На Божьей ладони (джен)

Его отпуск заканчивался быстрее, чем ему хотелось, и надо было уже что-то решать с печами, поэтому Грегор плотно засел в кабинете, штудируя Бауэра и фраганцев, делая чертежи и расчёты. Этот процесс увлекал его, он чувствовал себя адептом Академии, вернувшимся с вакаций и получившим на изучение новенький учебник по совершенно новой для себя дисциплине.

Деликатный стук в дверь вызвал досаду, и он откликнулся резче, чем хотел. Но Долински, боком просочившийся в дверь, лишь улыбнулся виновато и развел руками. В руках он держал две корзины, поэтому жест получился странноватый.

— Что это у вас? — вздохнул Грегор, подозревая, что позаниматься ему не дадут.

— Сегодня медовая ночь, ваша светлость.

— Какая ночь?

— Сегодня начинают выкачивание мёда нового сбора, а вечером в деревне будет праздник в честь Всеблагой Матушки. Особая ночь.

Долински сделал выразительную паузу, но Грегор этого не оценил.

— Особая?

— Сегодня будут проводить обряды, дарующие земле плодородие.

— Вы хотите сказать, — изумился Грегор, — что у меня в поместье проводят эти варварские обряды с дикими скачками и свальными совокуплениями??

— Очень важные мистериальные обряды плодородия, призванные почтить Всеблагую и просить её об урожае и процветании…

— Мэтр! Я тоже слушал курс истории магии в Академии! — Грегор не помнил себя от возмущения. На его земле, его люди!

— Значит, вы понимаете важность сегодняшнего события, милорд.

— Недопустимость сегодняшнего безобразия, вы хотите сказать!

— Грегор, — Долински не так уж часто пользовался правом называть его просто по имени, даже без титула. Грегор уже убедился, что каждый такой случай был очень важен и сдвигал в нём что-то, исправлял, словно сращивал давние переломы. Поэтому он постарался погасить возмущение и процедил сквозь зубы:

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы вы приняли участие в празднике, разумеется.

— Я?? Что вы несёте?! Вы с ума сошли! — возмущение снова поднялось в нём мутной пеной, и он вскочил из-за стола. Но Долински был твёрд:

— Грегор. Это целительское предписание.

— К Барготу такие предписания! Я не собираюсь заниматься развратом и не собираюсь этому потакать!

— Грегор. Сядьте, — голос целителя стал непривычно строг. — Я, разумеется, не призываю вас заниматься развратом. Но у меня сложилось чёткое ощущение, что вы искажённо понимаете это слово и считаете развратом всё, что связано с чувственной стороной жизни. Это, конечно, недопустимое безобразие и его необходимо исправить. Поэтому, — он снова приподнял свои корзинки и произнёс с нажимом, — вы пойдёте на этот праздник.

— Это невозможно! — беспомощно выдохнул Грегор, не в силах выразить в словах всё, что делало эту мысль совершенно абсурдной и недопустимой.

— О. У вас проблемы с мужской силой? Вы не говорили…

— Что?! Нет!!! У меня нет проблем с… эээ… Я здоров!!!

− Отлично! Значит, никаких препятствий нет! − лучезарно улыбнулся Долински.

− Да я там всех распугаю! − в отчаянии воскликнул Грегор.

− Вот! − довольно заявил Долински. − Наконец-то здравый аргумент, милорд! Я не думаю, что вы в самом деле кого-то там распугаете в такую ночь, но пожалуй будет лучше, если на праздник пойдёт не лорд Бастельеро, а Тим Клиффорд.

Тим Клиффорд − это, конечно, лучше. Тим Клиффорд может позволить себе больше, чем лорд Бастельеро. Но Грегор сгорбился на стуле, спрятав лицо в руках, и замотал головой.

Что ему не стоит появляться на праздниках в честь Всеблагой Матушки, он смутно догадывался и раньше, одна Ночь Боярышника чего стоит, а окончательно убедился в этом в Карлонии во время состязаний, устроенных в честь Всеблагой Войцеховичем. Ему нравилась дочь боярина, такая милая, нежная, что у него что-то обмирало внутри, когда он на неё смотрел. Ни одна женщина не вызывала в нём прежде такой щемящей нежности, даже Айлин. Даже когда носила его ребёнка. В Айлин всегда, с самого детства, чувствовался упрямый внутренний стержень , а Любава… она была такой хрупкой, такой беззащитной… её хотелось обнять, укрыть, заслонить от любых невзгод… И когда Майсенеш, победив в схватке, получал от неё свою награду и смотрел на неё так нагло, и улыбался так глупо, Грегор почувствовал, как внутри него разверзается чёрная пропасть.

