беспорядка, возвышалось смятое одеяло.

Перед закрытой печкой расхаживал черт и, напевая — слава богу, своим голосом, — баюкал на руках разморенную теплом кукушку. Захар угрожающе взялся за веревочку на привязанном к кушаку мешочке. Черт надменно хмыкнул.

— Я вернусь и буду всю ночь играть на сопели, — предупредил он. — Фальшиво.

Не сводя с него глаз, Захар сел на незаправленную постель. “Вернусь” — значит, соль все еще являлась оружием. Но почему тогда…

Будто прочитав его мысли, черт неприязненно воззрился на солевую дугу перед кроватью.

— Ты такой непостоянный, — хмыкнул он. — И к тебе нельзя, и за калитку не суйся. Ни себе ни людям, честное слово…

Захар нахмурился. Туманно огляделся, будто надеясь отыскать что-то, что могло бы ему помочь — и остановил взгляд на кобзе. Покинутый инструмент сиротливо ютился в углу, выглядывая грифом из кое-как натянутого чехла. Захар так и не подобрал тогда недостающую ноту. Возникло глупое, суеверное ощущение, что в этом всё и дело; что, сыграй он тогда правильно, ничего не случилось бы. Глупость, конечно.

Черт опустил кукушку на пол и вынул из-за пояса сопель.

Наигранная мелодия была Захару не милее похоронной музыки.

— Я тебе сейчас эту дуду в горло запихаю.

— Не нравится? — расстроился черт.

— Когда про кровавую марь поют, а потом люди гибнут? Нет, не нравится.

Какое-то время Захар молчал. Наконец, голос у него прорезался снова — и ударил гнетуще, как гудение урагана:

— Если все это случилось из-за тебя…

Черт сочувственно приподнял брови аркой.

— Я, между прочим, пытался тебя предупредить, — аккуратно заговорил он. — А это та еще задачка, когда ты серебром обвешался, за березой спрятался и в соли окопался. Думал, хоть песенкой тебя отпугну. — Черт виновато поджал губы. — Не вышло.

Захар пристально смотрел на него исподлобья.

— Какое тебе вообще до меня дело?

— Ты когда грустишь, кукушка есть отказывается, — ответил черт непонятным тоном, которым могла быть произнесена и чистая правда, и глумливая острота. — С перепугу, наверное.

— Ты вот эти шутки себе в задницу запихай, — посоветовал Захар. — И несколько раз там проверни.

Кукушка со значимым видом восседала у черта в ногах.

— А если я ее тебе одолжу… — Захар замялся, подбирая слова. —...на неопределенный срок. Ты уберешься?

Черт с сожалением покачал головой. Захар вздохнул и улегся поверх смятого покрывала. И почему это свалилось именно на его голову?..

— Но по дому же ты ее как-то носишь, — не оставлял надежды Захар. — Вот и отнеси куда подальше.

— Ты б еще Аскандир с Калиновой Ярью сравнил! — возмутился черт. — Боже-боже! Я ему про само Время, а он мне про дрова…

За окном постепенно смеркалось. Черт сделал плавный жест, будто провел рукой по невидимой арфе. Каждое движение пальца зажигало одну из расставленных по комнате свеч.

Тут Захару пришел на ум новый вопрос:

— Черту разве можно господа поминать?

— Встретишь — спросишь.

— А ты мне пророчишь с ЛакХарой скорую встречу.

— Всё-то ты выкрутишь, — утомленно упрекнул собеседника черт. — Я вообще не о нем говорил… Пауки, знаешь, не особо разговорчивы.

— Обычные.

— ЛакХара твой, Захар, не разумнее обычного паука, — сообщил черт, снимая заслонку печи. — Даром что судьбы сплетает. И сны его, над которыми люди так трясутся… — тут заскреб об глину ухват, зашелестели потревоженные угли, —...сны его — просто разные орнаменты, из которых он выбирает чего покрасивее.

Тон рассказчика был пренебрежительный, но голос заметно горчил.

— Так что говорил я о черте, — продолжил черт, который, судя по всему, считал себя кем-то другим.

Захар сел от удивления.

— А ты тогда кто?

— Дед Пихто, — неизобретательно огрызнулись в ответ.

Из открывшегося горшка вырвался сытный пар. Запахло маком, горячим медом, жирным коровьим молоком, и где-то в глубине всего этого — пшеном. Ничего из перечисленного, кроме крупы, в доме отродясь не водилось. У Захара предательски заурчал желудок.

