Мрак. Фарфоровая девочка (гет)

Я вскрикнула от ужаса. Вскрикнула просто потому, что момент был таким напряжённым, таким тяжёлым, потому что все вокруг обратились в единую струну.

И не я одна испугалась. Меж бурным обсуждением и криком, казалось, никто не остался безразличным.

— Ты уверен в этом?

И лишь когда раздались голоса опекунов я смогла понять головой: бояться нужно не мне. Не за Тутти и не за мной придут, а за ними. Если придут. Правда, некоторые путали и думали, что Тутти — продолжение опекунов, и друзья Суок появились у неё в один из таких случаев, но!.. Дочь Стампа жива. Её не тронули. Убили лишь мистера Стампа. А значит, не тронут и Тутти.

И бросив на него взгляд, я поняла, что Тутти догадался об этом же сразу. Что он совсем спокоен. Какая же я глупая: ведь он и так хотел узнать, опасен ли убийца Стампа и для них, и теперь… Можно даже ничего не делать.

А мне все равно почему-то очень страшно. Но это неважно, главное, что Тутти доволен.

— Уверен, — хотя явно не настолько доволен, насколько не знающий стыда Ярослав. Он едва ли не светился от удовольствия! — Мистер Стамп собрал лишь причастных, а теперь и нам известно, что они причастны. Значит, и мы можем узнать правду, поэтому… Так или иначе, опасность есть.

Ох… И без того ещё хрупкое спокойствие снова меня покинуло. Я бросила ещё один взгляд на Тутти: страшно ли ему, боится ли он, что погибнет за все, что знает о моем создателе? Но он был совершенно спокоен.

— Какой кошмар! Всё из-за чудачеств того, кому за это не платить! — запричитала госпожа Сноквин. И как бы я ни волновалась, не могла не разозлиться. Я не знаю, каким был мистер Стамп, не знаю, совсем не знаю. Но поиск того, кто убил моего создателя, для меня не чудачество! А она так кричала про мужественность мистера Теллера, но совсем не хочет знать, что с ним случилось! Вернее, считает поиск ответа ненужной глупостью! — Ой… Ой!.. Эли, Олли, Мили, Ини, сейчас же зовите охрану, и сами никуда не отходи!.. Ах!..

Госпожа Сноквин почти упала в обморок, но её с двух сторон поймали охранник из дома мистера Стампа и одна из снежинок. И этим как будто украли у меня какую-то смутную, тревожную мысль, и теперь я не могла вспомнить, но чувствовала, чувствовала что это очень важно и что я должна вспомнить.

Но опекуны не дали мне шанса:

— У нас нет никакой причины задерживаться здесь. Мы уезжаем, — огласили они.

Нет! Нет-нет, разве можно уехать сейчас?!

— Как же так?! Вы бросите меня?..

Пока госпожа Сноквин причитала, я вскочила с места и бросилась к Тутти. Только он один может что-то сделать, только он один может повлиять!

Я поймала его за руку, я нашла его глаза.

На миг мне показалось, что он сейчас закричит, обругает меня. На миг мне показалось, что я совсем ему чужая, и что он не хочет меня видеть или знать.

Но потом… Он на меня посмотрел. И тут же выдохнул, и тут же смягчился. Ну конечно, конечно, глупо с моей стороны пугаться и сомневаться! Тутти сам напуган. Тутти тяжело. Говорить о мастере, сделавшем меня, больно и ему. А здесь так много людей, и все его видят, и опекуны за ним следят.

Все понятно, и все просто.

Бедный-бедный Тутти. Я хотела бы, я хочу его спрятать скорее… Но все равно не могу. Не при них.

Я прильнула к нему, я прошептала ему на ухо:

— Нам нужно остаться, Тутти. Пожалуйста.

Он сжал мои плечи. Он был серьёзен и печален. Но он меня жалел.