Он успел тогда. В самый последний момент, за мгновение до того, как тьма поглотила его полностью, и уже не видя ничего перед собой, он всё же успел прокусить щеку до крови, и эта боль его отрезвила. Он сидел там, среди почётных гостей, опустив голову и стискивая кулаки, глотал свою кровь и твердил исступлённо: «Пей, чудовище, пей! Пей меня! Не её!» И то, что он удержался тогда и не натворил непоправимого, не проклял того, на кого Матушка взглянула благосклонно, ничего не меняло. Его чудовище никуда не делось, оно сидело внутри, сторожа момент его слабости, и дело было не в Айлин. Вернее, не только в Айлин. Он понял тогда, что его демон будет реагировать так на любую женщину, которую он попытается полюбить. Тому, кто убил и родную мать, и приёмную, не суждено счастья в любви.

Тогда он всё же нашел в себе силы поднять взгляд и посмотреть на этих двоих, таких молодых, таких красивых, краснеющих смущённо и глядящих друг на друга так, словно они остались одни на целом свете, и почувствовал себя стариком. Даже не стариком, а умертвием, которому нет места среди живых.

После этого он старательно избегал дочь Войцеховича, всякий раз поворачивая в противоположную сторону, стоило ему завидеть светлое платье. А потом вообще свернул визит при первой же возможности и до самого отъезда молил Всеблагих только о том, чтобы Майсенеш не вспомнил о его опрометчивом предложении выступить посредником при сватовстве. Всеблагие смилостивились, и Майсенеш не вспомнил. А может просто браки в Карлонии не слаживаются так быстро…

…И что из этого и какими словами можно было объяснить Долински?

Оказалось, что объяснять ничего не нужно. Целитель оставил свои корзинки, опустился перед ним на колени, взял его руки в свои, заглянул в глаза:

— Грегор, я вижу, что задел сейчас что-то очень болезненное и важное, и надеюсь, когда-нибудь вы мне об этом расскажете. Но как бы больно ни было, раны надо лечить. Жизнь тела и жизнь души переплетены, но не идентичны. И то, и другое нужно уметь понимать и чувствовать. И вместе, и по отдельности. Медовая ночь — это торжество тела, и вам обязательно надо это почувствовать! Ощутить, как радуется тело, и как душа может оставаться спокойной при этом! Вам очень нужно пойти на этот праздник, поверьте!

И снова Грегор тонул в льдистых омутах глаз целителя, и снова выплывал куда-то. Может, к свету?

— Что я должен делать? — хрипло проговорил он.

— Пригласите милорда Клиффорда, и я всё объясню.

Когда Грегор вернулся в личине Клиффорда, Долински протянул ему две шёлковые ленточки, синюю и зелёную, и сказал:

— Фиолетовой не нашлось. Выбирайте из этих.

— Только не зелёную, — передёрнулся Грегор. Он вспомнил зелёную ленточку, оставленную Айлин… Нет, он больше не хочет думать об этом!

— Отлично! — воскликнул Долински. — Зелёный — цвет Милосердной Сестры. Очень любезно с вашей стороны оставить его мне. Давайте, я повяжу вам вашу ленту.

Грегор усмехнулся:

— А если бы я выбрал зелёную?

— О! Тогда бы я обрадовался ещё больше и пожелал бы благословения Милосердной Сестры вам, — лукаво улыбнулся целитель, завязывая синюю ленту Грегору на руку выше локтя кокетливым бантиком. Пока Грегор оказывал ему ответную любезность, Долински продолжал:

— Лента — подарок для девушки, которая вас выберет. Она подойдёт к вам, попросит у вас ленту, и вы её ей отдадите. Она вплетёт вашу ленту в волосы в знак того, что на эту ночь вы вместе, а потом вы сделаете всё, что девушка захочет. Ничего сложного, не так ли?

— А если меня никто не выберет?

Долински окинул его слегка удивлённым взглядом:

— Не думаю, что такое произойдёт.

Потом он достал из кармана маленький флакон:

— Вот, выпейте.

На вопросительный взгляд Грегора, пояснил:

— Это зелье, которое не даст вам зачать ребёнка. Срок его действия — сутки. Вообще-то дети, зачатые в Медовую ночь, считаются благословлёнными Всеблагой Матушкой, но в вашем случае, я думаю, всем будет проще, если детей не случится.

Зелье оказалось кисловатым и вяжущим на вкус, но запить его водой Долински не дал.

— Потом, за столом выпьете, а теперь идёмте! — заторопился он и подхватил свои корзинки.

— Что там? — спросил Грегор.

— О! Это — наш вклад в общее застолье. Сударыня Кларенс была столь добра, что снабдила нас всем необходимым!

Из корзин торчали узкие горлышки кувшинов, заткнутые деревянными пробками, виднелись какие-то пучки и свёртки. Они несли их вдвоем на поле далеко за усадьбой на берегу небольшого озера, туда, где горели костры, и слышалась музыка. Там, у кромки леса прямо на траве были расстелены длинные небелёные холсты, на которых были разложены всевозможные угощения. Здесь были кувшины с медовым элем, медовые пироги и лепешки, орехи в меду, медовые соты, наваленные на глиняные блюда, просто мёд, налитый в плошки, в который можно было окунать накрошенный на неровные куски сыр.