Черт вдохнул поглубже, остался доволен плодами своих стараний и, заметно смягчившись, представился:

— Звать меня Уржем. И я не черт, а дух.

— Прям тот, о которых Церковь говорит, — безмятежно покивал Захар, не веря ни единому слову.

Восьмеро Духов, по заверениям проповедников, служили источником всех человеческих грехов. Находились сумасшедшие бродяги, клявшиеся, что набредали на обиталища этих могущественных существ и еле унесли ноги. В народе поговаривали, что Духов можно призвать, и обвиняли в этом нечистом деле кого придется: подозрительно долго здравствующего правителя, внезапно разбогатевшего купца, удачно женившегося соседа…

— Прям тот, — самодовольно подтвердил Урж.

Чтобы фамильное проклятие Захара — не мелкий зловредный бес, а древний Дух? А в стойле у него, значит, огнедышащий дракон. И кукушка, чего доброго, на самом деле является самим Временем…

Снова растянувшись на постели, Захар уточнил:

— Дух стряпни и брехни?

— Это лишь сотая доля моих талантов, — снисходительно усмехнулся Урж.

Захар непоколебимо заложил руки за голову.

— А я тогда царица Аскандира.

Не успел Урж ответить, как раздался громкий стук — колотили во входную дверь. Захар с неохотой поднялся и пошел открывать.

Так Урж и остался чертом.

Вечерним гостем оказался Вьюрок. Нервно почесываясь во всех местах, он сбивчиво промямлил, что Захара хотят видеть завтра в полдень в корчме, и сразу же убежал. Зачем? Собрались ловить Орховского на живца?.. Оставалось только гадать.

Когда Захар возвратился в комнату, та уже пустовала. Одиноко лежала на полу ольховая кукушка. На столе ждал ложки горшок с кашей. Захар подошёл, принюхался: кутья. От голода в глазах замигали звёзды. Ничего, перебьется… чем-нибудь другим. Что-то же он откладывал на черный день…

Перекусив старой зачерствевшей лепешкой, Захар накрыл горшок крышкой и парой полотенец, надеясь таким образом приглушить запах, и лёг с четким намерением уснуть как можно скорее. Вместо сна нагрянули тревожные мысли.

Дух, значит… Может, часовенку посетить? Или вообще монастырь… пополнить список дурачков, которые наложили в порты, спьяну перепутав разлапистую ель со Злом во плоти. На большее рассчитывать нечего. ЛакХара не внял никому из Захаровых предков — так почему в этот раз должно быть по-другому? Потому что тьма — вот она, прямо перед Захаром, и всё, что ей можно противопоставить — щепоть соли да безразличные золотые очи на старых, потрескавшихся от времени иконах? Так разве такого уже не случалось — когда живого человека ни за что скатали в монету, сложили в плоскую игральную карту, собрали в ручную пищаль?..

Вымотанный собственными размышлениями, Захар поднялся, чтобы выйти покурить. Тут же посреди хаты, будто все это время поджидал удобного момента, возник черт; Захар шарахнулся прочь, схватился за сердце…

— Не хотел, — виновато склонил голову Урж.

Захар облегченно выругался, многозначительно показал черту мешочек с солью и пошел к сеням.

— Слушай, — Урж явно собирался увязаться за ним во двор, — а ты уверен, что тебя подставил именно Орховский?

Захар подозрительно покосился на него и сказал:

— А ещё я уверен, что у паука восемь лап.

Высунуть голову за порог было что окунуть ее в прорубь: вечер сам по себе выдался зябким, так еще и натягивало холодного туману с реки. Захар обернулся, собираясь найти, чего бы на себя накинуть, — и чуть не врезался в Уржа.

Кафтан, протянутый стоящим впритык чертом, Захар не просто взял — вырвал; надел, раздраженно запахнувшись. От воротника слабо пахло растительными порошками.

Кафтан был приталенный, из алой объяри с серебряным шитьем — ничего скромнее в графском обозе не нашлось. В нем Захар чувствовал себя не лучше, чем в шутовском костюме, но делать было нечего: старый кожух, простой и теплый, за семь лет заносился до дыр и был пущен на тряпки еще в конце зимы.

Захар пошел к лавке по тропинке, которую сам же вытоптал в чересчур высокой, не пуганной косой траве. Урж не отставал ни на шаг.

