Берлинская кровь 4 (гет)

Сквозь серые облака пыталось просочиться солнце. Гюнтер стоял в сторонке и курил сигарету, которую ему любезно предоставил его новый товарищ — Людвиг. Он был одним из первых, с кем Гюнтеру выпала честь пообщаться. Людвиг, также как и Рихтер, не успел спрятаться от русских и его повязали почти в самом начале после поднятия белого флага. Людвиг рассказал, что начинал свою карьеру простым рядовым в СС у Гиммлера, затем стал командовать несколькими отрядами. По своей натуре он не являлся тем человеком, который был способен на убийство. Людвиг, конечно, поддерживал кое-какие идеи рейха, но в целом он был больше положительным человеком, чем кровожадным нацистом. И, конечно, как и многие, искал выгоду на любой стороне.

— Людвиг. — Гюнтер обратился к Людвигу, который стоял неподалёку и тоже выкуривал сигарету, пуская струйку дыма в небо.

— А? — Откликнулся Людвиг.

— Слышно что-нибудь? — Спросил Гюнтер с надеждой, потому что только Людвиг знал о последних новостях. У него был достоверный источник, и он завязал неплохие знакомства среди советских офицеров. Гюнтер догадывался, что такие связи его новый знакомый получил только потому, что согласился сотрудничать и наверняка рассказал обо всех планах немецкой армии, которые были ему доселе известны. Такие как Людвиг могли и избежать суда. И Гюнтер не терял из виду такого человека.

Людвиг выпустил несколько дымовых колец и посмотрел на Гюнтера своими чёрными, как смоль, глазами.

— Нет, — хмыкнул он, — пока ничего.

Рядом с ними стоял ещё один мужчина по имени Равич, тихо подметивший:

— Конечно, ничего. Свежие новости ведь бывают только после обеда.

Гюнтер без интереса глянул на Равича. Этот мужчина был меланхоличен и нетороплив. Послушав его однажды, Гюнтер пришёл к выводу, что Равич был до мозга костей пессимистом и всегда видел ситуацию в самом плохом свете.

— Равич, — вздохнул Рихтер, качая головой, — ты бы хоть немного иначе посмотрел на ситуацию. Мы живы, и это уже хорошо.

— И это ты называешь хорошо? — Равич махнул рукой, показывая на других заключённых. — Мы находимся в чёртовом лагере. Мы пленники. А знаешь, как обычно поступают с пленниками? Их казнят! Не переживай, скоро ты встретишься со своими покойными сослуживцами. А я, будучи из Вермахта, на жизнь смотреть счастливо не могу и готовлюсь к самому худшему.

Гюнтер закатил глаза и отвернулся от Равича, не желая продолжать этот бессмысленный диалог.

— Давайте просто думать о хорошем, — с другой стороны от Гюнтера голос подал Зиммер — оптимист, каких ещё поискать. Он был полной противоположностью Равичу, и Гюнтеру нравилось с ним общаться больше. — Нас не убьют, и мы все выживем. Единственным неприятным исходом, возможно, будет то, что нас посадят в тюрьму, к сожалению, на пожизненное. Но, — он поднял руку и улыбнулся во все свои оставшиеся зубы, — это намного лучше чем умереть.

Гюнтер усмехнулся, и на душе как-то даже повеселело. Змммер славился тем, что внутри него плескалось огромное желание жить и любовь к самой жизни в целом. Он был человеком с мягким нравом, и Гюнтер честно не понимал, как Зиммер умудрился попасть на войну. В ходе их бесед, Рихтер выяснил, что Зиммер, в своё время, много путешествовал и промышлял музыкой. Его инструментом являлась скрипка, которой, по словам самого Зиммера, он владел превосходно. Войну он прошёл по морским путям и сдался в плен добровольно. Наверное поэтому и остался до сих пор в живых.

— Знаете что, давайте тогда ничего не думать. У всех у нас разные мысли и непоколебимое мнение. Нам остаётся только ждать, когда схватят оставшуюся горстку, а затем будут вершить над нами суд, вследствие которого нам всем вынесут один приговор: тюрьма.

— Лётчик, ты, возможно, прав, но сколько времени пройдет ещё прежде, чем это произойдет?

Вместо Рихтера ответит Равич:

— Не думаю, что много. Скоро всё закончится.

— Я считаю, что Гюнтер прав. — Снова заговорил Зиммер. — Они будут искать всех и вершить суд над всеми нами, а не над каждым солдатом отдельно. Повторюсь ещё раз: нам повезло, что мы живы. Давайте просто ждать. Понимаю, что это место угнетает, но мы лишены права выбора. Делать нам большего нечего. — Зиммер посмотрел на их небольшую группу, и все с ним согласились.

Каждый из этих солдат был по-своему уникален. У каждого за плечами имелась другая, довоенная жизнь. Кто-то был скрипачом, кто-то художником, кто-то механиком, кто-то поваром. Кто-то любил плавать, а кто-то бегать по утрам. У всех у них существовал привычный уклад жизни, свои потребности, свои интересы. Их ничего не объединяло, пока не объявили воинскую повинность. И мужчины, бросив все свои хобби, свои профессии, пошли на войну. И война стала их общим интересом.

Многие понимали, что в какой-то степени война нужна была миру. Нужна была для того, чтобы что-то поменять в сознании людей. Старые выстроенные системы уже не работали, и нужно было придумать что-то новое. Нужны были перемены.