Их корзинки забрали расторопные женщины в праздничных чепцах и ярких расшитых фартуках, и Долински повёл Грегора поближе к тому краю бесконечной скатерти, где в окружении кувшинов и пивных кружек сидела пёстрая компания мужчин с музыкальными инструментами. Среди них Грегор с удивлением узнал несколько своих литейных мастеров. Чуть поодаль стояли три больших жаровни, на которых шкворчало мясо. И он подумал: «А в мясо они тоже мёда добавили?»

Оказалось, добавили. Грегор обнаружил это, когда получил свою порцию бараньих рёбрышек, смешанных с овощами. Мясо получилось сладковатым на вкус, и в первый момент он едва его не выплюнул. Сдержался, дожевал то, что взял в рот, проглотил. Хлебнул эля из большой глиняной кружки. Эль тоже был сладковатым и пах мёдом. Ему мучительно захотелось запить все это вином или, в крайнем случае, водой. Обычной чистой водой. Долински, сидевший рядом с ним, словно услышав его мысли, протянул ему стоявшую поодаль бутыль. В бутыли оказался сидр. Первый глоток показался нестерпимо кислым, но второй Грегор отхлебнул уже с наслаждением, смывая с языка приторную сладость. Долински кивнул на его миску с остатками мяса. Грегор отрицательно качнул головой.

— Ещё один глоток, потом попробуйте снова, — посоветовал Долински.

Грегор вздохнул, но последовал его совету. Он, между прочим, успел проголодаться. После сидра мясо почти не пахло мёдом, приторная сладость ушла, вкус остался необычным, но отвращения уже не вызывал. Грегор отдал должное и мясу, и пирогам, и сыру, и потом откинулся на траву и слушал весёлый гомон большого застолья, и голова его слегка кружилась. Общество было самым простецким, звучащие шутки были грубоваты, музыка, которую принимались наигрывать то один, то другой музыкант, не отличалась изысканностью, но он чувствовал единение с этими людьми, с этим местом, с этим лугом, лесом, озером, закатным небом и цепью гор вдали. Всё это было — его, и слово это означало гораздо больше, чем просто факт его владения этим поместьем.

Он разглядывал нарядных людей вокруг, и эта праздничная трапеза напомнила ему недавний пир, данный в его честь в Карлонии Войцеховичем. Да, застольные манеры, конечно, не сравнить — ели тут преимущественно руками, но сам дух этого пира отличался не так уж сильно. Держащиеся степенно мужчины в праздничных куртках, умытые, причёсанные, раскрасневшиеся от выпивки и еды, женщины в тёмных юбках и лифах со шнуровкой, украшенных цветной вышивкой и монетами, в белых блузах с широкими рукавами и ярких фартуках. На головах у женщин были странные чепцы, украшенные высокими стоячими оборками, похожими на петушиные гребни. Молодые девушки красовались распущенными волосами, в которых было заплетено несколько тонких косичек с вплетёнными в них ленточками. Шёлковых лент не было почти ни у кого, в основном, простые, полотняные, покрашенные в разные оттенки медово-жёлтого цвета, от едва заметного сливочного, до густо-охристого, почти коричневого. Ленточки были украшены вышивкой — коричневой по светлому фону или белой по тёмному. Присмотревшись, он понял, что волосы у девушек были заплетены в три косички, только над левым виском волосы оставались распущены.

Впрочем, нет. Вот Грегор увидел, как одна из девушек с улыбкой потянулась к красной ленте, повязанной на руке сидящего по соседству с ней парня, ухватила за кончик, потянула на себя медленно, не сводя с него глаз. Парень из рудничных, бледный, с обведёнными чёрной каймой глазами, следил за ней, замерев, словно боялся спугнуть севшую на рукав бабочку. Вот она развязала ленту, вот подняла руки к своим волосам над левым виском, выбирая из них тонкие пряди, вот начала перебирать их пальцами, заплетая косичку и вплетая в неё красную ленту… А потом Грегора отвлёк Долински каким-то вопросом, а когда он оглянулся снова, то ни парня, ни девушки у среди пирующих уже не было.

Солнце совсем скрылось за горами, стемнело как-то слишком быстро, пламя костров поднялось выше. Музыканты взялись за инструменты, и музыка зазвучала громче и слаженней. Долински со своей свирелью присоединился к общему оркестрику, а на поляне вокруг костров начались танцы.