— Дядюшки, — и он заговорил, наверное, через силу. Во всяком случае, я знала, что ему совсем этого не хочется. — Я вполне осознаю всю серьезность и опасность ситуации, однако, я прошу вас позволить нам с Суок остаться здесь, дабы участвовать в расследовании.

— Нет, Тутти. Мы не можем рисковать тобой, — холодно ответили опекуны. Но я знала, что они обманывают. Не так сильно они любят Тутти! Совсем не любят. Совсем не любят. Всегда только издеваются над ним! Если они и боятся им рискнуть, то только как вещью. А я… Я уверена, что дома не безопаснее, чем здесь. Даже с той толпой, что охраняет наших опекунов.

— Господа Трифат, — я вздрогнула, когда в разговор вступил Ярослав, — разрешите мне просить о том же самом: если Тутти и Суок останутся здесь, скорее всего, мы сможем узнать больше. Вы сами видели, общее обсуждение было довольно полезно.

Надо же, он решил нам помочь. Конечно, не по доброте душевной, но все-таки, не каждый после утра решился бы спорить с нашими опекунами, пусть даже и так осторожно.

— Вы все обсудите позднее.

Только опекуны были непреклонны.

Темны. Страшны.

Я понимала, что значит «позднее». Это значит, они будут держать нас с Тутти за горло, и не дадут сказать ни одного лишнего слова. Не дадут узнать ничего, что было бы интересно нам, а не им!

И сам только допрос в Большой Белой Зале уже звучит настолько ужасно, что заставляет дрожать. Так сильно, что забывшись, я выкрикнула пустое, но отчаянное:

— Пожалуйста!

— Нет, Суок, — просьбы никогда не работали. Никогда не будут работать с ними. Ведь счастье не их цель. Они даже сами не хотят счастья… — Это исключено. Стамп погиб из-за своей безалаберности, и никто не должен повторять его ошибки.

Я зажмурилась. Мистер Стамп погиб, может быть, потому что чья-то ненависть была выше девятого вала, была так сильна, что никакая охрана за деньги не могла её остановить. И может быть, мистер Стамп понимал это. Может быть, он не вынес, наконец, потому что его, разумеется, ненавидят многие, но именно этот человек — так ужасно.

Но. Но если за тобой охотятся, нужен искать тех, кто этим занят, чтобы их остановить. Потому что пока прячешься, ты остаёшься добычей.

А я… Я хочу знать, я хочу знать, знать!

Тутти молчал. Тутти не поднимал головы. Тутти не собирался больше бороться. Я сжала его руки, но он не ответил мне.

И я… Сделала то, чего может быть, нельзя было делать. Я коснулась, только коснулась пальцев Ярослава. Кто угодно теперь подошёл бы, если бы согласился помочь или хотя бы пытаться.

Он вздрогнул. И он поймал мой взгляд. И снова обратился к опекунам:

— Но, поймите, господа Трифат, я буду рядом с ними, и я буду отвечать за их безопасность. К тому же, — ах, как не понравился мне его хитрый взгляд в сторону мисс Стамп! — это их шанс самостоятельно завести важные знакомства.

Но намного хуже было то, как переглянулись опекуны. Так, словно они решили что-то для самих себя. Что-то, чего мы не знаем.

— Хорошо, Тутти, — и я не почувствовала никакой радости. Будто их скорое согласие было угрозой и опасностью. — Мы позволяем вам остаться, но через час вы должны быть дома, и не позднее ни на одну минуту.

Всего час! Но это наш первый час свободы. Первый раз, когда мы вне дома, сами по себе, почти!

И пусть даже все это время мы будем заняты, но здесь никто не будет следить за каждым словом и каждым вздохом.

И я ждала, пока опекуны уедут, с каждым их шагом боясь выдать радость, слишком скоро вытеснившую страх.

Они вышли за дверь. Трудно было не подпрыгнуть. Хотелось взять Тутти за руки и утянуть его в центр комнаты, и закружить.