Возможно, стоило поискать другие выходы, кроме как развязывать войну, для изменения привычных устоев, но разве кто-то стал бы их искать? Война — самый простой, самый быстрый, но как оказалось не совсем действенный способ. Кто войну затеял, тот в итоге проиграл. Но сознание людей всё же перевернул. И теперь перевернулся весь мир.

* * *

С момента заключения Гюнтера прошло чуть больше трёх месяцев. Лето уже подходило к концу, а он, как и его новоиспечённые товарищи, всё ещё находился в лагере. Дни его превратились в абсолютно одинаковые, лишённые смысла, и порой Гюнтер даже не знал, какой день недели и какое число пришли с восходом солнца.

Единственным его спасением стало то, что он начал писать письма Ильзе. Благодаря дружбе с Людвигом, Гюнтер передавал через него свёрнутые записки, в которых писал о своих чувствах, ощущениях и мыслях.

Ильза не отвечала ему, но Рихтер знал, что она получает их и читает, знал, что таким образом он её поддерживает.

В очередной день, кажется это было тридцать первое августа, Гюнтер сидел в камере и намеревался выйти на прогулку по небольшому периметру, как в комнату ворвался запыхавшийся Людвиг.

— Наша судьба решена, — из его уст это прозвучало, как приговор, — мы едем на суд в город Нюрнберг.

— Так далеко? — Удивился Зиммер. — Но почему туда?

Людвиг пожал плечами.

— Почём мне знать.

— Когда мы уезжаем? — Спросил Гюнтер.

— Завтра ночью. Поедем поездом.

— Мне нужно написать Ильзе, сказать ей, где я буду.

Людвиг покачал головой.

— Очередную записочку твоей ненаглядной передать уже не получится. С минуты на минуты приедут большие шишки, и уже никто не будет водить со мной должную дружбу. Я, конечно, всё ещё буду в почёте, но и они знают границы. — Людвиг подошёл к поникшему Гюнтеру и хлопнул его по плечу, призывая взбодриться. — Это дело будет громким. И я думаю, что милая фрау узнает, где ты. И если у неё будет возможность, она сама к тебе приедет.

Гюнтер смирился с этой мыслью, и остаток дня прошёл для него без изменений.

После ужина все четверо гуляли последний раз на территории лагеря и любовались уходящим солнцем.

Гюнтер вспоминал, как ещё в далёком тридцать девятом году последний день лета ознаменовался кровавым событием, и началось то, что навсегда войдет в историю.

Почему именно ему выпала такая доля: родиться незадолго до таких событий? Ведь у него было прекрасное детство и не менее прекрасная юность, теперь перечёркнутые ужасающей молодостью, в которой он повидал все «прелести» войны.

Как только последние лучи солнца скрылись за горизонтом, а луна стала царить на небосводе, началось общее построение около ворот. Их вывели под конвоем, и Гюнтер даже не стал оглядываться по сторонам. Он шёл с поднятой головой и смотрел вперёд, думая о том, что хотел бы увидеть Ильзу и обнять её. А ещё он хотел свободы.

Их запихнули в вагоны, как селёдок в бочку. Гюнтер выдохнул, увидев знакомые лица у одной из стен, и поспешил к своим друзьям, чтобы скоротать время пути с ними.

Поезд тронулся, и колёса застучали по рельсам. Гюнтер давно не путешествовал этим видом транспорта и был даже, в какой-то степени, рад небольшим переменам. Под мерный стук колёс Гюнтер засыпал с одним лишь желанием: побыстрее увидеть Ильзу.

* * *

Сентябрь встретил их уныло. От вчерашнего летнего солнца не осталось и следа. Утро выдалось серым и прохладным.

Они прибыли в Нюрнберг в пять часов утра. Их выволокли на улицу, а затем погрузили в большие грузовики и отвезли к огромному зданию. Каждому пленному предоставили одиночную камеру и завтрак, состоявший из перловки, чёрствого куска хлеба и жутко холодного, до тошноты невкусного чая.

Позавтракав, Гюнтер оглядел камеру, в которую его привели. Она была крохотной, около четырёх метров в длину и около двух в ширину. К одной из стен была приставлена койка, к другой приделан туалет. Точнее подобие туалета, которое представляло из себя дырку, прикрытую дощечкой.

«Могло быть и хуже» — подумал Гюнтер. — «Зиммер уже точно нашёл оптимизм в своей камере. Можно попробовать и мне также. Главное не уподобляться пессимистичному Равичу. Грусть и тоска мне сейчас не помогут».

Гюнтер знал, что скоро к нему придут с блокнотом и начнут спрашивать всё с самого начала: кто он такой, какое у него звание, кто был его командиром и чем он занимался на фронте.

И Гюнтер готов был ответить на эти вопросы, если бы они гарантировали ему то, что он выйдет отсюда свободным человеком. Хотя выбора у него не было: ему всё равно придётся отвечать. И либо он пойдёт на контакт и заслужит к себе расположение, либо его отправят в тюрьму сразу же по окончанию суда.

Мысли его были прерваны выстрелом. Гюнтер вздрогнул: настолько он отвык от этих звуков.

Подойдя к маленькому окошку, которое выходило во внутренний двор, Рихтер увидел, как на пыльном асфальте валялось чьё-то тело. Приглядевшись ближе, он заметил свастику на его рукаве, и понял, что убили слишком заядлого нациста.

«Что ж», — снова подумал Гюнтер, — «лучше я буду вежливым».