Танцы тоже были шумные и незатейливые. Длинная змейка из радостно скачущих и смеющихся плясунов — прообраз более приличного верелея, круги, где все повторяли одни и те же несложные движения, парочки, которые отделялись от танцующих и кружились друг с другом… всё это мелькало, вертелось, крутилось, бурлило, хохотало в мятущемся неверном свете костров, и Грегору захотелось нырнуть туда, в эту расцвеченную оранжево-медовыми сполохами круговерть, затеряться в ней, стать её частью. Музыка звала, и он отбивал ритм по бедру пальцами, потом всей ладонью в такт быстрой задорной мелодии. Долински покосился на него и, умудрившись улыбнуться не отнимая от губ своей свирельки, кивнул на танцующих. Наверное, он всё-таки немножко разумник. Или просто лицо Тима Клиффорда совсем не умеет скрывать его мыслей… Но Грегор кивнул и встал. Круговорот танцующих сразу подхватил его, унёс с собой, и все мысли и все сомнения остались там, снаружи.

Он не сразу заметил, как редеет круг, просто стал сталкиваться с другими танцующими всё реже. А когда остановился перевести дух в перерыве между танцами, заметил, как девушка стягивает ленту с рукава у парня, как вплетает её в волосы над левым виском, а потом… то ли что-то попало ему в глаз, то ли его обмануло марево горячего воздуха над костром, но их фигуры задрожали, пошли рябью и… исчезли! Он огляделся, поймал взглядом ещё одну пару, в которой девушка вплетает ленту в волосы, прищурился, сосредоточился и… опять пропустил момент, когда они растворились в густой тьме, обступившей край поля.

Он еще не успел толком удивиться и разобраться в происходящем, как музыка оборвалась, а все вокруг заспешили, заговорили одновременно. Он разобрал только: «гадальный танец», «Матушкин танец», а его подхватили под руки и поставили в круг, спиной внутрь, плечом к плечу с другими парнями, на рукавах которых были повязаны разноцветные ленточки. Вокруг них внешним кругом выстроились девушки, и одна, та, что оказалась напротив него, протянула ему правую руку. Она была высокой, выше него, светловолосой, статной, и на шее у неё висело украшение из серебряных монет. Он сжал её руку, и музыка заиграла вновь. Быстрая мелодия сразу ударила в ноги, заставила двигаться, приплясывать.

Как у старого моста

Росла трава-мурава,

Девушка напротив него качнула его руку в символическом приветствии, потом хлопнула в ладоши и протянула ему левую руку.

Как у старого моста

Росла трава-мурава,

Снова приветствие и хлопок.

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей

Она подхватила его под руку и закружила посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… и противосолонь, а на последнем такте ускользнула влево, и напротив него оказалась другая девушка — низенькая, полноватая, с тёмными вьющимися волосами. Она тоже ухватилась за его правую руку и качнула её:

Как на траву-мураву

Пала чистая роса,

… хлопок, левая рука…

Как на траву-мураву

Пала чистая роса,

… ещё хлопок, звонкий, резкий, и они закружились посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей

… хлопок! и противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… и она шагнула влево, а перед Грегором возникла следующая, худая, с чёрными прямыми волосами и тёмным горящим взглядом.

Как я девица краса

Брала чистую росу…

Он уже приноровился, вошёл в ритм и сам подхватил её руку, хлопнул в ладоши, закружил посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

А музыка несла, манила, заколдовывала…

Умывала я своё

Бел-румяное лицо…

… хлопок… посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Эта тоже была темноволосая, лица Грегор почти не разглядел в темноте, только сполохи костров за спиной обрисовывали её причудливыми рыжими языками…

Причесала я свои

Густы волосы…

… хлопок… посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… противосолонь… Волосы взметались вокруг её головы непокорными прядями, взблескивали рыжиной в неверном свете костров…

Как плела я девица

Себе первую косу…

Эта, шагнувшая к нему справа, действительно была рыжей и в огненных отблесках волосы её загорелись яркими длинными языками и даже собрались в огненную воронку над головой… хлопнуть в ладоши... покружить посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Вот она шагнула влево, огненные сполохи метнулись за ней, и Грегор понял, что это вовсе не отблески костров, как ему казалось, а лучи ауры, необычайно длинные и яркие.

Следующая девушка тоже была черноволосой, и Грегор, широко раскрыв глаза, смотрел, как пылает и закручивается в жгут её аура…

А потом себе сплела

Я другую косу…

…хлопок... посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… хлопок …противосолонь… Огненно-рыжий аурный смерч пронизывал её тело до пояса, и Грегор вдруг совершенно отчётливо понял, что после сегодняшней ночи она родит мага! Стихийника, скорее всего…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

«Что ещё ты не знаешь о магии, милорд Архимаг?» — подумал он, и сам себе ответил: «Многое».

Да и третью сплела

Длинну косыньку…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Девушки сменялись одна другой, и почти у всех ауры пылали длинными огненными языками, которые заплетались в жгуты, плясали вместе с телом…

А в четвертую косу

Где же ленту мне взять?...