Нужно было ждать. Наши опекуны, правда, не любят трудных шуток. Они вряд ли вернутся, только чтобы проверить нас. И все равно, все равно, пока не уедут, нельзя себя отпускать.

Все во мне дрожало. Я была рада. Я была в ужасе.

Наконец, зашумел мотор. Колеса зашуршали по дороге.

Уехали! Они уехали! Уехали!

Но как только это случилось, как только присутствие их погасло, я почувствовала как холод расползается от кончиков пальцев до горла.

Тутти не смотрел на меня. Тутти был почти весь белый.

Тутти был огорчён и поэтому злился.

Злился так страшно и так по-настоящему!

Но на что? Почему?

Я попыталась поймать его взгляд, но он ответил холодом. Льдом.

Что… Что я сделала не так, чем огорчила его?

— Тутти…

— Суок, — он говорил тихо. Очень тихо, так что никто бы его не услышал, кроме меня. — Я должен сказать тебе, одна из здешних служанок — это та девушка, что скрывалась за шторами в доме Стампа.

Это было совсем не то, чего я ждала. Совсем не ответ. Не обвинение. Не сожаление. Но оно звучало холоднее в сотни раз.

— Ты в этом уверен, Тутти? Ведь, кажется, у той были синие глаза, — прошептала я, боясь неправильно ступить.

— У меня прекрасная память, — твёрдо ответил он. — Ясно, что они все носят линзы, таких глаз не бывает. Но та, что в синем и та, что в фиолетовом, очень похожи. Попробуй с ними поговорить. Может быть, что-нибудь поймёшь.

— Хорошо, — бессильно согласилась я. Нельзя огорчать его и дальше. Но я совсем не знаю, как мне выполнить то, что он хочет. Не представляю.

Решиться, спросить я не успела. Вдруг оказавшись там, где прежде стояла госпожа Сноквин, заговорил Ярослав:

— Ну что ж, полагаю, все оставшиеся больше хотят знать правду?

А я поняла, что не только госпожи Сноквин, но и Герды на месте больше нет. Они все куда-то разбежались.

— Ярослав, — правда, госпожа Сноквин подала голос и тут же нашлась, в отдалении, на низком диванчике, в окружении мужчин в белом. Кажется, я так была отвлечена на нашу с Тутти ситуацию, что пропустила все-все, совсем все, — я уверена, что все уже и так шокированы и нуждаются в паузе. К тому же, я звала всех в гости на обед. Сейчас его принесут. Пускай каждый отдохнёт, как ему хочется.

Нет! Ну нежели, зная, что у нас только один час, она хочет заставить всех обедать?! Это ведь так долго, так долго и так скучно!

Ярослав ушёл к госпоже Сноквин, словно принял её правила. Конечно, ему-то спешить не нужно.

Тутти вдруг отпустил мою руку.

— Не огорчайся, Суок, — он все ещё был печален сам, и голос его звучал ужасно отстраненно. — Это как раз самое лучшее. Пока несут обед, ты можешь заняться тем, чем и хотела: узнать про нашего дедушку больше. Ты ведь не полагала доверить все Ярославу?

И не поворачиваясь, он меня оставил.

Я вздрогнула.

Дура. Дура, дура, дура! Мне хотелось заплакать.

Я все поняла. И это было так просто.

Тутти расстроился, потому что я обратилась за помощью к кому-то ещё. Не к нему. Не смогла довериться, не смогла дождаться, пока он сам все решит. Да ещё и обратилась к тому, кого он ненавидит!

Ах… Ну как можно было так ошибиться?..

Нет. Нужно переубедить Тутти. Ведь, конечно же, я не собиралась его расстраивать. Просто думала, что ему интересно совсем не меньше, чем мне. Есть столько причин, чтобы ему было это интересно…

А что до Ярослава… Ах, ведь это не ложь! Не ложь, как ни жаль, не ложь. Я была уверена, что Тутти решил отступить. Схватилась за возможность, за то, что не нам одним выгодно, что мы останемся здесь. Но я не думала, что такова воля Тутти.

