Контракт с огненым лисом (гет)

Безупречная гладь документа поглощала свет ламп холодным, почти металлическим блеском. Подпись Алисы — резкий, угловатый росчерк чернил глубокого индиго — легла на отведенную строку. Она ощутила не толчок пера, а скорее разрез, словно лезвие рассекало не бумагу, а саму напряженную тишину комнаты. В воздухе повис едва уловимый, но отчетливый запах: резковатый, как после грозы, озон смешивался с горьковатой, пепельной нотой. Ни радости, ни страха — лишь глухое, мертвенно-холодное удовлетворение застыло внутри нее. Сделка заключена. Теперь был контракт. Теперь была безопасность, предсказуемость, стабильность, купленные ценой этой подписи. Ценой того, чтобы больше никогда не слышать навязчивых, полных ложного участия вопросов о ее одиночестве, о том, как она, чужая, устроилась в этом бесчеловечном, пульсирующем чужими ритмами мегаполисе. Теперь был ответ. На бумаге. Черным по белому.

Ее "супруг", фигура, обозначенная в документе строгими иероглифами имени "Кайто", стоял рядом. Он возвышался над ней, его молчание было не просто отсутствием слов, а плотной, осязаемой субстанцией, заполняющей пространство. Его золотистые глаза, лишенные тепла солнечного металла, казались выточенными из янтаря, застывшими во времени. В них не читалось ни любопытства, ни безразличия, ни одобрения — лишь плоская, отражающая поверхность, в которой Алиса видела лишь бледное искажение собственного лица. Когда его рука двинулась, чтобы поставить печать, движение было точным, без малейшего колебания, как у автомата. Его пальцы, коснувшиеся на мгновение тыльной стороны ее ладони при передаче документа, были прохладными, как полированный камень, твердыми и чуждыми живому теплу.

Печать. Не чернильный штамп, а магический знак. Концентрированное пламя, невидимое глазу, но ощутимое кожей как внезапный порыв жара, сменившийся леденящим холодом, выжгло на бумаге символ. Стилизованный отпечаток лисьей лапы, тонкий, изящный, но несущий в себе отголоски первобытной дикости. Дымок, тонкий и прозрачный, поднялся от места наложения, унося с собой последние частицы запаха озона, оставляя лишь стойкий привкус пепла на языке. В момент соприкосновения пламени с бумагой, в миг, когда огненный след врезался в целлюлозу, Алиса почувствовала, как воздух между ней и Кайто не просто охладился, а кристаллизовался. Словно невидимая стена прозрачного, сверхпрочного льда мгновенно выросла, разделяя их навеки, скрепляя договор невидимой, но невероятно прочной мерзлотой. Сделка была скреплена. Не любовью, не доверием, а пеплом, льдом и безмолвной пустотой в янтарных глазах.

Их совместное существование в скромной двухкомнатной квартире, купленной на общие (и единственные) средства контракта, было похоже на тщательно отрепетированный, бесконечно длящийся спектакль о вежливом безразличии. Они были не семьей, не друзьями, а скорее двумя осторожными хищниками, вынужденно делящими нейтральную, строго размеченную территорию. Каждое движение, каждое молчание, каждая случайно пересекшаяся в коридоре тень были пропитаны незримым, но ощутимым холодом взаимного наблюдения и недоверия.

Кайто был призраком в самом буквальном смысле этого слова. Он материализовался в квартире преимущественно на рассвете, словно его присутствие было неразрывно связано с первыми, еще нерешительными лучами солнца. Его излюбленным местом был узкий подоконник в гостиной, где холодное стекло встречалось с утренним светом. Алиса, просыпаясь раньше из-за нервного, поверхностного сна, часто замирала в дверном проеме своей комнаты, затаив дыхание. Она наблюдала.

В эти уязвимые мгновения, когда город еще только пробуждался ото сна, а свет был чистым и косым, человеческая оболочка Кайто становилась прозрачной, нестабильной. Она буквально растворялась, стекала, как вода по стеклу, обнажая истинную сущность. На подоконнике, в полосе бледного золота, лежал лис. Не маленький и пугливый зверек, а существо величественное и необычное. Его шерсть была густой, переливающейся глубокими оттенками — от тлеющих углей до яркого пламени осеннего клена. Один, но невероятно пышный хвост, похожий на облако дыма, плавно обвивал его тело. Он мог часами оставаться абсолютно неподвижным, лишь тонкие, почти невидимые вибрации пробегали по кончикам острых ушей, улавливая шумы мегаполиса, лежащие далеко за гранью человеческого восприятия: скрежет шин на удаленной магистрали, шепот ветра между небоскребами, вибрацию подземных линий. Его физическое присутствие в этом облике ощущалось не грубо, а лишь как легчайший, едва уловимый запах — призрачное напоминание о костре, давно потухшем в осеннем лесу, смешанное с сухой горчинкой опавшей листвы. Это был не просто запах, а ощущение расстояния, дикой природы, чуждой бетонным коробкам города.

Их коммуникация была сведена к минимуму, к обмену сухими, информативными фразами, необходимыми для поддержания видимости совместного быта. Звучали они всегда четко, гулко отдаваясь в пустоте квартиры, лишенной тепла и личных вещей.

— Счета оплачены. — Голос Кайто, когда он говорил в человеческом облике, был ровным, низким, без интонаций, как озвученный текст.

— Завтра ожидается проверка пожарной сигнализации. Девять утра. — Алиса отвечала в том же ключе, ее слова падали, как мелкие камешки на лед.