хлопок... посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

… хлопок …противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Ауры парней тоже сияли ярко, и Грегор мельком пожалел, что не видит себя со стороны.

Где же ленту найти

Да за кем пойти?...

хлопок... посолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

хлопок... противосолонь…

Ой, дид-ладо, лей-лей-лей!

Внезапно песня оборвалась, девушка, которую он кружил, ускользнула влево, а перед ним оказалась другая, маленькая, щупленькая, этакий сероглазый воробушек лет шестнадцати, в простеньком темном платье со шнуровкой на лифе. Полотняные светло-желтые ленточки в её волосах были покрыты не слишком умелой красной вышивкой, а бусы на ней были из подсохших ягод рябины. Она смотрела на него с несмелой улыбкой, и нос её от этой улыбки забавно морщился. Глядя на неё, Грегор пожалел, что при нем нет хотя бы тоненькой серебряной цепочки или серёг в подарок, а она взяла его за руку, вывела из круга, потянулась к ленте на его рукаве.

— Я возьму?... — спросила робко и Грегор подставил руку. Она потянула за кончик ленты, и та шёлковой змейкой скользнула ей в руки. Потом она медленно и неловко, путаясь в пушистых каштановых прядях, заплетала четвертую косу над левым виском, и пока лента исчезала в косе, Грегор разглядывал её, удивляясь. Оказывается, фигурка у неё была довольно ладненькой, с небольшой высокой грудью, обрисованной белой блузой, и рябиновые бусы, обрамлявшие её, подчёркивали форму.

Покончив с лентой, она чуть склонила голову набок и сказала:

— Я — Лúлли. А ты?

— Я — Тим.

— Тииим, — протянула она, словно подражая какой-то птице, и позвала, — идём?

Она повлекла его прочь от костров, от праздничного шума и гомона, в бархатистую темноту ночного леса. Он шёл за ней, держась за маленькую ладошку, и их шаги скрадывала мягкая лесная подстилка. Он всё опасался, что в этой темени они либо оступятся и свалятся дружно в какой-нибудь овраг или выколют глаза торчащей веткой. Но чем глуше становились шум и музыка за их спиной, тем призрачнее становилось всё, что порождало его неловкость. Тишина и темнота обступали их со всех сторон, укрывали, укутывали, обнимали невесомым покрывалом, и они всё шли и шли, и он уже хотел засветить магический огонёк, но не стал.

Внезапно рощица кончилась и перед ними словно вздёрнули занавес. Они оказались на границе леса и поля, и запах свежевспаханной земли ударил ему в лицо и закружил голову. Его спутница оглянулась на него, в темноте её лицо неузнаваемо изменилось, посветлело, черты его сгладились, сделались неразличимы, а глаза распахнулись, потемнели, стали глубоки и бездонны. Он отстраненно подумал, а как выглядит сейчас он сам? Почему-то он был уверен, что тоже изменился, возможно, личина слетела? Но он не успел обеспокоиться этим, потому что она повела его дальше, на середину поля, и он увидел небо. Огромный чёрный многоочитый купол, полный мириад звёзд, ярких, разноцветных, собранных в горсточки и перевитых туманными лентами распахнулся над ними и опускался всё ниже с каждым их шагом. Ему показалось, что он видит небо не их мира, что возможно, он угодил на зачарованный альвийский остров, потому что не может же небо над их землёй удержать столько звёзд! Они шли вперёд, и небо всё приближалось, спускалось, нависало над ними, звезды становились виднее, их становилось всё больше, и в какой-то миг он понял, наконец, где оказался. Это был храм! Мягкий ковер пашни под ногами и звёздный купол над головой, да ещё далёкая тёмная бархатная занавесь леса вокруг — это и есть земной молитвенный храм, изначальный, подлинный, созданный самими богами, а не те пафосные склепы с каменными истуканами, которые строят люди, думая, что угождают этим богам.

Спутница его остановилась, повернулась к нему, потянулась губами к его губам, и он потянулся ей навстречу. Её губы были мягкими, сладкими как земляника, она что-то шептала ему прямо в губы, а он совсем не понимал — что. Она потянулась к вороту его куртки, он — к шнуровке её платья и их одежда облетела с них как-то легко и незаметно, и они очень быстро остались друг перед другом полностью обнажены. На задворках сознания его мелькнула мысль о совершенно неприличной недопустимости происходящего. Мелькнула и истаяла, потому что сейчас он был совершенно уверен, что это — единственно верно, и что иначе быть не может. Что все иное не имеет значения, оно осталось там, снаружи, за порогом этого храма земного, облетело также как его одежда, забылось также как его имя. Он помнил, что у него было имя, и даже не одно. У него было много имён, и ни одно из них не имело сейчас никакого значения, потому что здесь и сейчас он был просто мужчина, нагой, как только что рождённый перед такой же только что рождённой женщиной.