Думала, он просто боится, не решается, не хочет проблем. И зачем нам с ним проблемы, если можно иначе?..

Служанки зазвенели по залу торопливо принося блюдо за блюдо. Значит, я была права, это не только Олли, но и все они.

А Тутти подошёл к дочери Стампа.

Я сжала зубы. Сейчас я не могла, не могла удивляться. Но все равно это было горько. И особенно горько от того, что и самому Тутти это тяжело и печально.

Я закрыла глаза. Не хочу видеть. Не хочу. Совсем не хочу.

Я и не должна смотреть. Мне нужно действовать. Как в доме Стампа, только ещё труднее, направленнее, вернее.

И, наверное, начать с того, о чем сказал Тутти. Со служанок.

Только я об этом подумала, как совсем рядом со мной мягко хлопнула тарелка. И знакомый голос произнес тихонько:

— Здравствуй, Эм.

Нет. Это была Суок. Не Суок, точно не Суок.

Я обернулась. Неправильный зелёный цвет, не идущий к милому, румяному лицу. Вспомнила.

Это краткое имя, «Ини». Голос. Лицо.

— Мальвина, — да. Она. Странная, заботливая девушка из друзей Суок.

Она мягко кивнула и тут же прижала палец к губам. Ускользнула.

Если так, если она — друг Суок, то она может рассказать мне про тех двоих, в синем и в фиалковом.

Через минуту Мальвина снова появилась. И я смогла приблизиться к ней.

— А ты здесь давно? — спросила я. Она поставила ещё одну тарелку на стол.

— Два дня. И, похоже, не задержусь.

Всего два дня. Нет, этого не хватит, не хватит, чтобы ей знать других.

— Ини, не отвлекайся, — строго одернула служанка в синем.

— Не беспокойся, Эли, — ровно ответила ей Мальвина, и снова ушла.

Вот как выходит. Значит, эта, в синем — Эли. Та, в алом — Олли, в зелёном — Ини. Значит фиалковый — это Мили. Всегда лучше обращаться к людям по именам, хоть эти лишь сокращения, и, судя по «Ини», не такие уж понятные.

Хорошо. Но не очень. Если эта Эли так серьёзно относится к работе, значит и разговорить её ещё сложнее…

Я ещё не успела ничего придумать, когда вернулся Тутти. Он был ещё бледнее, ещё злее, чем когда уходил.

Я очень осторожно бросила взгляд на дочь Стампа. Она говорила о чем-то с Ниной, и, кажется, о Тутти совсем не думала.

— Она совсем не хотела со мной говорить, — сквозь зубы объяснил Тутти.

Не хотела? Не может быть! С таким, как Тутти кто угодно был бы счастлив!

Но у него было такое серьёзное, такое печальное выражение лица, что я верила: что-то пошло не так, что-то вышло неправильно, и дочь Стампа отнеслась к нему… Странно.

И я тут же придумала, почему.

— Ну, Тутти, наши опекуны этого не учли, но она ведь дочь Стампа.

Тутти ещё сердился на меня, я знала, но он все равно посмотрел мне в глаза, выдавая свое непонимание.

— Ну и что?

— Ну, мистер Стамп ведь был геем.

Тутти сдвинул брови, но не сердито, а беспомощно, а потом рассмеялся, очень тихо и совершенно бессильно.

Я надеялась, после этого он совсем забудет, что злился. Но он снова нахмурился.

— У нас нет времени на глупости. Ты что-нибудь сделала?

— Теперь я точно знаю, что вот та, в зелёном, подруга Суок.

Тутти снова стало как будто легче, и он улыбнулся.

— Значит, Суок будет в курсе дела. Это очень хорошо.

Я постаралась улыбнуться тоже. Мне трудно было радоваться причине, но главное, что Тутти больше не такой мрачный. Что ему больше не так тяжело.

— Вон ту, в синем, зовут Эли, а ту, в фиолетовом — Мили.