— Не ожидай моего присутствия за ужином. — Или просто: «Не жди».

Никаких совместных трапез за одним столом, где тарелки стояли бы слишком близко. Никаких попыток разделить вечер у мерцающего экрана телевизора, который, кажется, никогда и не включался. Ни малейшего намека на беседу «просто так», из вежливости или скуки. Контракт, тот самый документ с выжженной печатью, висел между ними незримой, но непреодолимой гранью. Он был одновременно щитом, защищающим от нежелательной близости, и барьером, наглухо запирающим любую возможность иного взаимодействия.

Алиса чувствовала на себе его взгляд. Не постоянно, но в те редкие моменты, когда он считал, что она поглощена своими делами и не замечает. Это был не человеческий взгляд, а взгляд хищника или, что было еще холоднее, оценка специалиста. Холодный, аналитический, лишенный всякого интереса к ней как к личности. Он скользил по ней, фиксируя детали: как она держит чашку, как долго стоит у окна, какое выражение лица у нее в момент утренней задумчивости. Он оценивал ее так, как оценивал бы потенциальный источник опасности или неудобный, но необходимый предмет мебели, который нужно обходить стороной.

Она отвечала ему зеркальной холодной вежливостью, тщательно выверенным безразличием. Ее сердце, однажды разбитое с жестокой беспощадностью, было надежно заперто за множеством бронированных дверей, завалено обломками доверия. Любые проблески тепла гасли, едва успев родиться. Да, она отмечала про себя невероятную пушистость его лисьего обличья, густоту шерсти, которая на вид казалась такой мягкой, что по ней хотелось провести рукой. Но это была лишь констатация наблюдаемого факта, такая же отстраненная и лишенная эмоциональной окраски, как констатация того, что диван в гостиной — синего цвета, а на кухне — четыре стула. Красота дикой природы, запертая в клетке их договора, не трогала ее замерзшую душу. Она видела мех, но ощущала лишь лед.

Отлично, контекстПерелом, тот самый, что нарушил хрупкий баланс их ледяного сосуществования, случился не на поле битвы и не под звездами, а банально и уродливо. Алиса вернулась домой после откровенно ужасного, выматывающего душу дня. Начальник, мелкий тиран с комплексом неполноценности, сорвал на ней зло из-за чужих ошибок. Коллега, вчерашняя «подруга» за обедом, ловко подставила, переложив свою вину. А финальным аккордом стала проезжающая мимо лужи машина, обдавшая ее с ног до головы ледяной грязью октябрьского вечера. Она ввалилась в квартиру, чувствуя себя выжатой, промокшей и грязной не только снаружи, но и внутри. Единственное желание — добраться до душа, смыть этот кошмар.

Именно тогда она почти наступила на Кайто. Он, в своем лисьем облике, дремал прямо на узком пути к ее комнате, свернувшись в огненно-рыжий шар на прохладном полу прихожей. Раздражение, копившееся часами, вспыхнуло в ней ярко и яростно. «Идиот!» — мысленно выругалась она, гневно сжимая кулаки. У нее не было сил обходить. Проходя мимо, машинально, с силой, рожденной усталостью, злостью и полным безразличием к последствиям, она провела ладонью по его спине, не поглаживая, а скорее *отталкивая* его чуть в сторону, чтобы расчистить путь.

Ожидала мгновенной реакции: шипения, низкого рыка, того леденящего взгляда янтарных глаз или просто его исчезновения в клубе дыма. Но случилось нечто совершенно иное.

Ее пальцы, грубо и резко, погрузились в шерсть. И мир перевернулся. Это была не просто шерсть. Она была невероятно густой, плотной, как самый роскошный бархат, и при этом невообразимо мягкой, словно пух полярной совы. Но больше всего ее поразило тепло. Оно было интенсивным, живым, почти осязаемым, как тепло от нагретого на солнце песчаного дюна. Казалось, само солнце спряталось в его осенней шкуре. Тепло немедленно проникло сквозь ее озябшую кожу, достигнув костей, промокших от грязи и душевной усталости.

Кайто вздрогнул всем телом, как от удара мощного электрического разряда. Его огненный шар распался. Один золотой глаз распахнулся мгновенно, широко, с немым, абсолютным шоком, уставившись на нее. В его взгляде не было злобы. Было чистое, нефильтрованное изумление, смешанное с чем-то первобытным, животным. Он не исчез. Не зарычал. Не ощетинился. Он просто… замер. Застыл под ее рукой, его мускулы напряглись как стальные тросы под густым мехом, но движения не последовало.

Алиса тоже замерла. Удивление смыло гнев. На смену пришла острая, жгучая смущенность. Грубость ее жеста, интенсивное тепло, исходившее от него, его немое потрясение — все это слилось в странный, мощный толчок где-то глубоко внутри, в месте, которое давно онемело. Тепло его шерсти на ее ладони стало вдруг самым важным ощущением во вселенной.

— Извини, — выдохнула она, отдергивая руку так резко, словно коснулась раскаленного металла. Голос звучал хрипло и неестественно. — Ты… был на пути. Мешал.

Она не смотрела на него, почти бегом прошла в свою комнату, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, как к последней опоре. Сердце колотилось нелепо и громко, стуча в ребрах, как арестант в камере. Ладонь, коснувшаяся его, горела. Это была просто шерсть. Просто тепло живого существа. Почему это так подействовало? — бессвязно металась мысль. Но ответа не было. Было лишь навязчивое воспоминание о той густой мягкости и всепоглощающем тепле.