— Так вот, насчет паука, — пустился рассуждать он. — Лапки иногда… отваливаются. По разным причинам. Еще можно нечаянно обсчитаться на одну-другую. Особенно если видишь паука впервые и пока не знаешь, что это за зверь…

Захар резко развернулся и угрожающе ткнул в сторону Уржа загубником трубки.

— Не юли, курва, — он грозовой тучей двинулся на черта. — Не юли, или я тебя в огороде закопаю и не посмотрю, кто ты такой. Ты что-то знаешь?

Урж стоял столбом, так что через три шага Захар приблизился к нему вплотную. Теперь, чтобы продолжать смотреть друг другу в глаза, черту приходилось немного опускать голову, а Захару — наоборот, задирать.

— Я знаю, — черт выдержал паузу, — народную мудрость: восемь раз отмерь — один раз отрежь.

— Язык бы тебе отрезать, — горько отозвался Захар, цыкнул и отвернулся.

Сели: Урж, брезгливо покосившись на освещенный луной плетень, примостился на самый край, а Захар показательно прилег спиной на берёзовые жерди. Положив между собой и чертом мешочек с солью, он принялся набивать трубку.

Урж заговорил, любуясь звездным небом:

— Как думаешь, почему тебя отпустили с приема? Голову с плеч — и на кол. Быстро, просто, и остальным в назидание.

— Орховскому нужно другое, — Захар выдохнул первый дым.

Урж иронично прищурился.

— А то ты его знаешь как облупленного.

— Тут нечего знать, — отрезал Захар, вспоминая, как рука с кружевным манжетом пододвинула к нему уголек с пергаментом. — Дай повод для мести и выстави рожон — вот и вся наука.

Урж фыркнул от смеха.

— Прости, Захар, но Вольные — просто кучка… — тут Захар так мрачно на него зыркнул, что черт замялся. —...людей, Захар. Вооруженных людей, которым не помешали бы уроки хороших манер. Ну напали разок на обоз — подумаешь… Не вы первые, не вы последние. Да и золотой паук тут неспроста.

Знай Захар изначально, что внутри, зарыл бы треклятый ларчик где-нибудь под забором. Зачем было врать про грамоту? Неужто граф боялся, что с ним посмеют торговаться? Или вообще продадут золотую фигурку кому пощедрее? А грамота для вандала — это ж так, лопух на подтереться…

Шумел в темноте лес. Прожигали ночь, как просыпанные наземь искры, редкие оранжевые окошки. Лапы печных дымков трогали звезды — осторожно, ласково, будто боясь спугнуть.

— Искушаешь меня на что-то, — предположил Захар.

Урж тяжело вздохнул.

— На трезвый ум, Захар. А еще — поесть.

— То есть хочешь запутать и отравить.

Урж закатил глаза и в отчаянии попытался содрать щеки с лица.

— Господи, ну что мне сделать, чтобы ты всё это прекратил?

— Бери кукушку и вали, — выдохнул Захар вместе с дымом.

— А того, что я тебя трижды спас, недостаточно?

Заухала сова вдалеке, будто бы насмехаясь.

— Так это только доказывает, что у тебя на меня особые планы.

Урж безнадёжно хлопнул себя по лбу.

— Считай как хочешь.

— Как-нибудь без твоего разрешения управлюсь, — отозвался Захар.

И решил забить ещё одну трубочку для крепкого сна.

* * *

Карта была буро-зеленой, как замшелая кора, и такой большой, что расстелить ее удалось только на трех сдвинутых друг к другу столах. Начиналась она с относительно небольшого куска ткани, к которому по мере надобности пришивали всё новые обрезки; форма, приобретенная картой в итоге, была одинаково далека ото всех простых фигур сразу.

Рисовали карту все вместе, постоянно что-то добавляя и подправляя. Последнюю метку — широкий красный пунктир, обозначавший речной брод — нанес на нее Вьюрок, поплатившийся за переправу сильнее других: если остальные просто замочили ноги, то у Вьюрка непоправимо отсырел лук. Захар внёс свою лепту прошлой весной, обведя извилистым контуром широкий разлив подленькой, узкой речушки, в которой простудился в паводок Лемка. А вон те топи со злым усердием закрасил углём Миколай после того, как попрощался там с предыдущим конем…

Кудлатые леса населяли неумелые, но выразительные рисунки леших, кикимор и прочей, неопознанной чуди — то ли власельская нечисть взаправду отличалась поразительным разнообразием, то ли просто в художниках скрывался великий потенциал. Вольные подтрунивали друг над другом, мол, у страха глаза велики, а уж после поганок и подавно, но “проклятые” места всё равно объезжали десятой дорогой. Тут и там попадались метки тайников: с деньгами, с оружием, а где и со всем сразу. Над недружественными поселениями зловеще нависали черные крестики. С недавних пор одна такая метка, жирная, слегка смазанная и похожая на упитанного паука, красовалась над замком Орховского.

