Контракт с огненым лисом (гет)

Холод. Вечный, пронизывающий холод этого места лезет сквозь шерсть, впитывается в самые кости. Не тот холод, что снаружи — его я могу согреть своим пламенем. Нет. Этот холод метафизический. Он исходит от самого мира. Мира смерти. Он высасывает жизнь, вытягивает энергию, как пиявка. Каждый вдох здесь — глоток разъедающего яда для такого, как я. Моя истинная форма, обычно источник силы, здесь тяжела, как свинцовый плащ, оттягивающий меня вниз, в эту гниющую пустоту. Отец… «идеальный полигон». Идиот. Мать бы поняла. Она, с ее чуткостью к гармонии миров, почувствовала бы эту боль, эту агонию умирающей реальности, этот вопль пустоты. Для нее это не было бы «фасцинирующим».

Алиса… Она рядом. Сидит, прислонившись к холодной стене вагона. Дрожит. Не от холода — ее дрожь идет изнутри, от страха, от потери, от боли. Ее сердце бьется так часто, так беззащитно, как птичка, бьющаяся о прутья клетки. Я слышу его стук даже сквозь монотонный грохот колес по рельсам и далекий, ненавистный вой снаружи. Человеческие сердца… они такие хрупкие. И такие громкие. Особенно ее. Когда она смеялась, неся меня по парку, ее сердце пело. Этот звук, этот ее смех… он был теплее любого солнца моих родных миров. Глупо. Невероятно, оскорбительно глупо с ее стороны. Нести ёкая на руках, как какого-то… питомца. Это позор. Унижение высшей степени. Почему же я… терпел? Почему мое собственное, предательское урчание вырвалось тогда вопреки всем инстинктам самосохранения и гордости?

Эта девушка… Лиза. Ее ненависть была осязаемой. Она обжигала, как кислотный дождь, падающий на открытую рану. Я видел ее глаза. Я знаю этот взгляд слишком хорошо. Видел его бесчисленное количество раз в бесчисленных мирах. Страх, перешедший в слепую, фанатичную ярость. Она права бояться. Моя истинная природа — не доброта. Это огонь и тень, расчет и выживание. Я не «добрый». Я выживаю. Я уничтожаю угрозы. Но с Алисой… С Алисой все пошло наперекосяк. Ее первое прикосновение — резкое, грубое, рожденное злостью и усталостью. Но тепло ее ладони… Оно прожгло ту ледяную скорлупу, в которую я заключил себя после… после Произошедшего. После того, что заставило меня бежать в мир людей и подписать тот глупый контракт. Ее смех, ее безумная, безрассудная доверчивость, когда она таскала меня по парку, как трофей… Это было как солнечный удар посреди вечной метафизической зимы моего существования. Ослепительно. Опасно.

И теперь я вижу, как Лиза разрывает ее на части. Как моя случайная, проклятая ошибка (моя реакция на ее неловкость! Моя неспособность контролировать силу в момент паники!) обернулась для Алисы не спасением, а новой, более глубокой болью. Она защищает меня. Стоит между мной и яростью своей подруги, своей сестры по духу. Зачем? Из чувства долга по тому дурацкому контракту? Из жалости к раненому зверю? Или…

Я чувствую ее взгляд на себе, когда она думает, что я не вижу. Не просто взгляд на «пушистика», на необычное существо. Глубже. Теплее. Он исследует, ищет… что-то. Это… пугает. Сильнее, чем орды мертвецов за тонкими стенами этого несущегося по аду поезда. Потому что я не знаю, что с этим делать. Потому что мой мир — это холодный расчет, точная магия, выживание любой ценой. Не… не эти нелепые, жгучие, неконтролируемые вибрации где-то в области солнечного сплетения. Не эта потребность быть рядом, просто чтобы чувствовать ее тепло.

Мои силы тают. Этот мир — как вампир, высасывающий меня. Каждая вспышка пламени, отгоняющая тьму, каждый рывок на пределе скорости, спасающий чью-то жизнь — это ожог изнутри. Энергетический ожог по душе. Я чувствую, как слабею с каждым часом. Но видеть этот чистый, животный страх в глазах Алисы, когда орды мертвецов наваливались на баррикады крепости… Это было невыносимее любой физической боли. Я должен был защитить ее. Даже если бы это стало последним, что я сделал бы в этой жалкой реальности. Ради ее смеха. Ради того нелепого, драгоценного тепла, что она невольно подарила мне в этом ледяном мире людей. Ради того, как она смотрит на меня сейчас — не с отвращением и страхом, как Лиза, а с… заботой? С тревогой?

Когда баррикады рухнули, и хаос, вонь и когти поглотили крепость, я увидел, как один из них, с вывернутыми суставами и клыками, обнаженными в беззвучном рыке, схватил Лизу. Алиса бросилась за ней. Бездумно. По-человечески глупо, без плана, без оглядки на собственную жизнь. И по-человечески невероятно храбро. Я рванул вперед, сквозь толпу вонючих тел, отшвырнул тварь от Лизы, почувствовав, как ее клыки рвут мне мышцы плеча. Боль — острая, животная, знакомая. Но боль в ее глазах, когда она увидела Лизу целой, а потом — темную, липкую кровь, сочащуюся из моей раны… Эта боль в ее взгляде была в тысячу раз хуже. Я толкнул их обеих к аварийному выходу, создав последний, ослепительный всполох багрового пламени, чтобы прикрыть отход. Мои лапы еле держали. Мир плыл перед глазами, окрашиваясь в серые пятна. Но я должен был вести их. Прочь. Для нее. Только для нее.

В поезде… Тишина. Давящая, звенящая. Боль в плече пульсирует в такт стуку колес по рельсам, каждое биение — удар ножом. Энергии почти не осталось. Каждый вздох дается усилием. Алиса перевязывает свою рану — царапину от падения. Ее лицо бледное, в тенях, глаза огромные и пустые. Она потеряла подругу. Из-за меня. Из-за моей чужеродной природы. Из-за моего проклятого, неуправляемого портала, открывшегося по моей вине. Вина — тяжелый, холодный камень, лежащий у меня на груди, тяжелее любой физической раны. Она смотрит на меня. В ее глазах нет ненависти Лизы. Есть глубокая, бездонная боль. За Лизу. За разорванную дружбу. И… страх? За меня? Неужели за меня? Я хочу сказать ей… что-то. Извиниться за весь этот кошмар? Поблагодарить за тот парк, за ее тепло, за то, что она увидела во мне что-то большее, чем монстра? Но сил нет. Нет даже на слабый мысленный шепот. Я могу только смотреть на нее сквозь нарастающую пелену усталости. Смотреть и надеяться, что в моих глазах, в этом потухающем золоте, она увидит не монстра, не чудовище, не причину всех бед, а того, кто… кто был готов сгореть дотла, лишь бы она осталась жива и смогла снова засмеяться. Глупость. Чистейшая, бессмысленная человеческая глупость. От которой почему-то становится… чуть теплее.