С того вечера что-то неуловимо, но необратимо изменилось. Алиса ловила себя на том, что ее взгляд, прежде скользивший мимо Кайто как мимо предмета мебели, теперь все чаще задерживался на нем, когда он дремал в гостиной или на своем подоконнике. Особенно на подоконнике на рассвете, в полосе первого света. Она начала осторожно, будто невзначай, касаться его, проходя мимо. Сначала это были мимолетные, почти случайные прикосновения — кончиками пальцев к холке, когда она якобы поправляла занавеску. Легко, быстро. Он неизменно вздрагивал при первом касании, его ухо поворачивалось в ее сторону, иногда он издавал тихое, предупреждающее ворчание, глубокое и вибрирующее… но терпел. Не исчезал. Не проявлял агрессии.

Потом она стала смелее. Ладонь, уже без ложного предлога, ложилась плашмя на его бок, когда она проходила к кухне. Пауза чуть длиннее. И снова — вздрагивание, настороженный поворот головы, ворчание… и терпение. Более того, однажды, когда ее рука, движимая внезапным порывом, задержалась на его боку дольше обычного, почувствовав ритм его дыхания под шерстью, случилось невероятное. Он… не отстранился. Вместо этого его тело слабо потянулось ей навстречу. Почти неуловимо выгнулась спина, подставившись под ее ладонь чуть больше. И тогда она почувствовала ее — легкую, но отчетливую вибрацию, идущую из самой глубины его груди. Тихое, глубокое урчание, похожее на кошачье мурлыканье, но более низкое, басовитое, наполненное каким-то первозданным покоем и… удовлетворением.

Это урчание отозвалось странным, щемящим теплом где-то у нее в груди, под самыми ребрами. Теплом, которое не имело ничего общего с физическим теплом его шерсти. Оно было другим. Новым. Опасным. Ледяная стена, казавшаяся вечной, дала первую, почти невидимую трещину. И Алиса вдруг поняла, что не хочет отдергивать руку.

Их редкие совместные выходы «для вида», когда-то бывшие лишь холодной формальностью для поддержания иллюзии «счастливой пары» в глазах соседей, постепенно, почти незаметно для них самих, претерпели глубокую метаморфозу. Ритуал сохранялся: они выходили из подъезда, сохраняя шаг друг от друга, направляясь в сторону более тихих улиц. Но цель сместилась. Теперь их путь чаще всего лежал в старый, полузаброшенный парк на окраине квартала, где тени вековых деревьев были гуще, аллеи — пустыннее, а воздух пах не выхлопами, а сырой землей и прелой листвой.

Именно здесь Кайто, словно сбрасывая неудобную маску, предпочитал оставаться в своем истинном облике. Он шел рядом с Алисой не как прирученный питомец, а как равный, его мощный, огненно-рыжий силуэт был естественным продолжением осеннего пейзажа. Его единственный, но невероятно пышный хвост плавно колыхался в такт их неспешным шагам, как живое пламя на ветру, задавая гипнотический ритм, под который невольно подстраивалось ее дыхание. Тишина, раньше висевшая между ними ледяной глыбой, начала наполняться иным содержанием. Алиса заговорила.

Сначала это были осторожные, почти ритуальные фразы, брошенные в прохладный воздух без ожидания ответа: о резком порыве ветра, срывающем последние листья, о внезапно нагрянувшем похолодании, пробирающем до костей даже сквозь пальто, о возмутительном подорожании ее любимого сорта кофе в ближайшей кофейне. Слова вибрировали в тишине. Потом, под мерное покачивание его хвоста и шелест опадающей листвы под ногами, темы стали глубже, личнее. Она заговорила о душащей рутине на работе, о глупом, но ранящем конфликте с коллегой, о неясных, гнетущих тревогах, подкрадывающихся в ночной тишине квартиры. Она не смотрела на него, глядя вперед на аллею, но каждым нервом ощущала его присутствие рядом. Он не поворачивал голову, но его золотистые глаза, казалось, видели сквозь пелену листвы, его острые уши были незримо направлены в ее сторону. Его молчание было не пустым местом, а плотным, сосредоточенным слушанием. Его внимательный, аналитический взгляд, прежде вызывавший лишь холодок отчуждения, теперь ощущался иначе — как тихое, безмолвное признание ее права на эти слова, на эти чувства, на эту уязвимость.

А потом случилось невозможное. Однажды, когда она замолчала, задумавшись о чем-то особенно тяжелом и личном, в ее сознании прозвучал Голос. Низкий, бархатистый, как приглушенный рокот далекого грома, лишенный прежней отстраненности и тени насмешки. *Мысленно*. Он рассказывал. О мире, лежащем за гранью человеческого воображения: о бескрайних равнинах вечного льда, где ледники не просто стояли немыми глыбами, а *пели*, издавая чистые, хрустальные звуки, сливающиеся в грандиозную, леденящую душу симфонию. О небе, которое было не куполом, а бездонным, сияющим океаном пара, переливающимся всеми оттенками заката и рассвета одновременно, где свет был не просто явлением, а живой, дышащей субстанцией. Его «голос» тек в ее разум не сухими словами, а потоками образов, ощущений — пронизывающей чистотой ледяного звука, слепящим блеском светящегося пара, головокружительным чувством невесомости и бесконечности.