Обступившие карту Вольные были до того увлечены спором, что протиснуться мимо них незамеченным не составило Захару труда.

Корчмарь лениво махнул тряпкой по прилавку и поинтересовался:

— Как обычно?

— Что-нибудь поесть, — возразил Захар, выкладывая медяшки.

Корчмарь расплылся в плутоватой улыбке.

— А остальным? — осведомился он так громко, что не услышал бы только глухой.

Убийственный взгляд Захара был ему что об стену горох.

Серебряник с клинописной чеканкой нырнул в мошну корчмаря, блеснув на прощание: “до скорой встречи!”. Со вздохом облокотившись о прилавок, Захар похлопал по столешнице, пытаясь унять раздражение, и тихо попросил:

— И водки мне еще налей.

Отвернувшись, он прислушался к болтовне Вольных — и похолодел: раздухарившиеся вояки в красках сочиняли, как пойдут на замок Орховского штурмом.

Поданная водка показалась Захару не крепче простой воды, жареный цыпленок — безвкусным.

Скоро в корчму, пригнувшись, чтобы поместиться в двери, заявился Явор. Коротко махнув Захару, он направился в пустующий дальний угол. Захар двинулся следом, прихватив с собой жареное крылышко — последнее, что осталось от обглоданного цыпленка.

Вдруг перед ним взметнулся низенький вихрь пыли и сухой грязи; в вихре чуть запоздало возник Урж. Отшатнувшись от него, Захар врезался в чью-то спину и выронил крылышко — то сразу же раздавили каблуком; обладатель спины, не оборачиваясь, мрачно пробубнил, что кое-кого часто роняли в младенчестве.

— Ты же не собираешься им потакать? — Урж посторонился, чтобы пропустить Захара. — Это чистой воды самоубийство. Вас просто зальют смолой…

Захар притворился, что у него что-то упало, и наклонился, ощупывая руками грязный пол. Из-за ножки ближайшего стола прыснула мышиная тень. То и дело поворачиваясь в поисках несуществующей мелочи, Захар поглядывал наверх, проверяя, есть ли кому дело до черта.

— Ищешь здравый смысл? Его тут нет, — подсказал Урж. — Он, признаться, вообще в Калиновой Яри не частый гость…

А ведь никто, кроме Захара, не видит его. И не слышит. Счастливцы…

Усевшись напротив Явора, Захар напряженно уточнил:

— Они ж это не всерьез.

Об непроницаемое лицо Явора разбилось бы и кайло.

Захар со стальным гневом отчеканил:

— Замок — это не сарай с частоколом.

— Ты не мне это объясняй, — в тоне Явора не было ни намека на восторг.

Зато угадывалась полная покорность судьбе, из чего напрашивался вывод, что сумасшедший план вынашивался не первый день.

Урж присел сбоку от Захара. Тот немного отодвинулся и похлопал по мешочку на кушаке, притворяясь, что просто проверяет, не распустились ли завязки.

— Вас перебьют, — предупредил Урж, заглядывая Захару в лицо. — Всех до единого.

Стараясь вести себя так, будто черта не существует, Захар спросил:

— И зачем я здесь?..

Явор что-то ответил — но его низкий голос перекрыл громкий от возмущения голос Уржа:

— Как зачем? Чтобы вразумить этих… м-м… — черт беспомощно заскрипел, пытаясь подобрать наименее оскорбительное слово. — Этих…

Захар развернулся, чтобы посмотреть на Вольных.

Ближе всех к ним, вытесненные из шумливой компании, находились Бондарь и Южик. Новенький тщетно порывался затесаться в гущу людей, мечась туда-сюда и привставая на носки. Южик, плотно закутанный в дорожную накидку, единолично занимал отдельный стол и, ничуть не расстроенный своим отщепенством, потягивал то ли квас, то ли пиво.

Утратив последние надежды куда-нибудь пролезть, Бондарь рухнул на лавку рядом с ним и насупленно буркнул:

— Нашли о чем трепаться…

— Не решим всё заранее — потом передеремся, — со значением пояснил Южик.

