О правде и яблоках (гет)

— Ты теперь меня ненавидишь? — негромко спрашивает она.

Они с Инарой сидят за тем же столом, за которым сидели позавчера, и Малкольм с удивлением обнаруживает… нет, не так. Он с удивлением не обнаруживает в себе ни гнева, ни ненависти — только бесконечную грусть. Потому что война и впрямь оказалась непостижимым опытом. Пастор Бук — которого на самом деле звали Генри Эванс — сказал бы, наверное: «трансцендентным». Малкольм читал кое-какие книжки и тоже знает умные слова, но описать так называемую «Войну за Объединение» может только словами нецензурными.

«Объединительная» — а если по правде, то гражданская — до сих пор влияет на их жизни. На жизни каждого из них: Мэла и Зои, потерявших целый взвод; Бука-Эванса, пытавшего своих же и теперь замаливающего грехи; оптимистичного до тошноты Уоша, просидевшего всю войну в лагере «коричневых»… да даже младших — не распустись Альянс после войны окончательно, у Тэмов была бы нормальная жизнь, а Кейли не пришлось бы покидать семью в поисках лучшей доли — не от хорошей жизни двадцатилетняя девчонка на это пошла.

Война стала для каждого из них слишком сложным уроком — и Мэлу порой кажется, что урок этот не дошёл до него даже шесть лет спустя. Во всяком случае, сейчас он учится прощать других за то, что было там, тогда. Получается пока, честно сказать, со скрипом — но он правда старается.

— Нет, — негромко говорит он, автоматически вращая в пальцах палочки для еды. — Нет, я тебя не ненавижу. Я просто не знаю пока, что со всем этим делать.

Друг другу в лица они старательно не смотрят.

— Я не буду оправдываться, — вдруг говорит она. — Вот за это ты можешь меня возненавидеть, но оправдываться я не буду, Мэл. Сейчас бы я так не поступила — и тебе должно быть этого достаточно.

Это злит. Будто она снимает с себя ответственность этим своим «сейчас я бы так не поступила» — но какая, к чертям, разница, если она уже всё сделала? Впрочем, отчасти она права: в нём сейчас как будто сидят два Малкольма Рейнольдса, один из которых хочет встать и уйти раз и навсегда, чтобы никогда больше не увидеться с этой женщиной; второму же… второму и впрямь достаточно и того, что нынешняя Инара так не поступила бы.

И какой из них прав — чёрт знает.

— А тебе? — насмешливо спрашивает он.

— А мне с этим жить, — голос компаньонки звучит неожиданно жёстко. — Хватает за глаза, уж поверь.

В кают-компании становится очень тихо. Без привычного гула из машинного отделения, без фоновых шумов корабля «Серенити» кажется почти мёртвой — или, по крайней мере, впавшей в глубокий сон. Мэл в который раз задумывается о своём решении насчёт «контролируемого дрейфа»: их «Светлячок» создан (так и хочется сказать «рождён», как о живом существе) для полётов и побегов от Альянса, а не чтобы гнить на твёрдой и надёжной земле. Но есть обстоятельства… в общем, придётся им провести на этой очаровательной — в кои-то веки без иронии — планетке ещё несколько месяцев. Осталось только в известность Джейна поставить… да и всех остальных, кстати, тоже.

— Мы ложимся в дрейф, — говорит он, продолжая крутить в руках палочки, — эдак до августа. Так что если ты хочешь по своей старой традиции высадиться на ближайшей крупной планете, у меня для тебя плохие новости: придётся потерпеть меня ещё некоторое время.

— Почему? — удивлённо спрашивает Инара. — В смысле… почему в дрейф? Зои сказала мне вчера, что мы собрали деньги для того, чтобы «Серенити» могла лететь дальше.

— «Серенити» — это не только корабль, но и команда. А люди устали, Инара. Мои люди, — теперь непреклонно звучит голос Малкольма. — Здесь мы в относительной безопасности, у нас есть возможность отдохнуть и даже заработать неплохие деньги. Это больше, чем всё, на что мы могли рассчитывать в последние месяцы. Так что мы остаёмся — сегодня утром я переговорил с миссис Кобб, и она разрешила нам остановиться на её земле.

Даже жить в своём доме разрешила — что, в общем-то, не могло не радовать с учётом размеров кают в «Серенити». На Мьюре команду вообще преследовала какая-то невозможная по их меркам удача: отдых, заработок — чего ещё желать честным контрабандистам?

В ответ на его слова Инара понимающе кивает.

— Если ты действительно хочешь, чтобы я ушла с «Серенити», я могу хоть завтра…

— Не хочу.

Он впервые за этот вечер решается посмотреть ей в лицо — и видит, как глаза компаньонки изумлённо расширяются.

— Тогда чего ты хочешь, Мэл?

Голос Инары звучит устало, и Малкольм её понимает: ему и самому всё это остопротивело. Эти разговоры, эти попытки понять, кто виноват и виноват ли вообще. А теперь — ещё и попытки понять, чего он хочет. Кстати, чего?

— Честно?

— Честно, — она смешно морщит нос. — Хватит с нас недоговорок.

— Не бери клиентов, — говорит он, сам поражаясь своей смелости, — пожалуйста.

Он ожидает чего угодно — гневной отповеди, насмешки, пощёчины. Но уж никак не спокойного твёрдого кивка.

— Хорошо, — как-то неимоверно буднично отвечает Инара, и Мэл не верит своим ушам. — Что-то ещё?

— Ещё… ещё предлагаю — пойдём уже в дом, а? — Малкольм наконец откладывает злополучные палочки в сторону и поднимается из-за стола. — В конце концов, сегодня Рождество, и миссис Кобб с меня голову снимет, если мы не соберёмся за столом в полном составе.

Они выходят в пронизанный солнцем сад. Дождь наконец закончился, и на ветках яблонь висят крупные капли, которые то и дело срываются прямо им на головы. Малкольм стаскивает свой коричневый плащ и расправляет над ними — теперь приходится идти совсем близко, так близко, что он чувствует тепло тела Инары и лёгкий пряный запах благовоний, исходящий от её волос. Когда они наконец добираются до террасы, он даже немного жалеет о том, что приходится отстраниться.

Малкольм и Инара стоят рядом, заглядывая в окно кухни — за столом уже собралась семья Джейна и команда «Серенити», и Мэл наблюдает за смеющейся Зои, шепчущей что-то на ухо Уошу; за робко улыбающейся Саймону Кейли; за Ривер, что-то доказывающей пастору; за Джейном, который ставит на стол огромную запечённую индейку. Можно сделать всего шаг и оказаться там, в этом уютном тепле — но вместо этого Малкольм осторожно берёт за руку Инару и остаётся стоять на месте, чувствуя, как она в ответ легонько сжимает его ладонь.

Война закончилась восемь лет назад, — думает Мэл, — и им всем нужно научиться как-то с этим жить… или, по крайней мере, попытаться.

Он срывает с ветки краснобокое яблоко и впивается в него зубами.

— И знаешь, что самое смешное? — жалуется он Инаре. — Оно кислое!