Алиса была очарована, потрясена до самого основания. Его рассказы были не просто экзотическими байками — они были волшебными вратами, распахнутыми в невообразимые вселенные, куда не ступала нога человека и где правила иная, диковинная красота. И в один из таких моментов, когда он описывал закат над архипелагом плавучих островов, покрытых светящейся, подобной живым кристаллам, растительностью, а небо-океан горело алым, золотым и фиалковым пламенем, она не выдержала. Чистый, звонкий смех восхищения, смешанный с изумлением, вырвался из ее груди, нарушив тишину парка, разнесясь между стволов старых деревьев. И прежде чем она осознала, что делает, ее рука сама потянулась к нему. Не для осторожного, привычного уже поглаживания по спине. Нет. Инстинктивно, под порывом чистой, неконтролируемой радости, она резко наклонилась, обхватила его туловище под передними лапами и подняла с земли.

Он был удивительно легким, невесомым, словно сотканным из дыма и самого солнечного света, несмотря на внушительные размеры, мускулистое телосложение и кажущуюся плотность. В ее руках он казался почти нереальным, как сон.

— *Алиса!* — его мысленный голос обрушился на нее, как удар хлыста по обнаженным нервам. Он был наполнен чистейшим, ледяным возмущением и паникой, которой она никогда в нем не слышала. Его тело дернулось в ее руках, мышцы напряглись под густой шерстью стальными жгутами, когти инстинктивно выдвинулись, царапнув воздух. — *Что ты творишь?! Немедленно опусти! Это… это неслыханно! Унизительно!*

Но она уже несла его вперед по аллее, ее смех, смешанный с легкой истерикой от собственной дерзости и переполнявших ее чувств, звенел в осеннем воздухе, смешиваясь с шелестом листьев. Щеки ее горели румянцем — и от смеха, и от нахлынувшего странного, почти опьяняющего возбуждения, от чувства свободы, сломавшей невидимую, но такую прочную преграду.

— Унизительно? — она выдохнула, держа его перед собой на уровне груди, ее глаза сияли озорством и теплом, которого в них не было очень давно. — Ты мой законный муж, если помнишь контракт! И ты… — она тряхнула его чуть, чувствуя, как невероятно мягкий мех колет ладони, а живое тепло проникает сквозь ткань перчаток, — ты просто невероятно, неправдоподобно пушистый! И теплый! Оказывается, ты настоящая печка!

Она прижала его крепче к груди, инстинктивно защищая от его же попыток вырваться, и вдруг зарылась лицом в густую шерсть на его шее. Знакомый, глубокий, укоренившийся в ее памяти запах — дыма костра, давно угасшего, но оставившего свой дух, смешанный с терпкой свежестью осеннего леса, с ноткой влажного мха и чего-то древнего, дикого, первозданного — обволок ее, как успокаивающее покрывало. Он смывал остатки напряжения, тревоги, оставляя лишь странное, щемящее чувство дома.

Кайто замер. Его внезапное, яростное сопротивление ослабло, словно из него выдернули стержень. Он издал странный звук — нечто среднее между возмущенным фырканьем и глубоким, почти сдавленным вздохом, в котором смешались стыд, растерянность и что-то еще, неуловимое, новое. Его хвост, который был напряжен и отставлен в сторону, как знак тревоги, медленно, почти нерешительно, поднялся. И затем мягко, но уверенно обвился вокруг ее предплечья, чуть выше запястья. Не как пут, а как… объятие. Как защитный, оберегающий жест, как молчаливое принятие. Он больше не протестовал. Он просто лежал в ее руках, странно компактный и податливый, его тепло, как волна, проникало сквозь тонкую ткань ее кофты и пальто, согревая кожу и проникая глубже.

Алиса шла, неся его, и чувствовала, как внутри что-то громко щелкает и с грохотом обрушивается. Ледяная стена, возведенная годами одиночества, предательства и боли, та самая стена, что защищала ее сердце от всего мира, дала не просто трещину. От нее откололся и рухнул огромный, тяжелый кусок, обнажив нежную, уязвимую плоть, давно скрытую под многолетними наслоениями льда. Тепло его шерсти согревало не только ее руки и щеку, прижатую к его шее. Оно проникало глубже, растекаясь по закоулкам ее замерзшей души, оттаивая что-то давно забытое — способность к безрассудной радости, к спонтанному доверию, к этой опасной, головокружительной близости. Парк, аллея, осенний воздух — все вокруг наполнилось новым, ярким, почти болезненно острым смыслом. Впервые за долгие годы она чувствовала не безопасность контракта, а нечто гораздо более хрупкое, опасное и прекрасное — живое, дарящее тепло доверия. И она не хотела его отпускать.

Этот момент должен был стать венцом их странного сближения. Алиса несла Кайто обратно через сквер после особенно душевной прогулки. Вечерний воздух был прохладен и прозрачен, первые звезды зажигались в сиреневом небе. Он уже не просто терпел ее объятия — он почти мурлыкал, то глубокое, басовитое урчание, которое теперь вибрировало не только в его груди, но и отзывалось теплым эхом где-то под ее ребрами. Она болтала о чем-то несущественном — о смешной форме облака, о глупом анекдоте, услышанном утром, — и смех ее был легким, почти беззаботным. Его хвост, обвитый вокруг ее предплечья, был тяжелым и теплым, живым якорем в этом море странного, нового счастья. Казалось, ледяная стена рухнула полностью, открыв путь чему-то хрупкому, но невероятно яркому.

Именно тогда ее нога, ступая на мокрую после недавнего дождя тропинку, наступила на скользкий, покрытый невидимой пленкой водорослей камень. Она пошатнулась неловко, резко, теряя равновесие. Кайто, находившийся в состоянии почти полного расслабления и доверия, инстинктивно дернулся в ее руках, пытаясь стабилизировать себя и ее. Его задняя лапа, с выдвинутыми от неожиданности когтями, резко ткнулась не в землю, а в пустое пространство воздуха прямо перед ними.