И неловко почесал шею: в последней такой потасовке ему вывихнули челюсть. Это было неприятно — почти так же неприятно, как полученный затем выговор от Ели, который, несмотря на закрытые двери и окна, вместе с непутевым мужем слушали все соседи.

Урж еще раз выпростал руку в сторону Вольных и, справедливо считая, что комментарии излишни, ограничился крайне выразительным взглядом.

Заскрежетала по полу отодвигающаяся лавка. Захар поднялся. Кашлянул, прочищая горло…

— Ты вчера уже наговорился на век вперед, — предостерег его Явор.

Урж так и вовсе взял Захара за штанину:

— Не руби с плеча…

Захар шлепнул его по руке прежде, чем успел подумать. Черт зашипел, будто ожегся; Захар растерянно взглянул сначала на него, затем — на свою руку. С безымянного пальца по-дружески блеснуло, точно подмигнуло, серебряное кольцо.

Как это выглядело со стороны? Будто Захар просто… отмахивался от мухи?

—...иди-ка ты домой, — разрушил его надежды Явор. — Их всё равно не переубедишь.

— Переубедишь, — не согласился Урж. — Если пораскинешь мозгами. А он тебя останавливает, потому что ему самому на такое клепки бы не хватило.

Сев на место, Захар уперся локтями в стол, водрузил подбородок на кулаки и глубоко задумался.

Можно перехватить Орховского, когда он куда-нибудь поедет. Задача — проще не придумаешь, но скоро ли выдастся случай? Вольные не согласятся ждать. Можно в одиночку пробраться в замок и пришить графа ночью, пока тот спит. Первая часть плана не была Захару в новинку, а вот дальше начинались трудности: в прошлый раз он всего-навсего выкрал гранатовое колье. Да и рыбка была помельче… Если отставной атаман не вернется — это отобьет Вольным желание мстить или наоборот подольет масла в огонь? Пальцы зарылись в волосы и потянули до боли. Всё так запуталось…

— Люди одинаковы во все времена, — вдруг заявил Урж, заложил руки за голову и откинулся на несуществующую спинку лавки так правдоподобно, что Захару невольно захотелось пощупать воздух у себя за спиной — вдруг твердый. — Глупость бессмертна просто так, а разум — за счет смертей глупцов. Что-то в этом есть, а?

Тут для Захара всё и решилось.

— Я помогу.

Урж нелепо дернулся, будто у него из-под спины внезапно вырвали опору, и сел прямо.

— Всё, — не зная, как выразить всю глубину своего возмущения, черт хлопнул руками по столу. — Дальше — без меня!

И испарился.

Явор мрачно посмотрел сначала на стол, ощутимо дрогнувший под невидимым ударом, затем — на Захара.

Захар заторопился к корчмарю, чтобы разжиться угольком и каким-нибудь полотном для черчения.

—...барбакан, — пересказывать свой визит к Орховскому было едва ли не хуже, чем этот самый визит наносить. — И два кольца стен…

Захар говорил и рисовал; Явор задумчиво тер подбородок, раздвоенный крупной ямкой, и изредка задавал вопросы невпопад. Получив скупой ответ, он начинал задумчиво гудеть.

Орховский показал гостю сад, псарни, господскую конюшню — Захар до сих пор не разгадал причины для столь теплого приема. После прогулки, когда его провожали в гостиную, из-за гобелена наперерез графу выскочила невзрачная кухарка; поняв, кому преградила дорогу, она залепетала извинения и отчаянно попыталась впитаться в стену. Девушка принесла с собой острый аромат свиного жаркого…

Оживленный шорох угля прервался, рука Захара несмело зависла над старой суконкой. Что, если он перепутает кухню с людской? А банкетный зал — он точно там, откуда доносился звон приборов и суетливые говорки?.. Эх, зря он отказался от ужина! Лишнее время в этом мире, мире Орховского и ему подобных, всегда обходилось слишком дорого. Но еще дороже стоило бегство — Захар убеждался в этом раз за разом.

Большинству дворян жала овечья манишка, ему же — волчья шуба.

—...я в этой херне, как теленок с тавром! — звонко прыгала по плиточному полу сорванная пряжка в виде восьмиконечной звезды. Падала скинутая мантия с родовой эмблемой, и вышитая бородатая неясыть, изгибаясь и комкаясь, тонула в складках темно-синего атласа. — Кланяйся, сплетни обсасывай и лыбу дави… И это — ха! — “жизнь”!