— Мой Пресветлый Воин, — прошептала она, и он ответил:

— Моя Всеблагая! — и это было правдой, единственной и неоспоримой.

Она потянула его вниз, распростёрлась под ним, и тело её в лунном свете сияло живым серебром. Он накрыл её собой, прильнул к её губам, вдохнул медовый аромат её дыхания, её пальчики пробежались по его спине, плечам, порождая стайки мурашек, словно на плечи ему просыпался звёздный дождь. Она выгнулась под ним призывно, и он вошёл в неё, и, кажется, рухнул в боевой режим, потому что все чувства его обострились, и он ощущал одновременно и себя, и её, и свою нетерпеливую дрожь, и её трепет, робкий и нарастающий, и он поймал его, слил со своим, усилил. Они стали одним целым, продолжением друг друга, и он ощущал её как самого себя, знал, что и как ему надо сделать, как повернуться, как подхватить её под спину, как двигаться, чтобы общий трепет их тел нёс их всё выше и выше к сверкающему тысячей красок яркому взрыву.

Потом он лежал, обхватив её руками и ногами, вдыхал запах её кожи, смешанный с запахом сырой земли, и не мог надышаться. Его дыхание шевелило её волосы, щекотало ей шею, и она рассмеялась ему прямо в ухо потаённым грудным смехом, и от этого смеха он, как мальчишка, едва не взорвался опять. Она, почувствовав это, выскользнула из-под него гибкой серебристой рыбкой, властным жестом перевернула его на спину и оседлала его бёдра. Глупая мысль о неправильности мелькнула в глубине его сознания, но умерла, не успев родиться. Он любовался прекрасной всадницей, облитой лунным серебром, совершенными изгибами её тела, высокой грудью, запрокинутым к звёздам лицом. Она двигалась плавно, как волна, которая то набегает, то отступает, и он тонул в ней, задыхаясь и сгорая, и не было слов, чтобы описать то, что он чувствует. Это было что-то такое глубинное, первородное, чего он никогда не испытывал, и, когда на гребне самой высокой волны небо обрушило на них все свои звёзды, он успел подумать, что, наверное, умирает. Или рождается на свет.

Они долго, целую вечность лежали там, на мягком ложе, и он перебирал пальцами концы полотняной ленточки в её волосах, а она робко гладила его по голове, забираясь пальчиками в путаницу прядей. Потом поднимались, одевались медленно, как во сне, путаясь в пуговицах и шнуровках, и ему подумалось, что они должны бы были перепачкаться в земле, но они остались чисты, может, даже более чисты, чем когда пришли сюда.

Потом был путь сквозь путаницу ветвей ночного леса к оранжевому свету на лугу, и когда они вынырнули из-под деревьев на поляну, смех и музыка обрушились на них, повели к костру, сложенному почти у самой кромки леса. Некромант внутри него отметил въедливо, что предосторожность эта вовсе не лишняя, мало ли кто может выйти из леса к людям в такую ночь, и очистительный огонь — весьма действенное средство, а сам он переглянулся со своей спутницей, она блеснула зубами в улыбке, подобрала подол, и они побежали навстречу огню, и он подхватил их горячей ладонью и перенёс бережно на другую сторону, прямо в весёлую танцующую круговерть.

Потом они кружились и хохотали вдвоём, и он не мог отвести от неё глаз. Ему казалось, что он смотрит только на неё и тогда, когда их подхватила и унёсла с собой бешено несущаяся цепочка верелея. Но в какой-то момент он вдруг обнаружил, что сжимает ладонь какой-то другой, совсем незнакомой девушки. Он вырвался из круга, заметался среди теней, скачущих в неверном свете костров, больше похожих на призраков, чем на живых людей.

— Лилли! Лилли!...

Его крик тонул в музыке и смехе, он чувствовал, как напрягается его гортань, но не слышал ни звука. Его оттеснили к самому краю леса, и он остановился, наконец, и замолчал. Поднял голову, но отсветы костров мешали разглядеть звёзды, и он не увидел ни одной. Темнота подступила со спины, обняла, и он понял, что это и есть главный урок сегодняшней ночи — не только как брать или отдавать, но и как отпускать.

*

Проснулся он далеко за полдень, и долго лежал в постели, прислушиваясь к ощущениям и вспоминая, как Долински вёл его домой, а его шатало, словно пьяного, от того нового, что творилось с ним. Ему казалось, что он — сосуд с двойным дном, который всю жизнь заполнялся только наполовину, а теперь лишнее дно вышибли, и он впервые в жизни был полон весь, до краёв. Ощущалось это так глубоко, что он не знал как говорить об этом, если Долински вдруг начнет задавать вопросы.

Оказалось, говорить ничего не нужно. Целитель довёл его до спальни, помог раздеться, сгрузил в постель и… снов Грегор не запомнил.