Раздался не просто щелчок. Это был звук, от которого содрогнулась сама реальность. Резкий, высокий, как лопнувшая струна гигантского инструмента, переходящий в низкий, скрежещущий грохот рвущейся ткани мироздания. Воздух перед ними не треснул — он *разорвался*. Не трещина, а зияющая черная пасть, мгновенно разверзшаяся на высоту человеческого роста. Из нее хлынул смрад, ударивший по ноздрям и горлу физической волной тошноты — невыносимая смесь гниющей плоти, запекшейся, старой крови, пыли заброшенных склепов вековой давности и острой, металлической горечи чистого, леденящего отчаяния. Температура вокруг упала на десятки градусов в долю секунды; дыхание Алисы превратилось в клубы пара, а на ресницах тут же выступил иней.

Она вскрикнула — не просто от испуга, а от первобытного, животного ужаса, сжимающего горло ледяной рукой. Кайто мгновенно вывернулся из ее ослабевших рук с неестественной для его размеров ловкостью. Он приземлился на все четыре лапы перед ней, заслоняя собой черный провал. Его шерсть, еще секунду назад гладкая и теплая, встала дыбом, превратив его в огромный, яростно сверкающий шар из огненно-рыжей щетины, ощетинившейся статическим электричеством и магической энергией. Глаза пылали ослепительным, невыносимо ярким золотым светом, как два миниатюрных солнца, выжигающих тьму. Когти на всех лапах выдвинулись, искрясь синеватыми разрядами чистой силы.

— *Держись!* — его мысленный крик пронзил ее сознание, не как слово, а как вопль первобытного ужаса и ярости, слитых воедино. Он был голосом древнего стража перед лицом недопустимого вторжения.

Но было уже поздно. Невидимая сила, исходящая из разлома — не притяжение, а скорее огромная, ледяная рука, сжавшая пространство, — была чудовищно сильнее. Она схватила их обоих, как щепки в водовороте чудовищной силы. Алиса почувствовала, как ее отрывает от земли, как ледяные щупальца сковывают тело, парализуя волю. Кайто, несмотря на его яростное сопротивление, на свечение магии вокруг когтей, был подхвачен той же неумолимой хваткой. Их отбросило друг от друга, и черная пасть разлома поглотила их, втянув в свою абсолютную, лишенную света и звука черноту. Зияющая бездна сомкнулась за ними с тем же скрежещущим звуком рвущейся реальности, оставив на опустевшей аллее лишь стойкий запах гнили и отчаяния да обломки их мимолетного счастья.

Сознание вернулось к Алисе с ударом — не физическим, а сенсорным. Она лежала не на земле, а на чем-то хрупком и остром, издававшем мерзкий хруст под ее весом. Тьма была не просто отсутствием света; она была плотной, вязкой, словно смола, пропитанная едким смрадом — коктейлем из гниющей плоти, старой запекшейся крови, пыли руин и острой, металлической горечи тлена. Воздух обжигал легкие, заставляя давиться. Где-то в бесконечной дали, за стенами невидимых руин, звучал непрерывный, душераздирающий стон, сливавшийся со скрежетом когтей по металлу — звуковой фон этого ада.

Рядом зашевелилось. Слабый, алый отсвет очертил знакомый силуэт. Кайто встал на все четыре лапы, его шерсть тускло светилась изнутри, как тлеющие угли, выделяя его в абсолютной темноте. Он был напряжен, как струна.

"Тише," — его мысленный шепот вонзился в ее сознание ледяной иглой, заставляя вздрогнуть. — "Дыши только через рукав. Рукав прижми к носу. Этот мир… мертвый. Он гниет заживо. И Они здесь. Просыпаются с приходом тьмы." Его золотые глаза, светящиеся слабыми фонариками, метались, сканируя мрак.

Едва его предупреждение отзвучало в ее голове, как в нескольких метрах зашевелились тени. Не просто тени — силуэты, поднимающиеся из груд мусора и костей. Фигуры, медленные, с неестественно вывернутыми под невероятными углами конечностями, с пустыми, черными глазницами и зияющими рваными ранами вместо лиц, заковыляли в их сторону. Зомби. Первобытный ужас, холодный и парализующий, сковал Алису, пригвоздив к месту.

Кайто бросился вперед без звука. Он был молнией, воплощением ярости и сверхъестественной скорости. Его когти, окутанные синеватым свечением, вспарывали гнилую плоть мертвецов, как гнилую бумагу, оставляя за собой не только клочья, но и искры магии и клубы едкого черного дыма. Из его приоткрытой пасти вырывались сгустки багрового пламени, шипящего и испепеляющего налету, превращая приближающихся тварей в пылающие факелы. Он сражался не как воин, а как загнанный зверь, отчаянно отбрасывая уродливые фигуры от Алисы, создавая вокруг нее временный островок относительной безопасности. Когда их стало слишком много, смыкая кольцо, он резко развернулся, схватил ее зубами за толстую ткань куртки у плеча (зубы лишь слегка коснулись кожи, не причинив боли) и рванул в сторону, укрывшись за грудой обломков бетонных плит и искореженных металлических стоек.

Алиса, прижавшись к холодному бетону, задыхаясь от смрада и страха, увидела его в тусклом алом свете его собственной шерсти. На его боку зияли глубокие царапины, словно от когтей гигантского зверя. Его густая шерсть слипалась от темной, почти черной, вязкой жидкости — явно не его крови, но от этого не менее ужасающей. Его дыхание было частым, пар клубился в ледяном воздухе.