Розги не щадят ничьи мягкие места — ни невежественных шкод, ни образованных идеалистов. Таким он уехал в университет; почти такой, только чуть более замкнутый и занудный, он понравился отстающему первогодке Врановскому.

После появления Захара на хуторе местные судачили, кто он и откуда, но прямых вопросов не задавали: новоселец был отталкивающе мрачен, странен, и к тому же не общительнее пня. Когда Миколай обмолвился, что они из одного университета, Захара приписали к учёным и успокоились. Когда же Миколай по пьяни проболтался, что атаман — выходец из шляхты, то был попросту поднят на смех: между Захаром и его кичившимся своим происхождением другом не было ничего общего. Остаток той ночи отлучившийся с гуляний Миколай пытал Захара размытыми извинениями, в которых проскакивала то икота, то “да ну что в этом такого”. Кажется, тогда-то Захар впервые и упрекнул его в пьянстве. А кого упрекать теперь? Ветер в поле?..

Захар покрепче стиснул уголек, чтобы закончить план недрожащей рукой.

Притворяясь, что разминает затекшую шею, Захар огляделся в поисках черта. Того нигде не было. Оставалось обтереть черные пальцы, кивнуть Явору и идти на выход.

— Явор, — случайно коснулось уха Захара уже за порогом, — вот рассуди: я говорю, что…

“Вот и чудно”, — подумал Захар, проходя мимо бочки под деревом.

По ободку сигнального рога, как по скользинке, катались резвые лучики.

Тропинка к дому сама ложилась под ноги, несла вперед легко, точно речушка — невесомую ладью. Закатная Калинка заманчиво поблескивала в просвете меж деревьев. Домой одновременно хотелось и не хотелось. Захара потянуло было к реке, но его тут же разубедил присосавшийся к груди комар.

“Значит, покурю”, — решил Захар, глядя на бурое пятно, оставшийся на ладони от прихлопнутого насекомого.

Он сел на лавку, почесывая опухающий укус, и расслабленно откинулся спиной на шероховатые пруты забора.

Двор выглядел убого, хата — и того хуже. Вокруг хлева безнаказанно кудрявились сорняки. Скучала по свежей глине завалинка. Эх, надо бы переложить крышу — не ровен час посыпется... Смешно помыслить, что годы назад необжитая хата казалась бесценным подарком судьбы. На отшибе — вот и славно, околачиваться рядом не будут. Проклята — так вообще замечательно, ещё и внутрь не полезут! Сам ЛакХара предназначил этот дом для отшельника с заколдованной кукушкой, не иначе. А потом быстро выяснилось, что для одного человека тут слишком много всего: места, забот…

— Захар! — из-за резкого крика Яси дым пошел Захару не в то горло. — Заха-ар!

Он обернулся, сдавленно покашливая, и вытянул шею, чтобы разглядеть соседку за насаженными вдоль забора мальвами.

Яся почти бежала к нему, подхватив многослойные юбки, похожие на гигантский перевернутый мак. Куры, гулявшие по тропинке, лениво расступались перед ополоумевшей хозяйкой.

— Я помню про соль, — просипел Захар, когда от запыхавшейся Яси его стало разделять не более десяти шагов.

Соседка тронула калитку, чуть не наступила на толстую полосу соли за ней — да так и застряла перед медленно открывающейся створкой.

— Ты бери, — выдохнула Яся, уступчиво поднимая руки. — Сколько хочешь бери, и возвращать не надо. Оно если правда нужно — грех одалживать…

Тут она вспомнила, зачем шла изначально, и ни с того ни с сего заговорила шепотом:

— Ты же днем со всеми был?

Захар озадаченно уставился на Ясю. Боится? Неудивительно: подружки наверняка уже чего ей только ни наплели… Захар выпустил дым через нос.

— А что?

— Труба у тебя дымила, — тихо-тихо сказала Яся.

И, покосившись на Захарову хату, как на дремлющее посреди двора чудовище, опасливо завязала узелок.

Захар устало смял пальцами веки.

— Я… заходил ненадолго. Кашу поставить…

— Не кашу, а пирожки, — внезапно поправил его голос Уржа, доносившийся от порога. — С вишней.

Чтобы поднять глаза, Захар несколько секунд собирался с силами.

Черт стоял у крыльца с кукушкой на руках и безнадежно улыбался. Захар отчаянно уронил лицо в ладонь.

А Яся попятилась, прижимая кулачки к груди и испуганно озираясь — ей отчего-то вдруг стало не по себе.