Наступивший день был жаркий, сонный, ни на рудник, ни за книги ему не хотелось, и после обеда он приказал оседлать коня и отправился кататься без всякой цели.

Дорога шла полями. Некоторые были убраны, на некоторых еще золотились тяжёлые колосья ячменя и пшеницы. В стороне от дороги рос огромный разлапистый дуб, похожий издалека то ли на сказочный альвийский замок, то ли на присевшее на пригорок кудлатое зелёное облако.

Жеребец шёл ровной размашистой иноходью, и тёплый, напоённый цветочным запахом, летний воздух умывал Грегору лицо, трепал волосы и забирался под воротник. Он взахлёб пил запахи сотен трав, и ему казалось, что он различает и узнаёт каждый из них, узнаёт как старых знакомых, которых не видел много лет, и вот, наконец, встретился.

Впереди Грегор увидел тонкую фигурку девушки в тёмном крестьянском платье идущей вдоль дороги с небольшой корзинкой. Её каштановые волосы были заплетены в длинную косу и завязаны лентой. Синей лентой.

— Лилли?

Девушка вздрогнула, оглянулась. На лице её появился испуг.

— Ваша светлость….

«Побери меня Баргот», — подумал Грегор, — «я ведь не Тим Клиффорд сейчас».

— Ты ведь Лилли? — принялся он исправлять положение. Положение не исправлялось. Лилли упала на колени и принялась кланяться, бормоча что-то вроде «Простите, вашмилость, ой, простите, вашсветлость…» Корзинка выпала из её рук и по земле раскатились какие-то грибы и пучки трав.

Грегор соскочил с коня и поднял девушку за плечи. Её запах, мёд и земляника, такой знакомый, закружил ему голову. Он потянулся к ней, склонился к её губам, а она зажмурилась, напряглась как струна и резко отвернула от него лицо.

Его словно пощечина ожгло воспоминание: вот они с Айлин стоят в храме Всеблагих…, вот загораются свечи… не сразу!... вот от тянется к её губам за поцелуем…, вот она точно так же отворачивает лицо, подставляя щеку…

Всё заледенело у него внутри, руки свело, и разжать их получилось не сразу. Но он справился, отступил на шаг, прохрипел:

— Уходи.

Она бросилась вперед по дороге.

— Стой! — каркнул он.

Лилли замерла, медленно повернулась к нему, серые глаза её наполнились слезами.

— Собери… — проскрежетал он, кивнув на опрокинутую корзинку.

Она медленно подошла, присела на колени и принялась судорожно собирать рассыпавшуюся траву и грибы. Её коса сбилась набок, обнажила шею, тонкую и беззащитную, и он сжал кулаки и зажмурился, чтобы не видеть, не вспоминать страшный сухой хруст под пальцами. Так и стоял над ней ледяным истуканом, боясь шевельнуться, боясь провалиться во тьму и, вынырнув из неё, узнать, что натворил то, что уже не исправить.

Она собрала свою корзинку, отступила на шаг, глядя на него со страхом.

— Иди, — слово далось с трудом, словно выпило из него все силы. Она бросилась прочь, не оглядываясь, а он попытался взобраться на коня. Ноги подгибались, и получилось у него не сразу. Руки тоже слушались плохо, поэтому он слишком сильно дёрнул повод, обиженный жеребец взвился на дыбы и понёс. Едва не вывалившись из седла, он упустил поводья, вцепился в лошадиную гриву и дышал острым запахом конского пота, перебивающим другой, сладкий, медовый, отравивший, забивший горло.

В конце концов, коню надоело скакать без цели, и он остановился посреди цветущей холмистой равнины. Грегор сполз с него, стреножил поводом и повалился на траву. Кулаки стиснули жёсткие хрусткие стебли, и они, заледеневшие, ломались в его руках, ранили. Мысли тоже ранили, ледяные, тяжёлые. Перед глазами снова и снова вставала картина — он наклоняется к Айлин, а она отворачивает от него лицо…

…Да было ли в его браке хоть что-то настоящее? Значит, она не любила его уже тогда… с самого начала… Зачем же она согласилась? Она ведь отказывала ему, отказывала несколько раз! Ответ пришёл почти сразу: «Ребёнок». Он узнал о ребёнке. Причём, узнал не от неё, а от Бреннана. Она не сказала ему… Хотела скрыть? Хотела от ребёнка… хотела его… Он не мог произнести это даже мысленно. Его сын, его малыш с заливистым звонким смехом… она хотела его… убить?

Холодная волна силы выплеснулась из него, земля под ним схватилась ледяной коркой, трава почернела.

…Нет. Она не могла. Не могла. Тогда что? Родить вне брака? Выйти за другого и выдать ребенка за чужого? Она что-то говорила о другом мужчине, а он, ослепший и оглохший от счастья дурак, всё пропустил.