Едва они перевели дух в этом укрытии — разбитой витрине того, что когда-то было магазином, — воздух снова задрожал. Но не от зияющего портала или приближающейся орды. Появилось легкое, почти беззаботное мерцание в воздухе, похожее на статику старого телевизора. И в ушах Алисы, громко, отчетливо, как будто говорящий стоял рядом, раздался жизнерадостный, совершенно неуместный голос:

"Сыночек? Кайто? Ты где там шляешься? Зафиксировал мощнейший несанкционированный выброс энергии с твоей уникальной сигнатурой! Что это ты устроил? Фейерверк из пространственно-временного континуума? Мама волнуется!"

Кайто буквально вздрогнул всем телом, резко прижал уши к голове и издал низкое, угрожающее шипение, как разъяренный кот.

"Отец. Нет фейерверка. Случайный инцидент. Провалились в…" — он оглянулся на жуткий, освещенный лишь его алым заревом пейзаж, на приближающиеся вдалеке корчащиеся силуэты, — "…в крайне нестабильный и враждебный бэкграунд-мир. Очень. Неприятный."

"О-о-о!" — голос отца звучал так, будто ему сообщили о самом желанном подарке. — "Дай-ка я пробьюсь через местный энергетический шум… М-да-а-а. Высокий фон некротической энергии зашкаливает, явные признаки массового вымирания небиологического происхождения, цикличные всплески аномальной активности… синхронизированные с местным периодом темноты… Бинго! Классический зомби-апокалипсис! Кайто, сынок, это же удача несусветная! Идеальный, просто эталонный полигон для сбора уникальных данных!"

"Удача?!" — мысленный рык Кайто был полон ярости и бессилия, но отец его не слышал или не хотел слышать.

"Мама будет в полнейшем восторге от твоих будущих полевых заметок! Так что выживай, фиксируй все: поведенческие паттерны нежити, уровень заражения биосферы и абиосферы, эффективность разных видов энергии (особенно чистой магии и огня) против них! О, и особенно интересна их реакция на твою базовую лисью природу! Может, ты их отпугиваешь или, наоборот, привлекаешь как падальщиков? Фасцинирующе! Не подведи род, Кайто! Собирай материал тщательно!"

Связь оборвалась с легким, беззаботным пингом, оставив в нависшей тишине лишь нарастающий скрежет когтей и стоны.

Алиса медленно перевела взгляд с пустоты, где мерцал голос, на Кайто. На его лисьей морде, обычно такой сдержанной, застыла смесь ярости, глубочайшего стыда и беспомощного отчаяния. Он выглядел так, будто его публично раздели.

"Твой отец…" — начала она, голос дрожал, срываясь на шепот.

"Не спрашивай," — простонал он мысленно, потирая лапой морду, словно пытаясь стереть сам разговор. — "Он… коллекционер. Уникальных опасностей и аномальных зон. Считает их… восхитительными экспонатами. А теперь," — он резко встряхнулся, в его глазах вновь вспыхнула привычная решимость, хотя и приправленная горечью, — "давай думать, как нам не стать частью его бесценных полевых заметок. Они снова близко."

Чудом, ведомые чутьем и сверхъестественной скоростью Кайто, они нашли островок жизни в этом море смерти. Группа выживших укрылась в полуразрушенном торговом центре, превратив его в отчаянную крепость. Грандиозное здание было изувечено: выбитые витрины, обрушенные потолки, груды мусора. Но люди создали лабиринт баррикад из перевернутых ржавых машин, сдвинутых металлических стеллажей и нагромождений мебели. Воздух внутри был спертым, пропитанным запахом немытого тела, страха, пыли и слабым, но постоянным зловонием тлена, пробивающимся снаружи. Запасы скудной еды и воды, добытые с невероятным риском, охранялись как величайшая ценность. Постоянный страх витал в воздухе, осязаемый, как туман.

И среди этих изможденных, грязных лиц с пустыми или лихорадочно блестящими глазами…

"Алиса?!" — хриплый крик, полный неверия, надежды и немыслимой усталости, прорезал гул голосов.

Из группы выбежала хрупкая фигурка. Лиза. Ее когда-то аккуратные темные волосы были коротко и небрежно острижены, лицо исхудало, под огромными, запавшими от бессонницы и ужаса глазами лежали темные тени. Но это была она. Ее лучшая подруга, пропавшая без вести за неделю до их собственного падения в этот ад.

Радость встречи была бурной и слезной. Они слетелись друг к другу, сжались в объятиях так крепко, что кости хрустели. Лиза рыдала у нее на плече, срывающимся голосом рассказывая о кошмаре последних дней, о гибели других, о постоянном страхе. Алиса чувствовала глубокое, животное облегчение — Лиза жива! Они вместе! Казалось, крошечный лучик света пробился в эту кромешную тьму.

Но радость длилась ровно до того момента, пока Лиза, отстранившись, чтобы вытереть слезы грязным рукавом, не подняла глаза и не увидела Кайто. Он стоял позади Алисы, в своем истинном лисьем облике, который здесь, в этом аду, казался еще более чуждым и пугающим. Его шерсть была всклокочена и местами слиплась от грязи и темной субстанции, на боку зияла запекшаяся рана, глаза светились усталой, но бдительной настороженностью.

Радость на лице Лизы сменилась шоком, затем — омерзением и, наконец, чистейшей, неконтролируемой ненавистью.

