Муня (гет)

Кузьма и Тимофей оставили Ольгу лежать на кровати, а сами вышли из комнаты и затворили за собой дверь. Трактирщику было велено проведать "барыню" через пару часов, а если она придет в себя, оставить пожить на несколько дней, кормить, переодеть, привести вещи в порядок, после чего отвезти на вокзал и посадить на поезд до Петербурга. Разбойники не без основания полагали, что их жертва не заговорит, а если и попытается, то ничего внятного сказать уже не сможет. Так и вышло.

Через три часа несчастная Лохтина пришла в сознание. Она увидела себя лежащей на грязном матрасе, среди лоскутов, остатков платья и кровавых пятен. Чулки и белье на бедной женщине были совершенно растерзаны, обрывки кружев висели на железной спинке кровати. Ольга хотела закричать, но поняла, что не может. Лицо свело судорогой, слезы беззвучно капали на грязную простынь, даже заплакать в голос она не могла. Неожиданно дверь в комнату открылась. Вошел полный, румяный трактирщик с окладистой бородой и перстнем на пальце. Ольга вздрогнула.

-Лежи, милая, — обратился он к Лохтиной, — эки изверги тебя да истрепали. Лежи, покуда сама захочешь. Опосля чайку испей. Та и не пужайся, что ли.

Но Ольга не смогла ничего ответить. А слезы продолжали капать на простынь.

-Не пужайся, милая, — как-то виновато проговорил трактирщик, пожал плечами и вышел.

Три дня провела Лохтина в комнате у трактирщика, но так и не заговорила. Сначала отказывалась от еды, затем сделала над собой усилие и выпила чаю. Пить было невыносимо больно, лицо не слушалось, зубы стучали. Трактирщику пришлось придерживать кружку, сильная дрожь, тремор в руках не давал Ольге возможность держать даже маленький предмет. Через три дня несчастная жертва хлыстов-разбойников покинула комнату, а следом и село. Нет, хозяин не отправил ее на вокзал до Петербурга. К счастью для Ольги, все случилось иначе. Жену трактирщика Лизавету Федоровну приехала проведать ее сестра Параскева.

Парашка, как звали крестьянку трактирщик и его домашние, долго собиралась из Покровского на ярмарку в соседнее село, только сын все не пускал:

-Матушка, нешто не слыхала, что там творится? Говорят, давеча хлысты человека порешали да на дворе закопали.

-Да не пужай уж меня, Митенька. Однова всем помирать, никто не избегнет, аха. Токмо на ярманку вот надо, да и сестру проведаю.

Несчастная Ольга сидела за столом и дрожащими руками придерживала чашку с чаем, когда в трактир вошла невысокая худенькая женщина со слегка вытянутым, загорелым скуластым лицом и небольшими серыми, почти белыми глазами. Форма глаз вошедшей показалась Ольге знакомой: странно удлиненные и словно изогнутые книзу, как перевернутый полумесяц. В русском платье, в платке, а вроде и не русская. Русские лица все больше круглые, мягкие, и глаза округлые, а это словно не деревенская, не из крестьян женщина: из леса. Будто ножом из дерева лицо ее было вырезано: узкое, сухое, настороженное. Где-то уже встречалось Лохтиной похожее лицо...

-Здравствуй, что ль, Миколаич, — обратилась крестьянка к трактирщику, — здорова ли Лизавета-то?

-Здравствуй Прасковья, — откликнулся тот, — здорова, как не быть. Сама-то как? Что муж твой? Все тамо?

-Где ж быть ему-то? Дочерей вывез, аха. А я не могу. Пушшай его ужо с Митенькой дождемся.

-Митя как?

-Во-от такой высокий вымахал. Скоро тятьку свово догонит.

-А пляшет так же?

-Да уж и пляшет, тятьку перепляшет. Курит только...

-Нешто тятка ево не курил, что ли?

-До двадцати восьми лет, аха. Опосля как ножом отрезало. А это кто у тебя? — женщина кивнула на дрожащую и беззвучно плачущую Лохтину, не заметить которую даже в углу трактира было невозможно.

-А эт...так... ходют тут всякие, — замялся трактирщик. — Заходи нынче к Лизавете, что ли. Чайку хлебнем.

Вечером после ярмарки Параскева зашла в гости к сестре. Женщины сели за стол, поставили самовар и потянулась неторопливая, распевная деревенская беседа.