Мили как раз шла совсем рядом с нами и Тутти жестом велел ей остановиться.

— Когда закончите накрывать на стол, подойди к нам, — потребовал он, с такой уверенностью, что я не могла не удивиться. Но, конечно, радостно.

Мили взглянула на нас хладнокровно и спокойно.

— Если хозяйка разрешит, господин.

Тутти так же холодно ей кивнул. Затем бросил взгляд на госпожу Сноквин, наверное, хотел подойти к ней, но передумал тотчас: рядом с ней все ещё был Ярослав. Но… Ведь обед ещё не накрыли до конца, так что это не беда.

Тутти повернулся ко мне, как будто хотел что-то сказать, но вдруг схватил за плечи и вжал в себя. Я и пикнуть не успела, когда услышала причину: крики и шум где-то рядом.

Скоро они перенеслись сюда, в этот зал, и закричали все, и закричал Тутти.

Я сжала его, стараясь защитить тоже. Правда, я слышала, что возгласы больше похожи на то, что кто-то увидел мышь, чем на нападение, но прижатая к груди Тутти не могла рассмотреть ничего.

Лишь когда хлопнула дверь, он отпустил. Весь бледный, растерянный.

Я взяла его за руки.

— Что случилось, Тутти, что такое?

— Это Кай и Герда… — прошептал он, пока другие зачем-то бежали к дверям тоже. — И Герда бежала совершенно голой…

— А?.. — я не могла поверить, не могла понять. Но Тутти никогда не пошутил бы так!

Голой перед всеми гостями! Ужасно. Неправильно.

— Может, что-то случилось? Пожар? — при пожарах бросают все, совсем все, главное, выжить.

— Сомневаюсь, но ты права в одном: лучше все-таки это узнать.

Взявшись за руки, мы вдвоём тоже побежали к дверям. И выбежал, кажется, в самый ужасный, в самый тёмный момент.

— Ты вообще не Герда! Ты не нужна мне! — прокричал Кай с такой тёмной ненавистью, что даже чужим она причинила боль. — Ты — кукла, и ты не смеешь за мной гнаться!

Герда упала на колени.

А я, в беспомощности, прижала руку к губам. Я знала, что куклами среди людей называют красивых, но пустых.

Но я не знала, что же… Делать. Герда кричала, Кай убегал, и за ним гнались, кажется, все подряд, но все подряд, кажется, бежали и к Герде.

Тут же с двух сторон её обняли Ини и Ольга из Зеркального королевства, а тот самый почти незнакомец, сын Давицкого, отдал пиджак, чтобы укрыть ей плечи.

Она не реагировала. Она продолжала звать Кая, будто почему-то верила, что он вернётся назад.

А жуткая Крыса подкрадывалась к ней тоже, и перебив слова сочувствия, посоветовала слишком вкрадчиво:

— Не сидеть бы тебе на траве, Герда, иначе самое ценное замерзнет. А вы принесите ей платье, бесстыдницы! И скажите госпоже Сноквин, что у меня есть к ней разговор, — три служанки, кроме Ини, скрылись в доме почти мгновенно.

— Мне все равно. Я больше не нужна. Я ничего не отморожу, потому что моё тело не зависит от температур, потому что ничего не чувствует, потому что я — робот.

Мы с Тутти дрогнули одновременно, будто единое целое. Почему-то я не удивлялась, я ничего не чувствовала, и особенно, удивления, от новости о том, что Герда — робот. Но её холодные, отстраненные, безжизненные слова все-таки причиняли боли больше, чем крик. Невыносимо и страшно. Как только хозяин отвернется, робот больше не нужен. И что тогда? Ведь роботы могут работать так долго, так долго, почти вечно. И что же дальше? Стоять вечность, не шевелясь без приказа? Отправиться на слом?..

Я посмотрела на Тутти. Он тоже был напуган и растрян. Все мы были напуганы и растеряны. И только страшное лицо Крысы выдавало что-то жадное и весёлое.