"Он?!" — ее шепот был похож на шипение змеи. Она отпрянула от Алисы, как от прокаженной, ее палец дрожал, указывая на Кайто. — "Эта… тварь?! Алиса, ты сошла с ума? Он привел тебя сюда? Он виновен во всем этом?!"

Ее голос сорвался на крик, резкий и пронзительный, привлекая внимание других выживших, которые настороженно обернулись.

Алиса попыталась встать между ними.

"Лиза, нет! Это случайность! Он не виноват! Он спас мне жизнь не раз!"

"Спас?!" — Лиза захохотала, и в этом смехе не было ничего человеческого, только истерика и неподдельная боль. Ее глаза, полные слез ненависти, были прикованы к Кайто. — "Он монстр! Как те, что растерзали моих родителей! Он притворяется! Он заманил тебя, чтобы потом разорвать! Или привести сюда других таких же!"

История Лизы была открытой раной — ее семью растерзали оборотни несколько лет назад. С тех пор она ненавидела всех нелюдей с фанатичной, слепой яростью. Видеть свою лучшую, казалось бы, единственную оставшуюся подругу рядом с лисом-ёкаем, да еще и в этом аду, было для нее последней каплей, актом глубочайшего предательства.

Кайто не произнес ни слова. Он лишь опустил голову, прижал уши, его пышный хвост бессильно опустился на пыльный пол. Он выглядел не опасным хищником, а избитой, загнанной собакой. Но в его позе читалась не только вина (за портал? за свою природу?), но и глубокая, смертельная усталость. Алиса встала перед ним, защищая его своим телом от яростного взгляда подруги.

"Он сражался за нас, Лиза! Он защищает нас прямо сейчас!"

"Пока не пришло его время!" — выкрикнула Лиза, ее лицо исказилось гримасой отвращения.

С этого момента началась холодная война. Лиза отказывалась делить с Кайто пространство, отворачивалась, когда он проходил мимо. Она шепталась с другими выжившими, нашептывая им о его скрытой опасности, о том, что он принес проклятие в их убежище, что он притягивает мертвецов. Она бросала на него взгляды, полные такой немой ненависти, что Алисе становилось физически плохо от их ледяного яда. Кайто же, напротив, старался быть незаметным, но полезным. Его острые чувства и сверхъестественная скорость делали его бесценным во время ночных дозоров. Он первым чуял приближение орд, предупреждал об опасности тихим, но несущимся по всему этажу мысленным сигналом. Он помогал в рискованных вылазках за припасами, используя свою скорость, чтобы отвлекать мертвецов, уводя их прочь от группы. Постепенно некоторые выжившие начали смотреть на него с опасливым уважением, потом — с немой благодарностью, когда он вовремя предупреждал о прорыве баррикады или находил спрятанный ящик с водой. Но не Лиза. Ее ненависть только крепла, питаясь страхом и памятью о прошлом.

Алиса разрывалась между ними. Она видела боль, страх и травму в глазах подруги, понимала источник ее слепой ненависти. Но она также видела, как Кайто, этот гордый, отстраненный и когда-то ледяной ёкай, меняется. Он стал искать ее взгляд в редкие минуты затишья. Иногда, после особенно тяжелой ночи, полной криков и лязга когтей по металлу, он подходил и просто ложился рядом, его теплое, тяжелое тело было живым утесом, щитом от ужаса, окружавшего их. Однажды, когда ее трясло от кошмара, в котором она видела Лизу, погибающую из-за него, он осторожно обвил ее хвостом, как теплым пледом, и его тихое, басовитое урчание убаюкало ее дрожь. Его молчаливое присутствие, его тепло, его редкие, но искренние попытки помочь другим… Все это растапливало последние осколки льда в ее сердце. Она начала видеть в нем не "контрактного мужа", не "пушистого зверя" и даже не "спасителя", а личность. Сильную, ранимую, несущую свою собственную, тяжелую ношу вины, отчуждения и теперь — незаслуженной ненависти. И ее чувства к нему переросли в нечто глубокое и пугающее своей интенсивностью и неотвратимостью. Любовь? Да. И это "да" вступало в жестокий, раздирающий душу конфликт с многолетней дружбой и преданностью Лизе.

Холод. Вечный, пронизывающий холод этого места лезет сквозь шерсть, впитывается в самые кости. Не тот холод, что снаружи — его я могу согреть своим пламенем. Нет. Этот холод метафизический. Он исходит от самого мира. Мира смерти. Он высасывает жизнь, вытягивает энергию, как пиявка. Каждый вдох здесь — глоток разъедающего яда для такого, как я. Моя истинная форма, обычно источник силы, здесь тяжела, как свинцовый плащ, оттягивающий меня вниз, в эту гниющую пустоту. Отец… «идеальный полигон». Идиот. Мать бы поняла. Она, с ее чуткостью к гармонии миров, почувствовала бы эту боль, эту агонию умирающей реальности, этот вопль пустоты. Для нее это не было бы «фасцинирующим».

Алиса… Она рядом. Сидит, прислонившись к холодной стене вагона. Дрожит. Не от холода — ее дрожь идет изнутри, от страха, от потери, от боли. Ее сердце бьется так часто, так беззащитно, как птичка, бьющаяся о прутья клетки. Я слышу его стук даже сквозь монотонный грохот колес по рельсам и далекий, ненавистный вой снаружи. Человеческие сердца… они такие хрупкие. И такие громкие. Особенно ее. Когда она смеялась, неся меня по парку, ее сердце пело. Этот звук, этот ее смех… он был теплее любого солнца моих родных миров. Глупо. Невероятно, оскорбительно глупо с ее стороны. Нести ёкая на руках, как какого-то… питомца. Это позор. Унижение высшей степени. Почему же я… терпел? Почему мое собственное, предательское урчание вырвалось тогда вопреки всем инстинктам самосохранения и гордости?