-А у вас-то на торожку давеча порося видала, розовый эдакий, да своих-то девать некуда. Митька за ними ходит, аха. Сама-то за птицей, да работницы ишшо, и тому помога. Ниче, муж приедет, хозяйство поправит. Тяжко оно, без ево-то.

-А мой днями-ночами в трактире, аха. Домой-то выручку притащит, да половину и пропьет. Я-то пошумлю на ево, на пьяного-то, а муж все "Ты не выркай, не выркай." Ково? Завсегда кормилец.

-А то правда, что давеча по вашим местам хлысты зашибли кого, да закопали, али как?

Лизавета удивленно посмотрела на сестру. По ее лицу пробежал испуг, не заметить который было невозможно.

-Тише ты, Парашка, нешто нам с тобою да глотку перервут. Давеча у Миколаича в комнатах барыня обьявилась с самого Петербурху, как есть полоумная. Живет-бывет себе, ни за ча не платит, а все молчит да слезы глотат, аха. По селу пошло, будто хлысты ее и снасильничали, та и ума решилась. Все знат, все понимат, а как есть молчат и молчать будут. Потому боятся.

Параскева тотчас вспомнила женщину в углу трактира. И ее глаза. Красные от слез, сухие от боли.

-И давно так? Нешто не сжалится кто над ей-то? Да кабы те хлысты несчастну-то совсем не сгубили. Знашь че? — вдруг нашлась Прасковья, — а приберу-ка я ту барыню, та до Покровки. Тамо не найдут, а коли посыкнутся...

-Како да приберешь, Парашенька? Нешто Миколаич тебе тово позволит.

-Позволит, милая. Ешше и спасибо скажет, рад будет избавиться, аха. А я-то ее и выхожу. Вскорости муж приедет, знашь че.

-Уж ты, Прасковьюшка, мужу свому да барыню доверишь?

-Пошто брешишь, дура? — неожиданно разозлилась Параскева, — Нешто этим поверила?

-Не шуми, не шуми, Парашенька, — виновато зачастила Лизавета, — просто всяко говорят...

-Ну и пусть их. И будя. Веди к Миколаичу.

Когда женщины пошли к мужу Лизаветы в трактир. он был уже порядком пьян. Ольги за столиком не было. Параскева решительно направилась к трактирщику:

-Слышь, Миколаич, мне барыни твоей надобно. Со мной в Покровку поедет, аха.

-Чаво вздумала, Парашка? — еле ворочая языком отозвался Миколаич. — Она завтрева в Петербурх поедет...

-Никуды не поедет, — неожиданно дерзко ответила мужу Лизавета. — А ты, дурак, чо заподумал — нешто те ироды, что еей снасильничали да тебя не порешат? Небося на вокзале да и пристроились, аха. Сам живым не выйдешь, барыню не доглядишь. Лучше пушшай покамест у Парашки поживет. Отогреется, обвыкнется, а тамо и до Питеру ходу недолго.

Миколаич кивнул сменщику, стоявшему поодаль:

-Слышь, Васька, постой покамест, да прибыль перечти. Нам с Параскевой Федоровной потолковать надоть.

Васька, высокий рыжий мужик, совершенно пьяный и оттого не в меру серьезный тут же встал за стойку и принялся деловито считать деньги. А Миколаич взял Параскеву под руку и повел наверх, в комнату, где, беззвучно и бесслезно рыдая лежала на кровати Ольга. Оба присели: Миколаич на лавку, Параскева на табуретку. Трактирщик решил не чиниться и сразу обратился к свояченнице:

-Ты слышь-ко, Парашка, про наши места ничего-то не знашь. Три дни тому было. Есть у нас на селе да изба одна. В ней Агашка Томилина со хлыстами кажный четверток песни воет да свальным блудом согрешает. Есть среди тех хлыстов и бедные, и богатые, есть и баре. А ешше у ее два полюбовника иметца: Кузьма да Тимофей. Они барыню снасильничали, а для ча — никто не знат. Коли уведешь ее, да по-тихому, всем нам камень с плеч. Да пойдет ли с тобою, ась? Онемела, видать, барыня-то.

-Ты, Миколаич, сюды гляди.

С этими словами Параскева встала с табуретки, на которой до этого сидела и переместилась на кровать к Ольге. А затем дотронулась ладонью до ее щеки и принялась молиться:

-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных...

Тотчас Ольга перестала всхлипывать и вздрагивать. Она села на кровать и посмотрела на Параскеву.