Заиндевевшая трава ломалась под его руками, когда он попытался приподняться и выползти из промерзшего круга чёрной земли. С трудом поднялся, сделал несколько шагов и снова рухнул на землю. Цветы вокруг него тут же поникли и съёжились.

…Но это же невозможно! Аларик Раэн — Бастельеро от пушистой макушки до круглых пяток! Это невозможно скрыть! Грегор узнал бы его сразу! Даже спустя много лет! Он понял бы, что это его сын, с первого же взгляда! И что бы он сделал тогда? Что он сделал бы, если б узнал, что у него отняли сына? Убил бы. Никаких сомнений. Он убил бы и её, и того, кто её прикрыл. И неважно, кем бы он оказался...

Он перевернулся на спину и подставил лицо солнцу. Жаркому летнему солнцу, чей жар он совсем не чувствовал. Его била ледяная дрожь.

… Этого не случилось. Ничего этого не произошло. Его сын родился в законном браке, он наследник рода Бастельеро, он в безопасности.

Солнце слепило, растапливало ледяную корку, превращая её в грязь.

…Но она, разумеется, поняла, что он убьет любого, кто встанет между ними. И согласилась на брак. И терпела его. А он, влюблённый слепой болван, оберегал её, плясал вокруг неё, пытался угодить, дарил подарки… комната эта янтарная…

Кажется, у него снова случился выплеск, но совсем слабенький, потому что резерв его уже опустел.

…Так пусть ей воздастся по делам её! Пусть она лишится ребёнка так же, как хотела лишить его сына!

Проклятия не вышло, конечно. Он был пуст. Но ему вовсе не нужна была магия, чтобы это осуществить. От его отпуска осталось чуть меньше недели. Бумаги на развод наверняка уже готовы. Он вернется в столицу, добьется развода и увезёт Аларика Раэна в поместье. И она никогда больше его не увидит.

Он с трудом поднялся на ноги, выпрямился, огляделся. Поле вокруг выглядело как поле битвы. Большой чёрный круг словно выжженной, на самом деле вымороженной, проклятой земли, лёд на которой уже подтаял и превратился в скользкую грязь. Да и сам он выглядел как жертва нападения — перемазанный в этой грязи, шатающийся, с ободранными руками, и пожухшая трава да увядшие цветы вокруг. Всего лишь трава и цветы. На этот раз его демону не досталось крови. Эта девочка, Лилли… Он её напугал, конечно. Но не навредил.

Жеребец храпел и косил неодобрительно, когда Грегор на него садился, но до дома донёс. Конюх, увидев их, всполошился:

— Никак, сбросил он вас, вашсветлость? От, поганец!

— Нет, — голос был сорван, словно он кричал, долго кричал. — Конь ни при чем.

Он добрёл до купальни, опустился на лавку и тут только вспомнил, что не распорядился насчет горячей ванны. Сейчас он соберётся, встанет, и…

… Так Долински его и нашёл, сидящего в оцепенении вцепившись двумя руками в скамью, бросился к нему:

— Что с вами случилось, милорд?!

— Она от меня отвернулась…

— Кто?

И тут его прорвало. Переполнявшая его горечь выплёскивалась мутной волной, его тошнило словами, он выхаркивал, хрипло и бессвязно, перескакивая с одного на другое, всю историю своего неудачного брака, с той страшной ночи, когда погиб Малкольм, и до глупой рыженькой девицы в борделе, чья шея… тут он засунул в рот и закусил свой грязный ободранный кулак, чтобы заткнуться наконец, потому что по-другому заткнуться не получалось.

Не сразу он решился поднять глаза на Долински, ожидая увидеть презрение и отвращение на его лице, но увидел лишь озабоченно сведённые брови и глубокую задумчивость.

— Жалеете, что связались с безумцем?

Целитель очнулся, выныривая из своих размышлений:

— Что? Нет, что вы, милорд! Напротив, теперь я яснее понимаю, зачем Странник привёл меня к вам.

Он улыбнулся, и морщинки разбежались от уголков его глаз.

— И я бы не стал торопиться с постановкой диагноза. Вы не производите впечатление безумца. Те срывы, которые вы описываете, это, конечно, очень серьезно и свидетельствует о большом душевном неблагополучии. Но то, что сами вы это неблагополучие осознаёте, говорит о том, что разум ваш сохранен.

— Да, только иногда я его теряю. Целиком. В сохранённом виде.

Долински улыбнулся снова:

— Вот видите, вы даже способны над этим шутить. Поверьте, ни один безумец на это не способен. Что же до ваших срывов, их причина всё та же — нарушенное душевное равновесие. И я думаю, мы найдём способ их предотвращать. И не один.

Грегор почувствовал, как медленно разжимаются ледяные тиски вокруг его сердца.

— Что я должен делать?