Эта девушка… Лиза. Ее ненависть была осязаемой. Она обжигала, как кислотный дождь, падающий на открытую рану. Я видел ее глаза. Я знаю этот взгляд слишком хорошо. Видел его бесчисленное количество раз в бесчисленных мирах. Страх, перешедший в слепую, фанатичную ярость. Она права бояться. Моя истинная природа — не доброта. Это огонь и тень, расчет и выживание. Я не «добрый». Я выживаю. Я уничтожаю угрозы. Но с Алисой… С Алисой все пошло наперекосяк. Ее первое прикосновение — резкое, грубое, рожденное злостью и усталостью. Но тепло ее ладони… Оно прожгло ту ледяную скорлупу, в которую я заключил себя после… после Произошедшего. После того, что заставило меня бежать в мир людей и подписать тот глупый контракт. Ее смех, ее безумная, безрассудная доверчивость, когда она таскала меня по парку, как трофей… Это было как солнечный удар посреди вечной метафизической зимы моего существования. Ослепительно. Опасно.

И теперь я вижу, как Лиза разрывает ее на части. Как моя случайная, проклятая ошибка (моя реакция на ее неловкость! Моя неспособность контролировать силу в момент паники!) обернулась для Алисы не спасением, а новой, более глубокой болью. Она защищает меня. Стоит между мной и яростью своей подруги, своей сестры по духу. Зачем? Из чувства долга по тому дурацкому контракту? Из жалости к раненому зверю? Или…

Я чувствую ее взгляд на себе, когда она думает, что я не вижу. Не просто взгляд на «пушистика», на необычное существо. Глубже. Теплее. Он исследует, ищет… что-то. Это… пугает. Сильнее, чем орды мертвецов за тонкими стенами этого несущегося по аду поезда. Потому что я не знаю, что с этим делать. Потому что мой мир — это холодный расчет, точная магия, выживание любой ценой. Не… не эти нелепые, жгучие, неконтролируемые вибрации где-то в области солнечного сплетения. Не эта потребность быть рядом, просто чтобы чувствовать ее тепло.

Мои силы тают. Этот мир — как вампир, высасывающий меня. Каждая вспышка пламени, отгоняющая тьму, каждый рывок на пределе скорости, спасающий чью-то жизнь — это ожог изнутри. Энергетический ожог по душе. Я чувствую, как слабею с каждым часом. Но видеть этот чистый, животный страх в глазах Алисы, когда орды мертвецов наваливались на баррикады крепости… Это было невыносимее любой физической боли. Я должен был защитить ее. Даже если бы это стало последним, что я сделал бы в этой жалкой реальности. Ради ее смеха. Ради того нелепого, драгоценного тепла, что она невольно подарила мне в этом ледяном мире людей. Ради того, как она смотрит на меня сейчас — не с отвращением и страхом, как Лиза, а с… заботой? С тревогой?

Когда баррикады рухнули, и хаос, вонь и когти поглотили крепость, я увидел, как один из них, с вывернутыми суставами и клыками, обнаженными в беззвучном рыке, схватил Лизу. Алиса бросилась за ней. Бездумно. По-человечески глупо, без плана, без оглядки на собственную жизнь. И по-человечески невероятно храбро. Я рванул вперед, сквозь толпу вонючих тел, отшвырнул тварь от Лизы, почувствовав, как ее клыки рвут мне мышцы плеча. Боль — острая, животная, знакомая. Но боль в ее глазах, когда она увидела Лизу целой, а потом — темную, липкую кровь, сочащуюся из моей раны… Эта боль в ее взгляде была в тысячу раз хуже. Я толкнул их обеих к аварийному выходу, создав последний, ослепительный всполох багрового пламени, чтобы прикрыть отход. Мои лапы еле держали. Мир плыл перед глазами, окрашиваясь в серые пятна. Но я должен был вести их. Прочь. Для нее. Только для нее.

В поезде… Тишина. Давящая, звенящая. Боль в плече пульсирует в такт стуку колес по рельсам, каждое биение — удар ножом. Энергии почти не осталось. Каждый вздох дается усилием. Алиса перевязывает свою рану — царапину от падения. Ее лицо бледное, в тенях, глаза огромные и пустые. Она потеряла подругу. Из-за меня. Из-за моей чужеродной природы. Из-за моего проклятого, неуправляемого портала, открывшегося по моей вине. Вина — тяжелый, холодный камень, лежащий у меня на груди, тяжелее любой физической раны. Она смотрит на меня. В ее глазах нет ненависти Лизы. Есть глубокая, бездонная боль. За Лизу. За разорванную дружбу. И… страх? За меня? Неужели за меня? Я хочу сказать ей… что-то. Извиниться за весь этот кошмар? Поблагодарить за тот парк, за ее тепло, за то, что она увидела во мне что-то большее, чем монстра? Но сил нет. Нет даже на слабый мысленный шепот. Я могу только смотреть на нее сквозь нарастающую пелену усталости. Смотреть и надеяться, что в моих глазах, в этом потухающем золоте, она увидит не монстра, не чудовище, не причину всех бед, а того, кто… кто был готов сгореть дотла, лишь бы она осталась жива и смогла снова засмеяться. Глупость. Чистейшая, бессмысленная человеческая глупость. От которой почему-то становится… чуть теплее.