-Не пужайся, милая. Не обижу я тебя. Знаю, что сотворили с тобой изверги те. Сволочи они, вот что. У самой чуть было сосед дочку не снасильничал. Дочке моей от роду двенадцать годков было. Разрешила я ей тогда у подружки ееной да заночевать, на беду, а кабы знала... Отчим Еленки той пьяный напился деточку мою кулаком в лицо бил, а опосля под себя подмял. На случай мужу моему, тятьке ееному да во дворе не сиделося. Пойду, грил, деточку мою проведаю, а по всему знатно, что беду почуял. Глянул он это в избу, к Еленкиным-то, а на лавке той сволота пьяная Марочку мою борит! Схватил мой это табуретку, да как ухнет того по голове-то! Марочка моя-то вскочила да и убежала, а сволота той взял топор, да пошел на мово... насилу их растащили. А у мово и посейчас на голове проплешина от топора-то.

Ольга заплакала. Слезы сами полились из глаз. У несчастной поруганной женщины вдруг заболело сердце за едва спасенную незнакомую девочку двенадцати лет, потому боли и судорога, сковавшие лицо уже не казались такими невыносимыми.

-Да ты поплачь-то, поплачь. Слез не срамися, а со мной поди. До Покровки, недалече тут. Ну, вставай ужо, да прибери радикюль-то. Пойдем, что ли.

Параскева помогла Лохтиной подняться и медленно вывела ее сперва из комнаты, а после из трактира.

Пьяный Миколаич вернулся за стойку и отпустил Ваську к товарищам, пропивать остатки барахла, которое тот специально каждый вечер аккуратно складывал в узелок и носил по разным кабакам — где больше нальют. Через четверть часа Параскева и Ольга тряслись на телеге с сеном, которая везла их прямиком в село Покровское, бывшее тут же, на тракте.

О том, что случилось с Лохтиной Агафья узнала не сразу. Кузьма и Тимофей не хотели пугать хозяйку, думали скрыть, однако в селе подобное было совершенно невозможно. Довольно скоро поползли слухи, что трактирщик прячет у себя в комнатах какую-то полоумную барыню, приехавшую в село из Петербурга. Сама решила в трактире не появляться, чтобы не вызвать ненужных подозрений. Но некоторые из членов общины рассказали ей, пока не было рядом Кузьмы и Тимофея, что действительно видели у Миколаича "в питейной" странную женщину, по виду из господ, сидевшую в углу с полупустой чашкой чая и всегда молчавшую. Сомнений не было — это Ольга.

Агафья еще не знала, что именно случилось с ней, почему женщина не покинула село, но чувствовала, что в этом были замешаны Кузьма и Тимофей. Хлыстовской "богородице" было нечего терять, и она решилась выведать правду у Кузьмы, который был явно влюблен в свою хозяйку.

Женщина пригласила его в то единственное место на земле, где всегда говорила и слышала только правду: в баню. Одела бусы из самоцветов, натерлась ароматным соком осенней пьяной ягоды, расчесала длинные волосы костяным гребнем.В какой-то момент вспомнила, как вот так же прихорашивалась для того, другого, но сама же себе велела:

-О тебе и думать не сметь. Кузька любит да алчет, уж и раскалю его, окаянца, истрачу, измытарю. А ты, святоша, цалуй женку свою в лоб, как покойницу, да иконы рушником занавешивай.

Как и ожидала Агафья, Кузьма буквально набросился на нее в бане, среди березовых листьев, в ароматном пару. Аж зубами скрипел от удовольствия. А после лежали они в парилке на двух лавках, приставленных одна к другой и миловались:

-Хороша ты, любонька... — задумчиво тянул порядком притомившийся Кузьма. — Да пошто я тебя с Тимошкой делю-то? Всю бы облюбовал да облобызал, а всяко половинка-то евонная!

-Одного тебя любить буду, одного голубить, — жарко шептала ему на ухо Агафья, — да ты ж, стервец, и сам мне не верен, али как?

-Не верен? Да како ты, Агафьюшка... не. Верен как есть, как Бог свят.

-И барыню, стервец, не брал? — чтобы окончательно подчинить себе волю разбойника, женщина принялась поглаживать его внизу живота и вокруг бедер. Кузьма тотчас распалился и сладострастно захрипел:

-Так то ж для дела было... штоб обмерла, замолчала штоб. Не надо ей да в Питере языком молоть...

-Жарко любил ее? — Агафья провела ладонью по его волосатой груди так, что у влюбленного мужика перехватило дыхание.

-Шесть на шесть... шесть раз я, шесть раз Тимоха... А и тьфу на нее... да на Тимоху... ты царица моя... королевна...

Агафья обняла Кузьму за широкие мускулистые плечи и перекатилась на спину, привлекая к себе:

-А и верно... тьфу на них на всех.

На следующий день Агафья точно знала, что должна сделать. Ей было жаль несчастной изнасилованной Ольги, но лишь отчасти. В ушах хлыстовской "богородицы" звенело одно-единственное слово, одно-единственное имя, произнесенное "питерской барыней": Григорий Распутин. Этим именем Агафья давно уже благословила и прокляла все, всех и самое себя, с этим же именем на устах желала отомстить "громилам", которых ненавидела почти так же сильно, как его, Распутина — любила. Женщина вспомнила, что еще в родных Палевицах бабы-крестьянки ходили к знахарке-чертознайке и просили отвар, который делал их мужей и сыновей ненадолго больными, чтобы рекруты, рыскающие по деревням не признали их годными к строевой службе и не отправили на войну. Сама Агафья хотела достать волшебного отвара для Евсея, но не хватило денег, а одалживать ей, якобы вдове конокрада, никто не пожелал. Еще все женщины в деревне знали, что знахарка та умела варить особую отраву, приняв которую человек умирал не сразу, а спустя несколько дней, так, чтобы отравителя не могли привлечь к суду. У одной из женщин в то время внезапно скончался абсолютно здоровый муж, пока сама она гостила у родни в соседнем селе. Хлыстовская "богородица" не захотела терять время и в тот же день отправилась на родину, в Палевицы. Приехав, тотчас направилась к знахарке — чертознайке. Та все еще жила в своей покосившейся избушке. Знахарка сама отворила дверь и впустила женщину в просторную горницу, по углам сплошь завешанную пахучими сушеными травами и грибами. Это была сухая, невзрачная женщина лет пятидесяти с серыми, почти белыми глазами, изогнутыми книзу, глазами-лунницами ("Как у него!" — будто молнией прожгло Агафью), двумя длинными белыми косами до пола и большими красными руками. Звали чертознайку Зарни, а русского имени у нее не было, потому что сама знахарка была из зырян-язычников, еще оставшихся жить в Палевицах и не ушедших в Сибирь.

-Здравствуй, Агай. Зачем пришла? — спросила Зарни вошедшую к ней в избу нежданную гостью.

-Здравствуй, Зарни-матушка, — поклонилась ей женщина, — Давно не виделись.

-О тебе, Агай, слухами земля полнится, славна ты, знатна- начала негромким распевным голосом знахарка, — а я на тебе, Агай не славу вижу, камень вижу. Тянет камень к земле, не разогнуть спины. Боль твою вижу. Любовь твою вижу, стрелой летит, а нет у стрелы той ни цели ни лучника.

-И его видишь? — с надеждой спросила Агафья.

-Вижу, но не все. Тянется ниточка души твоей к великому человеку. Ох и великому, не по зубам он ни мне ни тебе. Ни лица его, ни имени, ничего не вижу и не слышу. Чую только, что он из наших. Коми.

-Из язычников? — женщина так и ахнула.

-Нет, вашему Богу служит. А родом коми. Так мы себя называем. Это русы зовут нас зырянами.

-Матушка Зарни, — обратилась к знахарке Агафья, — удружи, родненькая, сделай милость.

-Чего хочешь?

-Дай мне твоей мертвой воды. Знаю, есть у тебя. Како да порешаю двоих псов окаянных...

-А чем заплатишь?

Агафья сняла с руки золотой браслет и положила на стол:

-Бери, что ли.

-Благодарю тебя. Агай. Дам тебе мертвой воды, но не убоишься ли ты отправить души живых к Эрлику, в подземное царство? Он ведь не все жертвы принимает.

-Не верую я богам твоим, Зарни-матушка. А вот сволочей порешать — этого страсть как охота.

-Что ж, возьми, Агай. Береги мертвую воду от света, от огня да от дурного человека. Звездной тебе дороги, белой пыли тебе под ноги.

-Благодарствую, Зарни-матушка. Прощай, что ли.

Агафья взяла из рук знахарки черный пузырек и тотчас поспешила на вокзал.